Чуть поморщась, он заверил отрывисто:
– И мысли скажу.
Хозяин засуетился, угадав, что именно неприятно ему:
– Вы нас извиняйте, Иван Александрыч, ваше превосходительство. Коммерция. Так мы без ошибки хотим-с…
Он коснулся края шляпы рукой и пошел:
– Рад служить.
День растаял серея. Ветер утих. Под ногами ярче горели огни от витрин. Расплываясь, исчезли дальние дали. Густела толпа. У широких дверей кабака теснился народ, криво звенели нетрезвые голоса.
Город, Город…
Глава шестаяНевольная встреча
Повернувши направо, пройдя мимо вокзала железной дороги, он улыбнулся грустной улыбкой, подумал было о том, как странно явился сюда со своими мечтами, и чуть не наскочил на прохожего, в темной бекеше, преграждавшего путь.
Иван Александрович встрепенулся и, уже угадав, что это знакомый, опасливо вглядывался в лицо, подходя и решая, нельзя ли мимо как-нибудь проскользнуть.
Перед ним, приветливо улыбаясь, стоял Никитенко, красивый, высокий, худой.
Глядя Никитенко прямо в лицо, что-то слишком уж медленно узнавая его, он подумал с тоской, стоило ли стремиться сюда, чтобы нажить себе груды бестолковых бумаг, неподвижность, десятки ежедневно выкуренных сигар и затхлую духоту кабинета, то есть всё то, что неторопливо, но верно убивало его. Разве он всё ещё тот, каким был? Обожженные опытом, источенные анализом, обтрепанные, даже смешные, приутихли мечты. И уже ничего не изменишь, даже если бы захотел изменить.
Он скорей ощутил, чем подумал всё это. Никитенко уже некрепко пожимал его вялую руку и говорил возбужденно, хитро блестя из-под нависших бровей глубоко запрятанными небольшими глазами:
– Это вы?
Уже возвратившись к реальности, Иван Александрович ответил с всегдашней наигранной вялостью и шутливостью в тон:
– Это я.
Не позволяя пройти, хотя он уже и не пытался сбежать, наперед зная, что от Александра Васильевича всё равно не сбежишь, надеясь, раз уж так вышло, узнать все последние новости, Никитенко воскликнул, вертя в воздухе беспокойной рукой, с любопытством оглядывая его:
– Откуда?
Рассеянно глядя перед собой, дивясь наивной бестолочи вопроса, точно тот, тоже цензор, не знал, что в конце месяца творится в цензуре, он сообщил простодушно, скрывая усмешку:
– Из дома.
Вечно невнимательный к людям, не угадывая этой усмешки, часто переступая большими ступнями, точно танцуя ритуальный танец какого-нибудь африканского племени, Никитенко со значением и поспешно спросил:
– Из дома, куда?
Помолчав, он ответил, сам определенно не зная, куда именно шел в этот час:
Гуляю.
Надвигаясь на него легким непоседливым телом, с возмущением поднимая широкие мрачные брови, Никитенко досадливо протянул:
– Счастливец! У вас для моциона всегда времени сколько угодно!
Иван Александрович поглядел на него долгим укоризненным взглядом, однако отозвался спокойно:
– Представьте, именно об этом я только что размышлял.
И приложив к шляпе руку, шагнул в сторону и неторопливо, размеренно, сердито опираясь на трость, двинулся дальше, чувствуя себя сиротой, стараясь поскорее уйти, чтобы не слышать ещё новых упреков в безделье, на которые Никитенко бывал особенно щедр, но тот не мешкая поворотил следом за ним, словно и сам собирался проследовать в обратную сторону той, в которую только что шел. Как только заметил это движение украдкой брошенным взглядом через плечо, Иван Александрович попытался будто ненарочно затеряться в толпе, вновь подумав с тоской, что напрасно пытался, что от Никитенко ни за что не уйдешь.
В самом деле, Никитенко настиг его в несколько порывистых широких шагов, бесцеремонно поймал его под руку, очень низко склонился над ним и обиженно прогудел:
– А я сбиваюсь с ног, как всегда.
Не отнимая руки, он посоветовал от чистого сердца:
– Да вы бросьте всё это, одни пустяки.
Дергаясь в одно мгновение потемневшим лицом, неловко сбиваясь с ноги, Никитенко возразил не то с важностью, не то виновато, каким-то приглушенным таинственным голосом:
– Я бы и рад, да невозможно никак! Помилуйте, каждый номер газеты читаю как новый роман! Теперь, в наши дни, открывается, как ужасны были прошедшие сорок лет для России! Администрация в хаосе!
Сменив ногу, отстранясь от мягких толчков то в бок, то в плечо, он меланхолически уточнил:
– Наша администрация всегда была в хаосе, а всё ничего.
Сурово нахмурясь, продолжая держать его цепкими пальцами, точно страшась, что отпусти – он непременно сбежит, Никитенко, приходя в возбуждение, настаивал на своем:
– Нравственное чувство подавлено сверху и снизу, во всех слоях общества, кого ни коснись!
Замедляя с сознанием обреченности шаг, всё тяжелее опираясь на трость, он тем же тоном поправил его:
– Нравственное чувство и вверху и внизу никогда не было на уровне евангельских заповедей, что ж нам теперь… Да это и хорошо. Открывается возможность развиваться, идти, а стало быть, жить.
Никитенко продолжал воодушевленно и пылко, не слушая или не слыша, таща его за собой:
– Умственное развитие остановлено!
Поневоле двигаясь несколько боком, он невозмутимо протестовал:
– Ну, умственное-то развитие и всегда плелось не спеша. Да оно, полагаю, и не может иначе, так сказать, против законов природы валить.
Однако Никитенко никогда не останавливали никакие резоны:
– Чудовищно выросли злоупотребления и воровство!
Он смотрел себе под ноги, опасаясь споткнуться, и часто вздыхал:
– Да у нас не воровали когда? Меншиков, вспомните, воровал. Потемкин. Орлов…
Не дослушав длинного списка, который он хотел продолжать, Никитенко ткнул острым пальцем перед собой:
– Вот именно! Всё это плоды презрения к истине!
Он поглядел с опаской на длинный палец, похожий на гвоздь:
– Что справедливо, то справедливо: истина им…
Палец судорожно взметнулся и опустился несколько раз:
– Вот оно – следствие слепой веры в одну материальную силу!
Он примиряюще протянул:
– Так ведь сила она, сладить с ней нелегко.
Палец исчез, и на место его взметнулся грозный кулак:
– С этими безобразиями настало время покончить! Вы слышите! Навсегда!
Он хотел было заметить, что не здесь же со всем этим кончать, посреди улицы, на бегу, но только сказал:
– Александр Васильевич, милый вы мой…
Никитенко рубил и рубил кулаком:
– Необходимы новые идеи, новые лица!
Он попытался освободить свою руку, зажатую точно тисками, надеясь, что его рассерженный спутник слишком занят своими проектами искоренения очевидного зла, чтобы помнить ещё и о таком пустяке, с намерением по-стариковски брюзжа:
– Ну, мы-то с вами стары совсем, да и новых что-то никого не видать.
Однако Никитенко поймал его и стиснул так, что стало больно руке:
– Ну, знаете ли, Иван Александрович, эти ваши слова, думаете, уж очень оригинальны?
Не думая этого, он с иронией намекнул:
– Мои-то, положим, и нет, а вот ваши слова…
Никитенко с мрачным видом отрезал, как отрубил:
– Я рассуждаю, как нынче рассуждают решительно все!
Он было начал, шевеля пальцами, опасаясь, как бы не остановилось движение крови в руке:
– Любопытно бы знать…
Никитенко с негодованием вопросил и сам же ответил себе:
– Отчего, между прочим, у нас так мало способных государственных деятелей? А оттого, что от каждого из них всегда требовалось одно и одно! Что именно? А вот что! От них требовалось не искусство в исполнении государственных дел, а безоговорочное повиновение, так называемые энергичные меры, чтобы им, в свою очередь, прочие повиновались так же безоговорочно и все делали одно только то, что прикажут. Такая система, лишенная собственной мысли, не могла образовать людей государственных! Всякий, принимая на себя важную должность, думал и продолжает думать только о том, как бы удовлетворить этому важнейшему требованию, и умственный горизонт поневоле сужается в самую тесную рамку. Тут нечего рассуждать! Остается лишь плыть по течению!
Ему наконец удалось придержать Никитенко, в слабой надежде, что тот ослабит свою цепкую хватку, пошел спокойней, ровней, интересуясь с беспечным видом скучающего бездельника:
– Нынче, что же, простите, повиновение отменено?
Никитенко круто остановился, в самом деле ослабив длинные пальцы, но всё не выпуская руки, заглядывая ему прямо в глаза, укоризненно восклицая:
– Нынче многие начинают говорить о законности, даже о гласности, о замене бюрократизма более правильным отправлением дел. Многие полагают, что на место повиновения пора поставить умение знать и понимать своё дело! Лишь бы всё это не испарилось в словах! Русский ум удивительно склонен довольствоваться словами вместо практического осуществления самых очевидных и здравых начал. Нынче всем нам, мыслящим людям, предстоит собрать все наличные силы и дружно сосредоточить на этот переворот!
Все эти поспешные, отрывочные рецепты спасенья отечества нисколько не удивляли, скорее смешили его. Много пафоса, много задора, много хороших, честных идей. Бегать, кричать, где случится, даже на улице, негодовать, предлагать прохожим замечательные проекты самых неотложных, вполне разумных реформ, не размышляя о том: а дальше-то что?
Иван Александрович выслушивал такого рода проекты лет уж двадцать подряд, то от одних, то от других, в последнее время от Никитенко чаще всего. Проекты почти не менялись: законность, самостоятельность, честность – а неторопливая русская жизнь продолжалась по-своему, без честности, без самостоятельности и без законности, цензура правительства, цензура денег во всем и на всем.
В его душе закипало неизъяснимое озорство. Подобные монологи он приучился выслушивать молча, всегда и везде, искусно делая вид, что весь ушел в свои мысли, что занят исключительно только собой, своим пищеварением и своими мозолями. Его молчание действовало на ораторов отрезвляюще. Ораторы принимались возмущаться его равнодушием к великим и вековечным вопросам, махали с досадой рукой и поспешно оставляли его. Однако прогулка и свежий воздух его оживили. Ему так захотелось развлечься после накопленной в две недели усталости, словно что-то чесалось, зудело в душе.