Он испытывал странное удовольствие, пополам с ликованием и насмешкой, когда бедный Илья написал то письмо, в котором отказывался от Ольги. В волнении он оставил перо и завертелся на стуле. На лице теплела бессмысленная улыбка, душа пылал счастьем победы.
Как славно! Тот сам увильнул, ускользнул, своей волей уступая дорогу! Ольга свободна! Ольга может выбрать его!
Тут же он и осекся, конечно, отчетливо вспомнив, что Ольга, Илья и письмо – всего лишь игра его собственной распаленной, забежавшей за мыслимые пределы фантазии.
Ольга не может, не в силах, не в состоянии предпочесть герою творца!
Как жаль!..
Его так и ужалила колючая горечь невольного отрезвления. Он испытал реальную боль, так что грудь его сжало слезами.
А тут ещё пришлось убедиться, что нелепое это письмо, как всегда и бывает в любви, в глазах Ольги только ещё больше возвысило разиню Илью!
Ольга, Ольга, чистая, честная Ольга…
Какое самоотверженье, какая любовь, но кому всё это, кому?..
И тут он увидел новую встречу влюбленных. Сцена приближалась, росла. В смятении схватил он перо, браня свою ревность, страшась пропустить. Дыхание его прерывалось. Он писал стремительно, бешено, через мгновение забывая слова, которые только что написал, наблюдая лишь это смятение чувств и глухую стесненность в груди.
Она подошла к нему так близко, что кровь бросилась ему в сердце и в голову; он начал дышать тяжело, с волнением. А она смотрит ему прямо в глаза.
– В-третьих, потому, что в письме этом, как в зеркале, видна ваша нежность, ваша осторожность, забота обо мне, боязнь за счастье, ваша чистая совесть… всё, что указал мне в вас Андрей Иваныч и что я полюбила, за что забываю вашу лень, апатию… Вы высказались там невольно: вы не эгоист, Илья Ильич, вы написали совсем не для того, чтоб расстаться, – этого вы не хотели, а потому что боялись обмануть меня… это говорила честность, иначе бы письмо оскорбило меня, и я не заплакала бы – от гордости! Видите, я знаю, за что я люблю вас, и не боюсь ошибки: я в вас не ошиблась…
Она показалась Обломову в блеске, в сиянии, когда говорила это. Глаза у неё сияли таким торжеством любви, сознанием своей силы; на щеках рдели два розовые пятна. И он, он был причиной этого! Движением своего честного сердца он бросил ей в душу этот огонь, эту игру, этот блеск.
– Ольга! Вы… лучше всех женщин, вы первая женщина в мире! – сказал он в восторге и, не помня себя, простер руки, наклонился к ней…
Неповторимая, первая, лучшая! И это говорил ей Илья! Этот увалень, этот кисель! А он вот не мог, не имел этой возможности прямо сказать такие же точно слова ей в глаза!
Какой нахал! Какой счастливый наглец!
Ну, погоди!
Руки простер, да ведь ещё не сказано, не произнесено последнего слова!
В его душе смешались упоение и досада. Он бегал по комнате, до боли в пальцах стискивая перо, брызнув чернилами раз или два на ковер, и отрывисто, хрипло шептал:
– Это написано… написано… да!.. Какой поворот… какой неожиданный поворот!.. Ну, вот нет же, Иван Сергеич, дорогой мой, уж нет, ваши-то дамы так не умеют!.. Какая сила преданности, какая сила любви!.. Ну, сознайтесь же, что за невидаль полюбить какого-нибудь благородного человека с огнем мысли и чувства в очах?.. Вы вот бездельника, ленивца моего полюбите да сумейте простить ему всё, именно всё, даже лень!..
Даже лень?..
Но и досада язвила размякшую душу. Лицо вдруг исказилось непритворным страданием. Злые, колючие, гневливые искры пробегали в узких щелках прищуренных глаз. Шепот срывался и падал:
– И это ему, лоботрясу… такая-то женщина… почти что святая?.. Мне нужно… она мне… а я вот… один я… абсолютно один… как перст… Поняла бы, простила… жизнь мою… всю в трудах… Как бы я… отдать бы ей всё… благоговейно, без сожалений… узнала бы… настоящую нежность… со мной…
Он сломал перо, уж какое по счету, перемазал руки в чернилах и, скомкав бумагу, оттирал торопливо, забывши про воду и мыло.
Тоска и зависть терзали его.
Вторую часть он завершил в стремительной гонке, безумно спеша перейти к испытанию, всё не терпелось проверить ему, на что в самом деле способен его чистый, честный, не эгоист, однако несомненно безвольный слюнтяй ради святой, необыкновенной любви. В согласии с замыслом он, разумеется, знал, что слабодушный Илья не сможет решительно ничего, однако всё чаще закрадывалось в тревожную душу сомнение, в котором таилась и вера, и дерзость, и тоскующий страх, а вот вдруг… а что если вдруг… любовь победит в Илье лень… ибо всесильна любовь… это все говорят… в чудо верят… тысячи лет… цель существования воздвигнет ему… когда окрылять способна она… даже вымышленная… даже предназначенная не мне…
Ведь он придумал эту любовь, всего лишь придумал, и вот!..
Ведь всё это ясно ему…
А любовь, и не существующая, мифическая, существовала, терзая и вдохновляя его.
Он останавливался лишь потому, что немела рука. Утомленные пальцы сводила холодная судорога. В голове появлялся тяжелый туман. Поток слов на мгновение обрывался, точно вода уходила в песок.
Тогда он поднимался, бледный, бессильный, с налитыми темной кровью глазами. Его шатало от слабости, от приступов тягучей, расслабляющей тошноты. Его не слушались занемевшие ноги. Первые шаги бывали неверны, как у больного. Сигара прыгала в непослушных губах. Раскурить её удавалось не сразу: то не загорались непокорные спички, то гасли в ту же секунду от неверных, неловких, неуклюжих движений руки. В нем вдруг вспыхивала внезапная злоба. Он кривился, стискивал зубы и зло бранился сквозь них.
В такие минуты часто заставал его рыжий немец.
Рыжего немца не покидало самодовольство.
Иван Александрович глядел на рыжего немца тяжело и устало, про себя именуя болваном, дивясь, чем рыжий немец ему досадил.
Рыжий немец вещал с расстановкой и был только смешон, энергично поднятым пальцем вбивая в его усталую голову пустые слова:
– Подобное волнение происходит от регулярного действия мариенбадских целительных вод. Можете на меня положиться. Я вас наблюдаю. Вы полнокровны. Вам много нельзя. Я назначил ровно три кружки, ни каплей больше, и станете абсолютно здоровы. Это видать. Я гарантирую вам.
Иван Александрович с невероятным усилием делал полупризнательную улыбку и заставлял себя почтительно отвечать:
– Благодарю вас, доктор. Я целиком полагаюсь на ваш опыт и на вашу ученость.
Значительно кивнув головой, рыжий немец медленно выплывал от него, победоносно унося свою рыжую голову и десять гульденов за визит.
Он же бросался к столу и в ту же секунду забывал все его наставления.
Очень многое приходило под перо неожиданно. В придуманных им же героях ни с того ни с сего открывались такие черты, каких он не предполагал в них найти, не искал и не собирался искать. Вымышленные герои в самом деле оживали у него на глазах, а он с изумлением наблюдал и в знакомом обнаруживал совсем незнакомое, не предполагаемое прежде, во время долгих раздумий, неведомое ему. Такие открытия ещё пуще увлекали его. Такие открытия приводили в восторг, восторг прибавлял воображению силы. В азарте он не успевал замечать, до какой степени его выматывал этот бешеный труд.
Он только замечал, что рыжий немец стал советовать с беспокойством, умоляюще заглядывая в глаза:
– Исключите полностью овощи, фрукты. Сейчас вам эти продукты могут вредить!
Он равнодушно исключал и те и другие. Дорожил он только утренними часами и работой с пером. Ради них он готов был вовсе не есть и не пить. Он либо творил роман с наслаждением, люби неотступно думал о нем.
Однажды рыжий немец застал его тотчас после пера и от неподдельного ужаса побледнел:
– Что вы делаете с собой?!
Он устремил на рыжего немца усталый, но ликующий взор, жалея, что славный доктор не знает и никогда не узнает, что и как он только что написал.
Рыжий немец цепко ухватил его руку чуть выше кисти и, смешно двигая сытым ртом любителя пива и свиных отбивных, просчитав пульс, возмущенно твердил:
– Лицо помертвело. Глаза остановились. Дыхание жестко. Пульс лихорадит. Руки дрожат, как у последнего игрока на рулетке. Да вы убьете себя этой проклятой статистикой! Я вам запрещаю занятия под угрозой неминуемой смерти! Я запрещаю! Слышите вы? Вы же убьете себя!
У него хватало выдержки не рассмеяться рыжему немцу прямо в лицо. Он отвечал торжественно и серьезно, в тон чудаку:
– Пожалуй, вы правы. Да! Примите мою сердечную благодарность за своевременное предупрежденье! В самом деле, перестану-ка заниматься статистикой! Я статистику терпеть не могу! А назавтра, не дождавшись от нетерпения чаю, сидел за столом и вспоминал о времени только тогда, когда обнаруживал, что давным-давно опоздал на обед.
Рыжий немец стал причитать над ним, как над мертвым:
– Не губите меня! Не губите во имя Иисуса Христа! Вы должны умереть! Вам, верно, хочется смерти – это судьба! Но что станет со мной? Смертный случай в Мариенбаде! И у кого, у кого? Мои пациенты все разбегутся! Вы оставите меня без куска!
Он изображал на лице благодарность и отвечал с игривой серьезностью:
– О, доктор, ваши советы бесценны. Только ваши советы ежедневно спасают меня. Не знаю, что бы я делал без вас, без вашего неусыпного попечения. Вы открываете мне глаза на процессы здоровья. Исключительно ради вас сохраняю я жизнь. Исключительно ради вас! Чтобы прославить ваше имя в веках! Это благородная цель! Верьте честному слову русского джентльмена!
Рыжий немец заглядывал ему сбоку в глаза, чтобы увериться, точно ли, в самом ли деле открылись они и содержит ли владелец этих странно сияющих глаз свое обещанье.
Иван Александрович улыбался красиво:
– Не изволите ли, доктор, в знак полнейшей, в знак исключительнейшей признательности принять от меня эту скромную сумму?
И прибавлял пару гульденов, и гульдены исчезали в рыжей руке, как в пасти змеи, и оба с минуту удовлетворенно взирали друг другу в глаза.