От столика кафе махнула рукой Александра Михайловна.
Иван Александрович флегматично опустился напротив.
Она была рада ему, он это видел. Она спросила учтиво, участливо, по-матерински заглядывая в глаза:
– Как вы спали?
Он нехотя проворчал:
– Скверней не бывает.
Она подтвердила:
– Лица на вас нет.
– Верно, воды мне не на пользу.
– Может быть, вам лучше уехать?
– Пожалуй, пора.
– И я уезжаю на днях.
– В какие края?
– В Россию, домой.
– Хорошее дело.
Глаза её вспыхнули призывным огнем, она предложила:
– Поедемте вместе, всё веселей.
Он пожевал стариковски губами, бесцветно сказал:
– Едва ли смогу.
Ему ужасно не хотелось сидеть взаперти, забираться за стол, но он все-таки потащился, уселся. В голове было мерзко и пусто. Он понятия не имел, что станет писать. Он не помнил почти, на чем остановился вчера, и кое-как пробежал, одними глазами, последний абзац:
«Ты должен стать выше меня», – сказала Ольга.
Он отодвинул страницу, откинулся вяло назад, опустив на грудь тяжелую голову.
Это прекрасно:
«Ты должен стать выше меня…»
Вчера он писал в огне вдохновения. Нынче он смутно, без увлечения ощущал, что фраза важна, однако её смысла решительно не понимал, ни громадного, ни какого. Перед ним чернела удачная фраза. Её написали умело и кстати. Ничего больше не открывалось уму его в ней.
Белый чепец просунулся в дверь и сказал:
– Доброе утро, мосье!
Он нехотя обернулся:
– Возьмите белье: пять рубашек, дюжина голландских платков, носки восемь пар, да не перепутайте меток.
Луиза воскликнула:
– Как можно, мосье!
Он как спросонья спросил:
– Когда будет готово?
Она заверила горячо:
– Для вас постараемся завтра, только для вас!
Он нехотя протянул:
– Постарайтесь, я, должно быть, скоро уеду.
Она огорченно спросила:
– К себе, в Россию, домой?
– Ещё не решил.
– В самом деле, лучше в Швейцарию, там горы высокие, снег, говорят, совсем-совсем голубой.
– Опять горы… ящерицы…
– Какие ящерицы?
– Зеленые… с желтым брюхом…
– Многие едут во Франкфурт, мосье…
– Торговля, шум, суета…
– Тогда поезжайте в Париж!
Он отрицательно покачал головой: с чем он приедет в Париж?
Она удивилась:
– Куда же тогда?
Он произнес монотонно:
– «Куда ж нам плыть?..»
Луиза беспомощно заморгала:
– Доктор Франкль утверждает, мосье, что вы помешались…
Он тяжело согласился:
– Всё может быть…
Она удалилась бесшумно, на цыпочках, что-то бормоча про себя.
Он себя таки заставил писать, приказав довести до конца диалог, и прибавил к тому, что написалось вчера:
«Она с сомнением покачала головой…»
И долго без мысли глядел на эту обыкновенную фразу. Положим, без таких фраз нельзя обойтись, они попадаются на каждом шагу, не в них смысл, мастерство и что там ещё? А в чем теперь смысл? Одни ящерицы… вокруг… и… писать не дают…
Чуть ожил и стал продолжать, смутно слыша, как мужской голос бормочет какую-то дрянь:
– Ты, ты! – говорил он, целуя опять у ней руки и волнуясь у ног её. – Одна – ты! Боже мой, какое счастье! – твердил он, как в бреду…
Он швырнул с досадой перо: эта детская болтовня раздражала его. Он поставил локти на стол, обхватил ладонями голову и долго неподвижно сидел.
В сущности, Илья не понимал ничего… потому что не знал… Во сне бормотал… в беспамятном сне… А если бы не укрылся от жизни… если бы жил… если бы пил… эту чашу…
Он досидел до двенадцати, на этот раз рукопись на ключ не замкнул, а просто ушел от неё.
Он пообедал, как все. Он покурил на скамье без желаний и мыслей. Он погулял с Александрой Михайловной.
На её голове красовалась новая шляпка. В этой шляпке она выглядела особенно молодой и красивой. Его же морила усталость. Он был недоволен собой. Прошел ещё один день, между пальцами проскользнул, а так как помимо труда ничего другого с ним никогда не случалось, день пропал для всего. Много ли, много ли оставалось дней у него?..
Александра Михайловна ушла от него в беспокойном раздумье.
Почти не приметив её состояния, он себя за свое малодушие укорил. Если не будет дописан роман, отпуск пропадет безвозвратно, бесславно, так только, медом свободы протекло по губам. Если бы случился роман…
Рядом ходила неглупая, нестарая, милая женщина. У неё было горячее тело, сочный рот, зовущий застенчиво взгляд. Вместо одного романа мог бы приключиться также другой. Может быть, миг романа земного стоил того… А чего, а чего?..
Однако прямых ответов он избегал. Усталость манила забыть обо всем.
Он догнал её, вяло заговорил:
– Так значит вы едете, едете непременно?
Она ответила как-то не сразу, загадочно:
– Да…
– Что так?
– Вот – скучаю…
Она улыбнулась мечтательно, виновато, и зелень глаз проступила сильнее в тонком ободке синевы:
– И, знаете, скучаю по ватрушкам, по кулебякам, по пирогам. В общем, я этих прелестей не люблю, разве едала по праздникам. А вот приеду, велю затворить, напекут, запирую и,, прощай мариенбадские воды, как у нас повелось…
Её слова по-своему объясняли ему его утомленье, тоску, капризное недовольство собой. Он с завистливой радостью подхватил:
Хорошо! Да, хорошо! Воротиться в свой угол, в старый дом, где родился, на Волгу, пожить там, как прежде живал, побродить по нетронутым улицам, постоять над обрывом: под ним Волга несет темно-зеленые воды, перекатывает по отмелям, ласкается к подножию гор, смоленые струги бегут, висят облака, до самого окоема луга на том берегу…
Ехать, ехать без оглядки захотелось ему, торопиться, бежать.
Она подхватила, словно бы понимала его:
– Едемте вместе!
Он встрепенулся, выдохнул:
– Да…
Он искренне решился уехать. Надо было воспользоваться последней возможностью хоть как-нибудь отдохнуть. Куда ни кинь, без отдыха-то нельзя. Он человеком родился, сил ему отпущено на одного, опасно и неразумно без счета растранжиривать их. Потом ничего не вернешь. Жить-то, может быть, осталось недолго…
Но роман, оказывалось, привязывал крепко. Не цепочками, каторжной цепью. Роман стоял на страже желаний и властно командовал ими, как заключенными страж. Роман требовал непременно остаться, несмотря ни на что. Роман приказывал позабыть и родные места, и усталость, и обыкновенное счастье. Роман уже вобрал в себя всё и был сильнее его. Роман зачеркнул неясное «да», и он в замешательстве кое-как закруглил свою мысль:
– … я вас провожу…
Её рука шевельнулась, и он поспешно прибавил, чтобы она его за собой не звала:
– … разрешите передать с вами кое-какие подарки…
Она ничего не сказала. Она согласилась кивком головы. Они вдвоем направились в магазины. Она выбирала богемское стекло для себя. Он тоже приобрел закрытую миску под масло для Юниньки, в благодарность за то, что предсказала ему.
Как ни странно, сбылось… Он устал, он не знал, дотянет ли он до конца, а вот Юнинька знала всё лучше, чем он…
Он прожил месяц счастливым. Его счастье было чрезвычайным, чрезмерным и редким. Своим счастьем упивался он безоглядно и упился, кажется, до положения риз, и плевать ему на хандру, на здоровье, на погубленный отпуск. Продлилось бы предсказание Юниньки ещё на неделю, на три дня, только на два, хоть на один… Силы истрачены, силы исчерпаны, продлиться предсказанию едва ли возможно и нечего ждать, но если бы, если бы продлилось оно…
Он проводил Александру Михайловну до дверей её дома и молча передал ей все покупки, её и свои.
Она держала свертки в обеих руках. С этими свертками она стояла такая простая и милая. В её фигуре сквозила томная нежность. Её улыбка умоляла его. Голос был взволнован и тих:
– Чаю хотите?
Он понял призыв и готов был принять предложение, но роман напомнил и тут, стыд перед собой, преклонение перед святостью женщины, страх оскорбить, унизить её и себя помешали ему. Он сказал себе как мужчина мужчине:
«Ты глуп…»
И тут же серьезным тоном поправил себя:
«Но не скотина…»
А роман без церемоний отрезал:
«Ты не посмеешь. Что ты скажешь Илье?..»
Он стал неуклюжим. Он чертил что-то концом трости у носков её черных ботинок и бессмысленно бормотал:
– Что скажет прислуга? Поднимутся толки, играть честью, именем женщины…
Он ждал, что она рассмеется в лицо. Он поник головой. Он готов был к жестокой расплате. Он понимал: она была бы права.
Но она… На этот раз она почти всё угадала и ничего не сказала ему. Она только взглянула благодарно и нежно и погладила его по руке, задевая на какой-то тесемке качавшимся свертком.
Он в полном смущении отправился в парк.
Вот, он остался верен роману и ни о чем не жалел, но странная улыбка скользила у него по губам, он рассеянно повторял:
– Жениться тебе… в самую пору… останешься бобылем…
Наконец понял смысл этой фразы и встал.
Кругом него было темно. Луна поднималась, большая и круглая. В её белом безжизненном свете чернели деревья, походившие на великанов-разбойников, о каких няня когда-то сказывала ему перед сном.
Он осторожно сказал, обращаясь для чего-то именно к ним:
– Жениться – перемениться…
И пошел от них прочь. И решительно произнес, укладываясь в постель:
– Жениться – перемениться, да!
Спал он тревожно, видел какие-то дикие сны один за другим, но не запомнил ни одного. Он проснулся одиноко, угрюмо, поворочался, повздыхал, подумал невольно:
«Жениться тебе…»
Он нехотя встал, выпил рассеянно воду, три кружки, как повелел чертов Франкль, равнодушно сделал прогулку, всё время принуждая себя, равнодушно позавтракал, вынул сигару, но раскурить её стало лень. Желания менялись и путались. Хотелось уехать, вернуться за письменный стол и побыть с Александрой Михайловной перед отъездом.
Он кончил тем, что помог ей сесть в дилижанс.