– С удовольствием… к вашим услугам…
И они поворотили к Литейному, не сговорившись пешком, словно бы поначалу стесняясь остаться друг с другом наедине. В куче прохожих, должно быть, им пока было легче вдвоем.
Взмахивая правой рукой, не прикасаясь больше к интимному, Иван Сергеевич философствовал с безропотной грустью:
– Всё проходит… и что может быть непреложного, неизменного в нашей бренной, быстро пролетающей жизни?..
На ходу говорить с ним было почти невозможно: Иван Сергеевич делал свой обычный мерный размашистый шаг и конец фразы уносил безвозвратно с собой.
Они поневоле стали молчать.
Зажигались один за другим фонари. Прохожих становилось всё больше.
Они прибавили шагу, хотя идти в толпе стало трудней.
Широко свалив на руки Федору шубу, Иван Сергеевич бесшумно и стройно прошел в кабинет и с медлительным барским изяществом опустился не глядя в самое удобное кресло, едва не развалив своей непомерной громадой просторную старую мебель.
Торопливо садясь, он отдал распоряжение почтительно застывшему Федору, всё ещё с шубой в руках, сам придвинул ближе к гостю низенький столик, как-то боком расположился напротив, любезно предложил самую светлую из сигар, позабыв, что Иван Сергеевич не завел привычки курить, и, смутившись, умолк.
Иван Сергеевич подался к нему, внезапно возвращаясь к полузабытой ресторанной беседе:
– Ещё раз благодарю вас, голубчик, за милую шутку с этим, как его, с Вяземским, да и с Мусиным-Пушкиным тоже.
Он серьезным тоном прервал, прикрывая глаза:
– Не будем больше об этом.
Иван Сергеевич согласно кивнул, и волосы мягкими крыльями упали ему на глаза.
Федор явился с подносом в могучих руках, торжественно выставив их далеко вперед и неловко, с почтительным взглядом, обращенным к Тургеневу, с довольной улыбкой на широких обвислых влажных губах.
Вспомнив наконец, что он в этом доме хозяин, язвительно глядя на разомлевшего от почтения Федора, который учуял прирожденного барина своим верным деревенским чутьем, он стал увереннее в себе, сел попрямей и словно бы даже развязней, сам налил кофе в китайские тонкие чашки, придвинул свежие сливки, печенье и сахар и мягко спросил:
– Вам сколько, Тургенев?
Мечтательно потянувшись, Иван Сергеевич отозвался с тихой прозрачной улыбкой:
– Очень сладкий люблю.
И вдруг представился избалованным милым ребенком, и страстно, весело захотелось понянчить, побаловать простодушного великана, и он чуть иронично спросил:
– Значит, четыре?
Склонив голову набок, Иван Сергеевич словно бы с сожалением протянул:
– Пожалуй, довольно и трех…
Он бросил в чашку Тургенева три, довольный, что размашистый Федор колол сахар ленивой и потому щедрой рукой, сам размешал и сам же, шутливо разыгрывая галантного маркиза прошедших времен, подал гостю полную чашку, однако чашка от его возбуждения задрожала в руке, и черная капля торопливо сползла по синевато-белому боку.
Сконфуженно глядя на черную полосу, оскорбившую синевато-белое поле, он жадно глотал горький кофе, обжигаясь, давясь, позабыв про сахар и сливки.
Иван Сергеевич сделал маленький осторожный глоток, чуть придержал и наконец проглотил, удовлетворенно причмокнув большими губами:
– Отличнейший кофе у вас.
Застенчиво улыбнувшись, он подтвердил:
– Мокко, настоящий, меня не обманешь.
У Ивана Сергеевича, очищаясь, светлея, оттаивали голубые глаза, глубокая грусть уходила из них, почти неприметно застывая где-то на дне. Иван Сергеевич, оглядываясь, улыбаясь чему-то, держа перед широкой грудью чашку и блюдце в обеих руках, пришепетывая, с удивлением похвалил:
– Да, Иван Александрович, вы умеете жить.
Совершенно сконфузясь, он забыл прикрыться всегдашней добродушной ворчливостью, и голос неожиданно прозвучал с естественной простотой:
– Люблю хорошие вещи, в конце концов они дешевле плохих.
Сделав побольше глоток, сладко прищурив глаза, Иван Сергеевич произнес, размышляя:
– И вот ведь штука какая: семейства не имеется ни у меня, ни у вас, однако у вас всё получается хорошо, даже кофе, а у моего Ивана не допросишься чаю. Подает какую-то несусветную дрянь и с философским спокойствием уверяет, что эта дрянь полезна против желудка.
Он мялся и таял, вертя перед собой выпитую в два глотка чашку, и спешил оправдаться:
– С моим Федором тоже довольно хлопот, многие приходится закупать самому.
Иван Сергеевич взглянул на него, огорченно признался:
– А я не люблю магазинов и лавок, решительно не умею позаботиться о себе.
Подняв голову, откидываясь назад, он вопросительно поглядел на большого ребенка, именно этого свойства не понимая ни в нем, ни в других, и вдруг ощутил себя сильнее и тверже. От его замешательства почти не осталось следа, кроме теплого, задушевного тона, но и в нем, в его дружеском тоне, вдруг проскочила точно бы наставительная, отцовская нотка:
– Ну, в таком деле, я думаю, надобно быть решительно эгоистом. Ведь мы, если правду сказать, никому не нужны, кроме самих же себя. Кто о нас позаботится, если не мы?
Глаза Ивана Сергеевича глядели смущенно, голос тоскливо, виновато, протестующе прерывался:
– Может быть, всё же… однако худо быть человеку едину… Сдается, нам всем необходимо гнездо… семейный очаг, именно всем, чтобы заботиться о другом, чтобы не сгинуть… прежде времени, не обветшать…
Он угадал, нечаянно угадал, что без намерения задел за живое, и совестно стало, что бестактно обидел и растревожил одинокую душу, и сам ощутил ту несносную боль как свою, и стало противно от пошлой самодовольности своего нелепого высокомерного тона, каким превозносил свои мелкие житейские подвиги, и уверенность в себе заколебалась опять, и, подавшись вперед, он проникновенно сказал, с сердечной, искренней теплотой:
– Вам грустно нынче, Тургенев.
Иван Сергеевич разом весь ослабел, так что большое грузное тело безвольно, беспомощно навалилось на спинку, глаза потускнели, открытое лицо болезненно сжалось, высокий голос стал капризным, жеманным, точно у очень красивой, балованной женщины:
– Не только нынче мне грустно. Всё последнее время мной владеет какое-то тайное беспокойство. Последовательно заняться это беспокойство не позволяет ничем. В голове словно бродит серый осенний сумрачный дым. На сердце взволнованно, нелегко, словно идешь на последнюю встречу, когда любимая женщина должна объявить, что навсегда уходит к другому, что она разочаровалась в тебе. Перо из рук так и валится, точно чугунное. Смысла, толку не вижу ни в чем, даже в весне. Книги безучастно закрываю на первой странице. Мысли приходят всё о тяжелом, о страшном, всё больше о жестокой бренности бытия, о наступающей смерти. В одном ещё только спасенье: в Пушкине. Скажу строк двадцать, и снова живу.
Он знал, что слабости Иван Сергеевич поддавался легко, однако ему отчего-то представлялось всегда, что это скорее кокетство, соблазнительная, щекотавшая нервы игра, чем действительная, настоящая, природная слабость, которая валит без жалости с ног и долго не позволяет подняться с земли. Он даже угадывал, что в вопросах внутренней чести, в вопросах задушевных своих убеждений Иван Сергеевич непреклоннейший был человек и никакие посторонние силы, никакие просьбы, никакое движение не могли заставить добрейшего Ивана Сергеевича хоть на йоту отступиться от них, выводя из своих наблюдений, что стоическая непреклонность Ивана Сергеевича была строгой тайной для многих, вероятно, для всех, даже самых близких приятелей, какими считались Некрасов и Анненков, объявлявших его сговорчивым и безвольным, потому что крикливым ребяческим столкновениям Иван Сергеевич предпочитал дипломатически-вежливые увертки и умолчания, однако плохо приходилось тому, кто, не подозревая истинного смысла такого рода покладистых, простодушных уверток и умолчаний, рассчитывал на тургеневскую уступчивость и мягкотелость. Именно свойство в Иване Сергеевиче ему нравилось больше всего, но и больше всего настораживало. Он даже полюбовался с безобидной насмешкой картинно-расслабленной позой и подивился неподдельной искренности вдохновенной печали, которой поверить не мог.
Помолчав, он ответил с легкой иронией в тон, почти с тем же томным жеманством:
– Всё проходит, Тургенев, вы правы, так и это пройдет, как и всё.
Иван Сергеевич продолжал сидеть с опущенными плечами, точно разбитый параличом, однако тонкий голос становился натуральней и проще:
– Да, пожалуй, вы правы, и это пройдет, всё пройдет, решительно сё.
И вдруг признался с неожиданно хитроватой улыбкой:
– Такая беда уже приключалась со мной и проходила всегда.
Согласно и с облегчением качнув головой, он ласково предложил:
– В таком случае выпейте ещё чашечку кофе.
Иван Сергеевич чуть отшатнулся, отстранился рукой:
– Благодарю вас, благодарю, да лучше не надо. У меня от кофе нервы шалят. И дивные приключаются штуки. То внутри головы, то в затылке словно бы сдирается что-то. Или какие-то свирепые вилки выталкивают наружу глаза. А то являются привидения, представьте себе.
Не веря ушам, он пристально взглянул на Тургенева, уверенный в том, что тот лукавит, шутит над ним, но скорбное лицо Ивана Сергеевича оставалось серьезным и серые с синим глаза глядели с доверчивой прямотой. Теряясь в догадках, не зная, что и подумать, он воскликнул, не сдержав изумления:
– Как – привидения?!
Нисколько не переменившись в лице, Иван Сергеевич ответствовал так, точно сообщал о повседневных, обыденных, абсолютно заурядных вещах:
– Да вот как. Сижу я на днях у себя, ни о чем сверхъестественном не помышляю, ни во что сверхъестественное вообще никогда не верил, не верю и, надеюсь, уже не поверю. И вот входит женщина в коричневом платье. Постояла, сделала несколько шагов и исчезла.
Ошеломленный, однако же понимая в этот момент, что такого рода видение было так же невероятно, как и возможно, а глядя на спокойное лицо Ивана Сергеевича, на чистый искренний вз