– Пишите, и надо печатать как можно скорей, время такое, ужасно это надобно всем…
Он качнул головой:
– О чем толковать…
Иван Сергеевич взял его за плечи неожиданно сильными пальцами, крепко сжал и сказал с ещё более неожиданной нежностью, как брату брат:
– А я буду всегда, везде повторять, как Мирабо про аббата Сийеса: “Молчание господина Гончарова – общественное бедствие!”
Приблизил его почти вплотную к себе и заключил ещё задушевней:
– И я убежден, что вы, несмотря на ваши цензорские труды, найдете возможность заняться и этим вашим, воистину общественным, делом. Я не могу и подумать, что мы в самом деле должны отказаться от Гончарова-писателя, это бред. Не могу я поверить, чтобы такие романы, уже готовые почти целиком в голове, которые просятся сами на свет, не появились, исчезнув для читателя навсегда. Это безумие, варварство. Я не могу примириться, чтобы ваши размышления о смысле жизни, о смысле нашего бытия, о добродетелях, исходящих из светлого начала души, остались никому неизвестными. Это в самом деле было бы общественным бедствием, бедствием прискорбным, невосполнимым. Клянусь вам: писать – ваша обязанность, долг ваш.
Он так и думал, что кончится приглашением департаментом управлять, уж так ему, видно, определила судьба. У Тургенева приглашение выглядит, разумеется, деликатно и очень уж высоко, даже почтенно, почетно, а поглядеть, а подумать, всё равно одни пустые слова, и эти слова решительно ничего не меняют. Он сказал равнодушно, высоко поднимая свечу, глядя Тургеневу прямо в глаза:
– Не позабудьте, Тургенев, написать князю Вяземскому о вашей прелестной “Муму”, он не сумеет вам отказать.
Иван Сергеевич, в меховой шапке, надвинутой на глаза, с одним крупным носом и всклокоченной бородой, совсем похожий на деревенского мужика или на дворника, только рукой помахал:
– Этот лакей-энтузиаст… после ваших рассказов невозможно и думать о таких мелочах… тоже пример вам, смотрите…
Он поинтересовался из вежливости, не опуская свечи:
– Какой же пример, и именно мне?
Иван Сергеевич встряхнулся, и шапка почти накрыла суровые неприязненные глаза:
– Всем нам пример. Когда-нибудь и мы с вами переживем свое время, и хорошо бы тогда найти в себе мужество вовремя замолчать, Не каждому этот подвиг дается. Разве Николай Васильевич вот, однако и Николай Васильевич молча-то пожить не хотел. Иван Александрович, дорогой, торопитесь, вам надо, надо спешить!
Он улыбнулся скептически:
– В самом деле, поздно уже, обещаю, что тотчас ложусь, разумеется, неприятно проспать, корректуры с утра.
Он не расслышал, как хлопнула дверь, и вдруг обнаружил себя перед ней со свечой, в черном фраке, в ночной рубахе до пят.
Глава шестнадцатаяЛечиться пора
Выходило, что в пылу взбудораженных, таких милых сердцу воспоминаний он проводил Тургенева ещё раз и пообещал тотчас ложиться в постель.
Иван Александрович чуть не плюнул с досады, измятым, точно отсыревшим воротился к себе, сердито содрал с себя, смял и швырнул теснивший в спине и под мышками фрак на поручень кресла, дунул на пламя огарка так сильно, что тревожно зардел конец обожженного фитиля, и повалился в постель, чтобы в самом деле не слишком проспать, против обыкновения не подумав о том, куда и зачем не проспать. В голове что-то тяжело и со звоном ворочалось. Он с упреком, назначенным неизвестно кому, подумал о прихотях воображения:
«Только дай ему волю, чего доброго явятся стоны, кричать и плакать зачнешь, грызть подушку, а дело простое, житейское, даже пустое, если на жизнь философским оком глядеть. Ибо жизнь – жизнь всегда и везде, то есть движется помаленьку, тащится себе вперед да вперед, как положено, как всё на свете, и глядь: всё будто не меняется человек, всё словно бы тот же да тот, в зеркале исправно себя узнает, даже нравится немного себе, только уж он давно изменился, и жизнь его куда-то ушла. Вот по закону жизни переменился и ты. Был молодой были силы на всё. Сделался стар – и сил достает на что-то одно, а потом не останется вовсе. Долг ещё как-нибудь, а уж наслаждение, стало быть, побоку, баста. Осталось примирить свое ничтожное я со всей неурядицей жизни, привести душевные силы в равновесие с возрастом и ждать с терпением смерти. Довольно думать о невозможном. Верно, в самом деле надо вовремя уметь замолчать…»
Он закрыл глаза, поморщась от боли в раздувшихся веках. К нему тут же возвратился Надеждин и негромко сказал, качаясь, как пифия:
– Всего вернее заключить, что сие отсутствие живой, неутомимой энергии в нашей деятельности, препятствуя развитию умственной жизни, в свою очередь испытывает возвратное влияние скудости мыслей, им производимой. Чтобы разбудить сию спящую массу задержанных, но не истощенных сил, потребна электрическая батарея идей могучих и свежих…
Он попросил его так же негромко:
– Поди ты к черту.
Так обвиняя, обеляя, отвлекая себя то вздором, то пристрастным анализом прошлого, он кое-как дотянул до рассвета и заснул наконец тревожным тягостным сном.
Однако ж поспать ему дали недолго.
Кто-то без церемоний дернул его за плечо.
Иван Александрович со страхом, ничего не соображая со сна, разлепил больные глаза.
Над ним висел и качался со странной аккуратностью причесанный Федор, угрюмо выговаривая ему:
– Зачем вы кинули фрак?
Он нехотя выдавил из себя:
– А ты прибери.
И, натянув на себя одеяло, тотчас уснул, как провалился куда-то, но Федор снова сильно толкнул, продолжая свое:
– Ведь мнется же, пыль наседает, а хорошая вещь.
Он отмахнулся, щурясь на свет:
– Не твое дело.
Федор укоризненно протянул, таща с него одеяло:
– Как не мое?
Ощутив на успокоенном, блаженно чесавшемся веке теплую корку вытекшего и уже подсохшего ячменя, которая мешала ему, он посоветовал кратко:
– Выбрось его.
Федор буркнул, держа одеяло в руках:
– Это чего?
Зябко поеживаясь, трогая веко, он согласился:
– А больше и ничего.
И потянул на себя одеяло, однако Федор не дал его, прогудев:
– Доктор пришли-с.
Он безропотно сел и сказал, придерживая конец одеяла:
– Проси.
Федор выпустил свой конец одеяла и вышел, ударив плечом о косяк.
Он понурился, завернувшись плотней, держа углы одеяла у самого горла.
На коротеньких ножках вкатился кругленький доктор, сунул в кресло тучное тело, оперся руками на трость и свежим утренним голосом заспешил:
– Добрый день.
Откашлявшись, Иван Александрович согласился:
– День добрый.
Доктор, весело щурясь, сказал:
– Сейчас от Майковых: Екатерина Павловна нездорова.
Он поспешно спросил, поворотившись на постели всем телом, собираясь спустить ноги на пол, одеваться скорей и бежать:
– Что с ней?!
Доктор невозмутимым голосом сообщил:
– Так, пустяки, недомогание здешнего климата, бледна, малокровна, упадок сил, ничего физиологически опасного нет. А про вас говорят, больно плох. Что болит?
Он безучастно ответил, думая не о себе:
– Лом в голове.
Доктор удовлетворенно отметил:
– Так-с, хорошо.
Он продолжал:
– В груди лом.
– Так-с, хорошо.
– В правом боку лом.
– Так-с, хорошо.
– Желудок не варит.
– Так-с, хорошо.
Приливы в голове.
– Так-с, хорошо.
– Бессонницы.
– Так-с, хорошо.
Он проворчал:
– Это всё.
Доктор переспросил удивленно:
– Всё?
Он обиженно подтвердил:
– Всё!
Доктор заключил благодушно:
– Однако немного.
Он съязвил в тон ему:
– Совершенные пустяки.
Доктор перечислил и дал медицинский совет:
– Образ жизни сидячий, ожирение, нарушение обмена веществ. Ходить, ходить и ходить. Больше движения телу и духу.
Он сокрушенно вздохнул:
– Хожу, доктор, хожу, и дух так вовсе не знает покою.
Доктор снисходительно улыбнулся, давая понять, что и это всё пустяки:
– Часов восемь ходить, я имею в виду.
Он тоже улыбнулся в ответ:
– Хорошо бы часов восемь ходить да ходить.
– А лучше бы за границу.
– Ещё бы не хорошо!
– В Мариенбад или Киссинген, июнь-июль, воды.
– Прекрасно.
– Затем в Швейцарию, в Тироль, сентябрь-октябрь, виноград.
– Превосходно.
– Устраняйте заботы и огорчения.
– Великолепно.
– Никакого умственного, никакого нервного напряжения.
– Ни в коем случае.
– От чтения, от писания боже вас сохрани. Вилла на юг, цветы, музыка, женщины, танцы, верховая езда, беседа легкая, однако приятная.
– С удовольствием, доктор.
– Зиму в Париже, затем пароходом в Америку.
– Моя мечта.
– Отдохнете, сбросите вес, всё снимет рукой.
Откидываясь головой на подушку, измятую сном, он с сердечным чувством спросил:
– А вы, доктор, как вы?
Доктор высоко поднял редкие брови:
– Что я?
Он участливо перечислил:
– У вас тоже, я гляжу, вес, вам бы Мариенбад, Тироль, Париж, Ювесай.
Доктор деликатно отстранился рукой:
– Не зовите, голубчик, с наслаждением прокатился бы с вами, да не могу, никак не могу!
Удобно устраиваясь, с серьезным лицом, но с ленивой иронией он пояснил:
– Зачем же со мной? Я, знаете, как-нибудь прокачусь и один. Вы прокатитесь-ка сами. Поотдохните, посбросьте-ка вес, и тоже всё как рукой, а то, примечаю, у вас вот одышка, цвет лица нехорош, мешки под глазами, чего доброго, геморрой.
Доктор, глядя на него испытующим взглядом, беспомощно отбивался:
– Огромная практика, больных нынче тьма, на кого оставлять?
Он небрежным тоном настаивал:
– Всё вздор. Разъедутся на лето по дачам, и вы всё равно прекратите на это время визиты. Останутся двое-трое тяжелых, передадите кому-нибудь, помрут и без вас, да и с богом в Мариенбад.
Доктор доверительно повторил:
– Поверьте, никак не могу!
Он улыбнулся, глядя колюче:
– Да вот и я, как на грех, не могу