Иван Александрович один остался сидеть, молча глядя перед собой, полуприкрыв сонливо глаза, держа застывшие руки на неподвижных коленях, точно дремал, не расслышав предупреждения.
Захарыч сделал к нему ковыляющий шаг, гулко стуча каблуком:
– Вы-с?
Он с апатией согласился:
– Да-с.
Захарыч с любопытством пригнулся:
– Как изволите прозываться?
Он назвался раздельно:
– Статский советник Иван Александрович Гончаров.
Захарыч усмехнулся открыто и, качая неодобрительно головой, бормоча себе под нос, как Федор, заковылял доложить.
Иван Александрович ждал.
Восхождение Мусина-Пушкина не внушало надежд.
Граф, как говорилось, имел домашнее воспитание и более нигде ничему не учился, однако умело пользовался надежными связями, и его учебным округом назначили в Казань. В Казани граф сумел понравиться государю. Дело, передавали, было пустое. Университет испуганно готовился к встрече монарха. В сборе назначили архиерейскую службу. Пришлось наскоро кое-что подновить, чтобы осталось благоприятное впечатление от состояния учебных заведений Казани. Соборную решетку, впопыхах или для пущего шику, густо окрасили в желтый цвет какого-то уж очень ядовитого свойства. Государь же взглянул на неё красивым выпуклым глазом, отворотил холодное волевое лицо и бросил стоявшему на страже Мусину-Пушкину:
– Пестро.
Наутро она была черной.
Расторопность понравилась, и за образцовое состояние учебных заведений Казанского учебного округа раболепного графа перевели в Петербург. В Петербурге граф тотчас постиг свою несокрушимую важность и распоряжался, как позволяло домашнее воспитание. В стенах университета являлся генералом-рубакой, зычно гремя наставления профессорам и студентам, профессорам, разумеется, прежде всего. По цензуре запрещал даже куплеты из пошлого водевиля «По Гороховой я шел, а гороху не нашел», усматривая в глупых стишках наклонность к возмутительной пропаганде и бунту, поскольку у нас всё везде должно быть. Непокорных учителей в глаза величал дураками, шутами и сволочью. Служащих гонял в канцелярии, грозя кулаком. На дам, не угодивших ему, осатанело орал:
– Пошла-а-а во-о-он!
За такие манеры Мусина-Пушкина прозвали казанским ханом.
К этому-то казанскому хану надо было войти и выиграть отпуск.
Зал показался огромным. Он одиноко сидел у стены. Во все стороны простиралось пустое пространство. Он и представить не мог, как одолеет это пространство, как вступит, каким образом поведет немыслимую игру.
Захарыч высунул нос:
– Извольте-с взойтить.
Иван Александрович встал и вошел и поклонился ровно настолько, насколько позволяли достоинство и устав.
Поперек простирался письменный стол. На столе вперемешку громоздились бумаги, газеты и безделушки. На расчищенном кое-как месте дымилась большая фарфоровая желтая чашка. Кофе разбавлен был сливками. На желтом фарфоровом блюдце горой громоздились бисквиты. За столом развалился толстяк в шелковом расшитом широком зеленом татарском халате, с орденом на манишке, хватал бисквиты короткими пальцами, отламывал желтоватыми кривыми зубами большие куски, роняя повсюду белые крошки, жадно жевал и запивал большими глотками из чашки. На жирных пальцах сверкали огнями дорогие каменья. В ответ на поклон толстяк буркнул угрюмо, не прожевав:
– Слушаю!
Иван Александрович подался вперед, чуть согнувшись в спине, ровно настолько, насколько полагалось на такого рода служебных приемах, а глаза остались полуприкрыты, и голос был вял и немного тянул:
– Имею прошению об отпуске, ваше превосходительство.
Он знал, как неуместна эта растянутость речи, но ничего не мог поделать с собой, не мог себе изменить и ждал, обмирая, что это кончится скверно и вместо отпуска, чего доброго, его обругают канальей.
Граф уловил его вольность, поморщился, как морщился в таких случаях государь, и потребовал, боднув головой:
– Петров!
В углу, среди бумаг и стопами сложенных папок, торчал человек в вицмундире, с большим гусиным пером, с тоскующим взглядом, с хохолком непокорных волос. По этой команде человек, вскинув голову, сильно дергая плоским испуганным ртом, отозвался покладистым тенором:
– Так точно-с! Прошение по форме-с! На гербовой бумаге-с! С приложением свидетельства! Подписано доктором медицины господином Обломиевским! Просят полгода!
Граф, медленно двигая влажными, вишневого цвета губами с прилипшими белыми крошками, проглотил наконец, опустошил чашку длинным глотком и коротко приказал, не глядя в ту сторону, протягивая её:
– Захарыч, ещё! Согласно предписанию министерства народного просвещения вашему чину следует месяц.
Стоя неподвижно с опущенными вдоль тела руками, он возразил, продолжая тянуть, удивляясь, что смеет дразнить казанского хана даже в такую минуту, вопросительно разглядывая шашки паркета:
– Ваше превосходительство, в некоторых случаях, согласно этому предписанию, может быть прибавлено ещё три. Состояние моего здоровья требует длительного лечения за границей.
Граф в первый раз взглянул на него, но взглянул исподлобья, крепкими пальцами разламывая новый бисквит, бросая в рот большие куски. Глаза были желтыми и глядели презрительно. Сиплый баритон, сдержанный сладким бисквитом, поднялся и прогремел:
– Кругом ложь! Всюду обман! Никому доверять!
Граф судорожно глотнул, отдышался и громыхнул во всю ширь:
– Вы, вы осмеливаетесь жаловаться на ваше здоровье, а смотрите молодцом, добро бы во фрунт!
Он перебил, не меняя холодно-безразличного тона:
– Однако, ваше превосходительство…
Граф, отваливаясь ещё больше назад, устремляя желтыми глазами вперед, негодующе восклицал, не слушая, не желая слушать его:
– Я, я один пекусь о благе отечества! Петров!
Человек в вицмундире дернулся дважды:
– Так точно!
Граф возглашал, враждебно насупясь:
– Отечество в опасности! Отечество гибнет у меня на глазах! У молокососов запретные книги! Профессоры сеют крамолу, осмеливаясь отступать от предначертанных свыше программ! Литература…
Граф задохнулся на миг, затем начал рычать:
– Литература позволяет себе иметь мнение! Дай волю, она поднимет мятеж! Цензура обязана быть беспощадной! Петров!
Человек в вицмундире отозвался с готовностью ко всему:
– Обязана, ваше превосходительство!
Граф продолжал с укоризной, почти с отчаянием, вдруг зазвучавшим в надтреснутом голосе:
– А вы! Вы симулируете болезнь, когда необходимо сражаться! Я вам не позволю! Я не по-о-озволю-ю-ю, милостивый государь, не-е-ет! Петров!
Человек в вицмундире неожиданно подтвердил:
– Это болезнь!
Обескураженный слаженным канцелярским дуэтом, как вся эта нелепость ни была привычна ему, он решил, что всё провалилось. Пусть так. Он бы откланялся и ушел, однако бешеный граф ещё не изволил его отпустить. Ему оставалось рискнуть, а заодно и потешить себя. Сдерживая негодование, проклиная себя, что не послушал Захарыча-мудреца, с застывшим лицом, он сказал, иронически разделяя слова:
– Я готов, конечно, остаться… из любви к литературе… да доктор… ехать велит.
Граф, с острой болью в потемневших глазах, закусив губы, помогая руками, поставил правую ногу на низенькую скамейку с бархатным верхом и устало позвал:
– Петров.
Человек в вицмундире в тот же миг заспешил тенорком, выказывая всем своим согбенным видом покорность, усердно захлебываясь, однако верно и четко выговаривая слова:
– В свидетельстве писано, ваше превосходительство, что состояние здоровья господина статского советника Гончарова внушает самые серьезные опасения!
Прихрамывая, вихляя всем своим телом, радостно улыбаясь, Захарыч поставил перед графом новую чашку.
Граф со значением произнес:
– Хм.
Человек в вицмундире поправился:
– Даже весьма серьезные опасения, как удостоверено доктором Обломиевским в его форменном отношении!
Граф с размаху хватил непомерный глоток, обжегся, раскашлялся, брызжа во все стороны черными каплями, и замотал головой.
Захарыч, испуганно подскочил, постучал хозяина по спине коричневой жесткой ладонью.
Человек в вицмундире скрылся за кипой бумаг.
Иван Александрович стоял посреди кабинета. Отпуск его, разумеется, провалился. Он понимал, что ему могло бы помочь подхалимство, однако подхалимством он не умел себе помогать. В голове бродили странные мысли. Он гадал, какой сорт кофе предпочитает казанский хан и от кого получает бисквиты. Он разглядывал ханскую ногу, обмотанную синей фланелью, чутко стоявшую на скамейке, как будто отдельно от графа. На ноге была желтая расшитая татарская туфля, должно быть, наследье Казани. Пытаясь разглядеть замысловатый восточный узор, он прилежно соображал, плебейским ревматизмом изволит страдать недавно возведенный в достоинство граф или уже снедаем аристократическим недугом подагры.
Граф прокашлялся, отдышался и горько сказал:
– Я тоже болен… и всё же… остаюсь на посту.
Он отпарировал хладнокровно:
– Доктор через два года пророчит удар.
Граф посоветовал, дожевывая последний бисквит, ополаскивая рот остатками кофе:
– Соблюдайте диэту.
Усмехаясь в душе, пряча презрение в полуопущенных веках, продолжая искоса разглядывать графскую ногу, он отчетливо проговорил заранее обдуманные слова:
– Я готов просить своих коллег принять на себя мои обязанности и по возвращении взять на себя дополнительные обязательства, дабы интересы государства и ничьи другие интересы не могли пострадать.
Поддержав больную ногу рукой, осторожно передвинув её, жалобно морщась, откинувшись поудобней, почесав жирную шею под орденом, граф недовольно сказал:
– Петров.
Человек в вицмундире высунул нос из-за кипы бумаг:
– Господин статский советник Гончаров имеет быть просвещеннейшим и полезнейшим деятелем цензурного комитета, в котором изволит состоять с девятнадцатого февраля 1856 года, соединяя в себе редкое умение согласовывать требования правительства с современными требованиями общества и, принося этим неоцененным в цензуре качеством пользу литературе, вместе с тем избавляет и министерство народного просвещения от пререкания и неприятностей, кои столь часто встречаются в делах цензурных. Кроме своих прямых обязанностей по государств