– Не знаю, как всех, но вас я люблю в самом деле, почти как Илью.
Удерживая его за плечо, точно боясь, что он вскочит и убежит от него, Александр Васильевич возразил монотонно:
– Нет, меня вы нисколько не любите.
Недоумевая, из какой надобности его притягивают к себе, вопросительно глядя в холодное, аккуратно побритое, надушенное болезненное лицо, он впервые ясно подумал о том, что за всей этой будто бы английской аристократической чопорностью, может быть, в действительности пряталась чувствительная, даже сверхчувствительная душа, способная проникать в такие душевные тайны, о которых не подозревали, не имели никакого понятия, не в состоянии были иметь более умные и потому более черствые, хотя и более страстные, одержимые критики.
Однако его смешил фальшивый наигранный тон, и он, подняв сжатый кулак, проскандировал пышно:
– Клянусь именем Викторины Английской!
Александр Васильевич отозвался невозмутимо:
– Вы потешаетесь над тем, что я консерватор, не давая себе труда уяснить, что человечество пока ничего не придумало более совершенного, чем английская демократия, и что Виктория – добрейшая из королев.
Он уже за то был благодарен Дружинину, что тот, ворвавшись к нему, расшевелил и ободрил его. Ум, усталый, тупой, неожиданно ожил. Ответы вспыхивали сами собой. Испытывая удовольствие беззлобно острить, он весело произнес:
– Я не во всем схожусь с Иваном Тургеневым, но совершенно согласен в одном: вы – милейший из консерваторов.
Александр Васильевич величественно снял ногу с ноги, поднялся, упираясь в собственные колени руками, и прошепелявил, изображая каприз:
– Нет, не спорьте, меня вы не любите, у меня дело к вам, даже, может быть, два или три.
Он без упрека, благодушно сказал:
– Вы являетесь только по делу.
Расхаживая с важным видом по кабинету, не обращая внимания на его попытки острить, задумчиво подергивая кончик усов, Александр Васильевич меланхолически сообщил:
– Для вашего отпуска вам нужны будут деньги, и я бы хотел предложить вам аванс, но вы пишете новый очерк из вашего путешествия, очерк мне нравится, я бы его поместил, особенно если вы окажетесь так любезны, что поспеете к апрельскому номеру. Впрочем, ежели вы уже имеете виды, я не буду в обиде на вас, я всё понимаю.
Пытаясь проглотить подкативший к горлу комок, волнуясь, пряча глаза, Иван Александрович с трудом выдавил из себя:
– Нет, отчего же? Я успею к апрельскому номеру.
Поглаживая короткую эспаньолку, Александр Васильевич размеренно продолжал:
– На случай, если бы написали роман, я имел доверительную беседу с Печаткиным, от которого я в таком деле зависим. Печаткин склонился дать вам за роман десять тысяч, с тем, чтобы вы печатали его в «Библиотеке для чтения» и позволили отдельное издание предоставить подписчикам оной в качестве премии. Если вам улыбнуться эти условия, Печаткин может пойти на аванс от двух до трех тысяч. Прибавьте к авансу плату за очерк, и вы сможете без забот проехаться по Европам, как ваше путешествие для меня ни прискорбно.
Тоже поднявшись, отойдя поспешно к окну, разглядывая поредевшие облака, за которыми пряталось бледное солнце, он отозвался негромко:
– Благодарю, что вы позаботились обо мне, однако аванса я не возьму, потому что романа не напишу.
Александр Васильевич, что-то передвигая у него за спиной, уверенно возразил:
– Этого вы теперь не можете знать, и если бы вы твердо решили, как я, что роман должен быть непременно написан к такому-то крайнему сроку, вы бы написали его, и я бы хотел, чтобы вы теперь же сделали такое решение, аванс мог бы вас обязать.
Он хотел, чтобы солнце пробилось сквозь облака, однако солнце застряло где-то возле самого края, слабо золотя прозрачную бахрому, и он отозвался с сожалением в голосе, с тупой болью в душе:
– Обязать себя авансом я уже пробовал, да аванс пришлось воротить, была неприятная сцена с Краевским.
По звуку неторопливых уверенных мягких шагов Александр Васильевич направился к двери и хладнокровно парировал уже от дверей:
– В крайнем случае Печаткину тоже можно будет вернуть. Человек он деликатный и своей кротостью повергающий в изумление.
Вздохнув с облегчением, жадно хватаясь за этот денежный пустой разговор, лишь бы не расплакаться от нахлынувшей благодарности за эту непрошеную, вдвойне дорогую заботу о нем, он сдавленно проговорил:
– Мне трудно сказать, хозяин ли он своих денег, верно ли дело ведет. По-моему, так он прижимчив, и очень, и я, говоря откровенно, не уверен в точном и своевременном платеже той значительной суммы, какая бы мне причиталась за труд.
Александр Васильевич возвращался тем же мягким неторопливым уверенным шагом и безмятежно декламировал на ходу:
– Должен признаться, что хозяйственная часть по журналу – дело для меня решительно постороннее, так что мне неизвестно состояние его денежных дел, но пока Печаткин финансирует «Библиотеку для чтения», а я её редактирую, вы могли бы положиться на нас и не церемониться с нами.
На этот раз не позволяя чувствам выйти наружу, усиливаясь их удержать, усиливаясь заморозить себя, властно стискивая пальцы в кулак, он всё не оборачивался, не отходил от окна, но голос его чуть приметно дрожал:
– Печаткин здесь в стороне, Печаткин здесь ни при чем, я с Печаткиным не связан никакими делами, и если вы нынче оставите «Библиотеку для чтения», я её завтра же перестану читать.
Остановившись рядом с ним, справа, тоже глядя на облака, Александр Васильевич посоветовал мерно:
– Вот и прекрасно. Тогда возьмите аванс из вашей любви к вашему другу. Много вам буду обязан.
Он попробовал пошутить:
– Именно из любви к другу и не возьму.
Александр Васильевич привстал на носки и плавно опустился на пятки:
– Жаль, что не возьмете. Деньги в дороге – важная вещь. Надеюсь, кое-что у вас все-таки понабралось.
Он слабо кивнул:
– Кажется, набралось.
Александр Васильевич воскликнул с деланным жизнелюбием:
– Однако вы изменяете мне! Все уехали, теперь уезжаете вы! Я один остаюсь!
Тут он подтрунил над несчастным страдальцем, повторяя его же слова, шуткой прикрывая теплой волной подступившую нежность, готовую прорваться наружу слезой:
– Однако мне так полезно проехаться сухим путем по Европам!
Александр Васильевич бодрым голосом возразил:
– Вы оставляете меня одного, когда все наши силы должны быть собраны воедино.
Ему хотелось смеяться и плакать от радости. Влажные глаза не то разнежено, не то беспечно кривились. Губы складывались в больную улыбку. Трогая губы рукой, точно бы проверял, хорошо ли побрился с утра, он серьезным тоном успокоил его:
– Вот вы и будете… в единственном числе.
Внезапно Александр Васильевич предложил простым человеческим голосом:
– Давайте покурим.
От неожиданности он растерялся. Эта перемена приоткрывала, должно быть, очень ранимую, чуткую, нежную душу, и он уловил неумолимую острую боль в этой терпеливой скрытной душе, которая, накопившись, намаявшись, вырвалась внезапно наружу. Что-то сердечное, благородное, теплое было в этой прорвавшейся боли, что-то трогательное, тоже до слез.
Он беспорядочно бросился к ящику, спеша и волнуясь выбрал самую лучшую, но, уже подавая сигару, напомнил с запинкой:
– Кажется, вы перестали, с вашей грудью, курить.
Александр Васильевич принял сигару, устало сел в кресло, откинулся на высокую спинку, ответил негромко:
– Я просто так…
Он торопливо подал огня, опустился в свое рабочее кресло, с жадностью затянулся крепчайшим, чуть пересушенным табаком и, дрогнув голосом, посоветовал:
– Отдохните.
Держа сигару большим и указательным пальцами, едва касаясь губами, мелко и слабо затягиваясь, тотчас выпуская прозрачный, почти невидимый дым, Александр Васильевич как-то неловко сказал:
– Я не устал.
На темной вытертой коже обивки лицо Дружинина представлялось особенно бледным и грустным. Не успевая сообразить, сколько тут физической слабости, сколько душевной тоски, не находясь, что делать, что говорить, с испугом выспрашивая себя, не он ли вызвал тоску своими всегдашними неуместными шутками, он смущенно, с какой-то робкой поспешностью предложил:
– Давайте все-таки отдохнем.
Покашливая, морщась от дыма, отведя в сторону руку с сигарой, Александр Васильевич объяснил с неожиданной, небывалой застенчивостью:
– Не в этом дело, мой друг. Вы едва ли предполагаете, что уверенно я излагаю, лишь взявши в руку перо. В каждом из нас сидит свой порок. Мой порок, отчего жнее признаться, именно в том состоит, что я не имею дара вполне развивать мои идеи в изустной беседе, последовательно говорить не умею, если не приготовлюсь заранее. Я ужасно ненаходчив, мой друг. Все мои лучшие изречения приходят на лестнице.
Он открывал Дружинина наново. И под этим самодовольным благополучием английского джентльмена была спрятана драма. Признание Дружинина лишь приоткрыло её. За признанием таилось что-то ещё. Одной ненаходчивостью так не страдают. Так страдают только тогда, когда под сомнение ставится всё, чем живешь, нередко и самая жизнь.
Смутно угадывая, что бы могло вызвать страдание, торопясь проверить, верно ли угадал, не находя, каким образом тут же проверить её, он осторожно сказал, скорей для того, чтобы сначала успокоить его и себя:
– Полно, мой друг. Какие между нами могут быть церемонии. Ненаходчивость естественна между малознакомыми, а мы во многих случаях связаны единомыслием и можем заранее не приготавливать своих изречений.
Александр Васильевич затянулся сильнее, поперхнулся, раскашлялся гулко, выхватил из кармана платок свободной рукой, слепо тыча куда-то сигарой.
Иван Александрович всполошился, отыскивая суетливо глазами, схватил массивную пепельницу и услужливо подставил её.
Тронув концом тлевшей сигары дно пепельницы, тут же уронив её расслабленным жестом, прижимая платок к посеревшим губам, Александр Васильевич прохрипел через силу: