довороте крутых перемен начнут меняться отношения между людьми, что весь труд понимания ещё впереди.
Всё держа сигару над раскрытой ладонью, глядя Дружинину прямо в глаза, запрятывая поглубже растерянность, он продолжал:
– Ещё нет возможности дать ответы на эти запросы, эти запросы можно только поставить, и сколько тут предвидится мнений, сколько жарких споров должно прогреметь, сколько должно родиться вражды, сколько пролиться чернил, пока выработается, ошибками и прозрением, что-то единое и, возможно, близкое к истине.
Крупица горящего табака упала ему на ладонь. Он сморщился, поспешно сдунул её, прошел, огибая Дружинина, неподвижно стоявшего перед ним, жадно затягиваясь несколько раз на ходу, бросил в пепельницу короткий окурок и сказал, проведя чистой рукой по лицу:
– Мы только на пороге великой эпохи брожения, и в ней место найдется не всем. Кто скажет: кто из нас станет к месту, а кто окажется лишним? Осадка ещё слишком мало, чтобы судить по нему и заранее объявлять, что истина уже досталась тебе. Ещё невозможно определить, в какую физиономию улягутся эти сбивчивые, едва проступающие черты. Дай только Бог, чтобы не для одних только крестьян оказалась эта физиономия светлой.
Он поворотился к Дружинину, присев на крышку стола, упираясь сзади руками:
– Вы именуете мня реалистом? Прекрасно! В таком случае я себе позволю заметить, что дело обновления двинуто так мало вперед, что ещё почти остается на месте и наблюдатель из настоящего положения ещё не может вывести верного заключения о будущей участи целой нации, не имеет права делать никаких заключений. Наблюдателю остается только следить, собирать очевидные факты или очертя голову создавать целый мир разнородных догадок. Следить, собирать я способен, от догадок увольте, это занятие я почитаю бесплодным, пусть другие мыслители упражняются в нем, если пришла охота присвоить себе роль Провидения, мне эта роль не по средствам. Что же мне делать в кушелевском журнале? Кстати, Кушелева я видел на днях, он желает познакомиться с вами.
Александр Васильевич снова приблизился, склонив голову набок, взглядывая на него снисходительно:
– С Кушелевым я познакомлюсь, а теперь мне очень, я бы сказал, до крайности жаль, что вы такой тугодум, что вам так трудно решиться в том деле, где так необходимы теория и трезвый расчет.
Он согласился:
– Теория мне не далась.
Александр Васильевич заключил с холодной шутливостью:
– В таком случае даю вам время на размышление и отпускаю вас по Европам, даже уверен, что Европа подскажет вам кое-что и вы, воротясь к родным берегам, наконец поймете меня. Ну, а собираться вместе нам все-таки необходимо почаще. По этой причине мы должны совместно отпраздновать ваш внезапный отъезд.
Он не сдержал себя и спросил как можно серьезней, вытянув руку, согнув её в локте, точно салфетку держал:
– Прикажете водки подать?
Александр Васильевич улыбнулся величественно:
– Устройство ужина я беру на себя.
Он развел руками, добродушно смеясь:
– Незаменимый вы человек.
Подав руку, едва двинув пальцами, подражая будто бы англичанам, которых никогда не видал и которые в Лондоне, по его наблюдениям, оттискивали друг другу руки, точно сбирались их оторвать, Александр Васильевич вдруг принагнулся к нему:
– Да, вот ещё о чем душевно вас попрошу: если завернете в Париж, обойдитесь потеплее с Тургеневым, он что-то сильно хандрит, письменно всех уверяет, что таланта с определенной физиономией не обнаруживает в себе, как будто он только что не явил вполне определенной физиономии в «Рудине» и особенно в «Фаусте», и настаивает по этому поводу, что поэтические струнки его отзвучали и что он всё своё, что начал в Париже, на куски изодрал. Одним словом, очень худо ему с этим суррогатом действительности вариться в одном котелке, уж скорей возвращался бы к нам. Ну, вот вы и ободрите его как-нибудь.
У него невольно дрогнули губы, и он обещал:
– Я поеду к нему.
Дружинин сделал свой гвардейский поклон, элегантным движением взял со стола свою лощеную шляпу и удалился торжественно, точно царский прием покидал.
Глава двадцать перваяПеред ужином
Взглянув на прерванный очерк своего путешествия, раздумавшись о несчастном Тургеневе, Иван Александрович ещё долго стоял над заглохшим столом. Несколько дней после этого был неразговорчив и замкнут, подолгу одиноко бродил по пустынным каналам, ни разу не заглянул к Старикам и уединенно обедал в гостинице «Франция».
Тем не менее к условленному сроку закончил очерк о своих приключениях в Восточной Сибири и сам снес в «Библиотеку для чтения». Александр Васильевич принял рукопись с искренней радостью и что-то очень уж скоро прислал корректуру. В корректуре Иван Александрович многое выправил, но остался все-таки недоволен: местами пусто казалось, местами плоско, местами темно.
Конец месяца прошел как всегда. В начале другого он помялся, помаялся и пустился описывать для «Русского вестника» свое плаванье в Атлантических тропиках.
К его удивлению, ужин имел быть у Клеса. Принимая это известие за молчаливую шутку Дружинина, который отверг Донона и Демута, он облачился в спокойный темный сюртук, но никакого ужина ему не хотелось. Знал он эти пиршественные собрания по поводу, а больше без повода и ничего хорошего не думал о них.
Готовясь чахнуть от скуки перебранок и тостов, он, разумеется, не спешил, рассчитывая явиться как можно после всех остальных. Он привольно посидел в своем стареньком вольтеровском кресле, в каком и дядя Адуев любил посидеть, глубоко отвалившись назад, раскинув расслабленно руки, далеко вытянув ноги в блестяще начищенных сапогах, молчаливая гордость угрюмого Федора. Праздные пальцы ласкали сигару. Сигара была золотистой, точно бы смуглой, не влажной, как веник, но и не пересушенной до хрупкости старой соломы. Он затягивался блажено, делая долгие промежутки. Аромат был тонкий и мягкий. Струйки дыма спокойно скользили вверх, почти не виясь. В голове блуждали нестройные мысли.
Чемодан собрать самому, Федор перепутает всё… Свернуть ковры… если не приказать, ни за что не свернет, а новые обои… вроде бы темноваты… эти ещё хороши, только вот несколько беспокойна квартира… Известное дело, русский человек не научился работать, как немец… хоть из писателей, ни один не работает всякий день, разве Дружинин, так и того обратили в посмешище… Не за чем ехать, всё уже всё равно… и к этому Клесу… не опоздать бы… Разумеется, обязать себя можно… и можно заставить, однако из обязанности выходит нехорошо…и Дружинину далеко не всё удается… сам Николай Васильевич… одной работой… не взял… и Федор непременно сопьется, надо, надо что-то придумать… и Штольца пересахаривать нельзя…
Он понес сигару к губам, и пепел упал на борт сюртука. Он мрачным взором уставился на это неряшество, которое чуть ли не больше всех прочих было противно ему, вопрошая угрюмо, отчего это вдруг задрожала рука.
Федора надо… почистить… не то рядом с Ильей… кому-нибудь непременно представится… моим идеалом… такая кругом чепуха… немногие понимают тонко искусство, а этот Штольц…
Он вскочил, не чувствуя тела, рассыпая пепел сигары вокруг, и, твердо держа её на уровне рта, забыв затянуться, нервно завертелся в тесноте кабинета.
Всякое дело требует жесткости… не в творчестве, нет, это другое… хотя, может быть… однако творчество преображает, тогда как Штольц не творит, этого нет. Штольц именно не способен творить… Штольц может выделывать фарфор и чулки, ему всё равно… из выгоды всё у него… всё у него принуждение… твердость и власть… из выгоды не творят… ремесло…
Зажав сигару в зубах, он рукавом счистил пятно с сюртука, неприметно, несколько боком, точно идти не хотел, выбрался в коридор, открыл низенький шкафчик в углу, извлек веник, понес в кабинет, размышляя о том, что в Штольце должна проскользнуть какая-то сухость души, бесцеремонность должна хоть на миг проступить, возвратился, взял также совок, осознав, что необходим эпизод, в котором обнаружится вдруг, однако ненавязчиво, ненавязчиво, да, а очень, очень правдиво, легко, в его обычной скрытной непринужденной манере будто праздной пустой болтовни, причем в эпизоде не участвует Штольц, в этом изящество, тонкость намека, Штольц, так сказать, фигурирует, даже несколько вскользь.
Поискав глазами бумагу, он примостился к столу, держа совок и веник в руке.
Положим, положим… Тарантьев… в нем это есть… кстати пришлось… обжулит Илью… вдвоем с кем-нибудь, потому… собеседников у этаких не бывает, сообщник необходим…
Он пристроил совок и веник к боку стола. Большие листы хорошей белой бумаги высились перед ним внушительной стопкой, однако этих хороших белых листов всегда было жаль. Он покосился на них и стал искать бумажку похуже.
Штольц спасет друга от полного разорения, это действительный друг, без ужимок и клятв, однако… всякому делу окраску делает такт… видимость должна быть иная… благородство, спасение друга, что и лучше всего… а тут канальи, мол, жулики, какие с канальями деликатности, наших-то жуликов впору дубьем…
В какой-то вчерашней рецензии на чью-то жидковатую, из-за денег стряпню обнаружилась чистая половинка листка. Он провел по сгибу ногтями и не совсем ровно отрезал ножом.
Из каналий, из жуликов Штольц и вытряхнет душу…
В руке само собой явилось перо. Ему виделся генерал, коренастый, осанистый, походивший отчасти на борова, крошки бисквита на неопрятных губах, но он с сомнением поглядел на этого генерала.
Пожалуй, это и есть сухая, бесплодная натуральность… слишком возможно узнать… и до пенсии ещё… далеко… Хорошо бы гвардейский поклон, тоже изящество, блеск, однако… Дружинин не заслужил… у Дружинина маска одна… а признают… непременно подумают… Дружинин же изумительный критик… у Николая Васильевича, у Федора Михайловича тоже имеется по генералу… бесплодное подражание… стыдно уж… «Впрочем, он был в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив, но генеральский чин совершенно сбил его с толку»… нынче уж этак нельзя…