– Потерпите минутку ещё.
Он взял из кармана удобные плоские золотые часы и на всякий случай напомнил ему:
– У нас в запасе сорок минут.
Отыскав наконец, Льховский умчался, зажав что-то в руке.
Держа часы на ладони, ощущая их легкую тяжесть и нагретое телом тепло, он раздумывал о другом увлечении Льховского.
Льховский жил далекими странствиями, любые книги, повествующие о неведомых странах, материках, островах, глотал на четырех языках, часами толковал о тропических джунглях, о белых пляжах коралловых островов, о безмолвных синих лагунах, о бурлящих прибоях, о боевых топорах, о циновках и бумерангах. Обойти кругом света было у Льховского неотвязной, страстной мечтой, какой не удостаивалась ни одна из самых длинноногих блондинок, о брюнетках нечего и говорить.
И он постоянно поддерживал в молодом человеке эту живую мечту, терпеливо выслушивая, нередко поддакивая, рассказывая сам, втайне надеясь на то, что мечта наконец натолкнет на что-нибудь путное, может быть, укажет призвание, без которого судно и скучно живется образованным людям.
Всё было бы просто, если бы дельце касалось только этой причудливой, его душей близкой и понятной мечты, однако тут и права дружбы примешивались невольно.
Он с презрением относился к толкам о дружбе. Это слово было опошленным, может быть, давно устарелым. Дружбу превратили в один из чинов, в один из приемов удачно обделать темное дело, в источник вернейших доходов и неположенных благ. Друзьями пользовались, чтобы захватывать прибыльные места, чтобы набираться отличий и милостей. Друзьям отплачивали той же монетой, если не совсем теряли совесть и честь. Друзей забывали, получив с их помощью то, что хотели, если благополучно расставались с тем и другим.
И он не заикался ни о друзьях, ни о дружбе. Он называл просто имя: Иван Иваныч, Владимир Николаич, Александр Васильич или Ермил – и не признавал в дружбе ни обязанностей, ни долгов, ни тем более всеми языками засаленных священнейших уз.
Его дружба не походила на современную дружбу. Его друг получал на него почти безграничное право, сам же он от друга не ждал ничего, а если и ждал, то ни о чем не просил, никого не обременяя своими докуками. Он и прощал другу всё, что только возможно простить, прощал иногда даже то, чего другим не прощал никогда. Он мирился с недостатками, мирился со слабостями, мирился даже с кое-какими пороками друга, на то он и друг. Друзья ни в чем не знали отказа с его стороны. Он спешил услужить им, чем только мог. Он дарил, отыскивал сувениры, приносил дамам цветы, охотно исполнял поручения, нянчился и опекал. Он не дожидался, пока его попросят об этом, не высчитывал, отплатят ли ему за услугу услугой, и потому бескорыстно наслаждался встречей с друзьями, как наслаждаются небом, солнцем, небом и полем, хорошей погодой, которые природа дает нам без платы, которых нельзя ни купить, ни продать, ни взять по закону, ни по капризу отнять.
Вот так неподвижно сидеть, любоваться и тайно страдать.
Не требовать, не упрашивать, не заикаться…
А Льховский уже появился в блеске наряда:
– Как по-вашему, в этом можно явиться на люди?
Он ласково улыбнулся:
– Вполне. Даже очень вполне.
В темных сенях без огня они молча натянули шинели.
Моросил слабый дождь, мостовые блестели, тротуары хлюпали грязью.
Они взяли извозчика с поднятым верхом.
Льховский, севши вплотную, непрестанно толкавший его, сиял удовольствием лицезреть минут через двадцать знаменитых людей и таким простым способом почувствовать знаменитостью и себя самого.
У него же испортилось настроение, может быть, от дождя и жидкой слизистой грязи, и он пробурчал:
– Экая дрянь.
Льховский спросил, беспечно глазея по сторонам, часто высовываясь, возбужденно смеясь:
– Мы куда едем?
Он вздохнул, сам не понимая зачем:
– Придумали к Клесу.
Льховский проводил глазами какую-то юбку, прикрытую пестреньким зонтиком, бросая через плечо:
– Я говорю, отпуск-то в каких краях провести собрались?
Он тоже высунулся невольно, оглядывая прохожих, отвечая неторопливо:
– Доктор законопатил в Мариенбад, да я не решил.
Льховский живо оборотился к нему:
– Прекрасное место! Там один воздух стоит всего! Такого воздуха почти нигде в мире нет! Разве что на Гавайях! Вот бы пуститься куда! Там, на Гавайских-то островах, феноменальное дело: вода в океане днем и ночью одинаково теплая! Плавай, ныряй, когда вздумаешь!
Он простодушно спросил:
– А вы плавать умеете?
Однако Льховский так и летел, должно быть, не слыша его:
– Там самые стройные женщины в мире! Смуглые, с широкими бедрами, с талией тонкой и гибкой, с ногами степных антилоп! Можно умереть за один поцелуй тамошней гурии!
Улыбаясь в душе, дивясь неистощимой силе фантазии, он проворчал:
– Чего я там не видал?
Ближе придвигаясь к нему, похлопывая по влажному рукаву, фантазер мечтательно заспешил:
– Вы-то всё видели, всё знаете, читали про всё, а вот я…
Удивляясь, что о нем могут думать так лестно, подумав о том, что в хлопотах службы не успел вдоволь набраться тех знаний, которые мечтал и поклялся когда-то приобрести, он посоветовал глухо:
– Вот и езжайте.
Фантазер огрызнулся с полушутливым упреком:
– А едете вы!
Он мрачным голосом подхватил:
– А вы остаетесь.
Фантазер поклонился, изображая слугу:
– Не изволите ли оставить каких поручений?
Он смешался, точно его поймали с поличным, и невольно прилгнул:
– Какие у меня поручения?.. У вас по горло и без меня… Как-никак секретарь…
Молодой человек отмахнулся рукой:
– Я более секретарь при супруге министра да при картах на его вечерах.
Он засовестился, стал мямлить:
– Да нет… у меня… ничего…
Молодой человек воскликнул с упреком, с обидой на вытянутом, сразу ставшем серьезным лице:
– Не может у вас не быть ничего! Это у вас-то?
Он вдруг решился, точно бросился в воду:
– Разве подержать корректуру…
Молодой человек с радостью заверил его:
– Ну, разумеется, всенепременно, мерси!
Он сообщил:
– Глазунов готовит «Палладу»…
Молодой человек обрадовался громче и веселей, озарившись милой детской улыбкой:
– Это же превосходная вещь! Иные страницы я читал как самый лучший роман! Описания удались превосходно! Мадейра, Африка, Сингапур! Неужто вы в самом деле пробовали тамошнюю мадеру?
Он поднял глаза:
– Ну и что?
Молодой человек ответил живым любопытным запросом:
– И как нашли вы её?
Превращаясь в брюзгливого старика, он удовлетворил его праздное любопытство обстоятельным, рассудительным тоном:
– Превосходна, невозможно выдумать лучше. Собственно, я попробовал два сорта мадеры, красную и белую. Белая, пожалуй, и хороша, выше всех наших вин, однако по-настоящему хороша только красная как рубин, которая там называется тинто, ни малейшей сладости не имеет, вино капитальное, с белой нельзя и сравнить.
Молодой человек с неудовольствием поглядел на него:
– Вы лучше пишете, чем говорите.
Он ещё больше состарился и совсем дряхлым голосом попросил:
– Вот и жаль, уж вы простите меня, старика.
Молодой человек громко захохотал, задыхаясь от хохота, напугав извозчика, кажется, даже лошадь его, и сквозь хохот выдавливал:
– Ну, вы всегда… лучше всех… а в очерках… просто неподражаемы… так и вижу, как в шторм… спасаетесь между переборкой и шкафом… в капитанской каюте…
Довольный тем, что удалось предстать перед всеми рассудительным, невозмутимым, немного комичным, каким пытался казаться всегда, он проворчал:
– Пожалуй, вас-то в шторм нигде бы не удалось отыскать…
Молодой человек, круто поворотившись к нему, схватил его за рукав, глядя прямо в глаза, которые он старательно отводил, вдруг загорелся:
– Я непременно предисловие напишу! Непременно, учитель!
Он сомневался, чтобы предисловие родилось на свет, хорошо, если кое-как просмотрятся корректуры, однако ему так хотелось надеяться, и надежда в нем шевельнулась: вдруг позаймется серьезно, затем втянется, увлечется, а там…
Он растроганно проворчал:
– Вот и спасибо. Уважили старика. С вашим-то вкусом вы можете сделать шедевр.
Стискивая руку, мешая сидеть, молодой человек одушевлялся всё больше:
– Вы знаете, с чего я начну? Я начну с определения жанра! Писать путешествия – труднейшая вещь! Я растолкую, что главный секрет – в умении видеть!
Он подзадорил, будто не соглашаясь, по-прежнему благодушно ворча:
– По-моему, писать путешествия не более трудная вещь, чем все прочие вещи. Надобно только писать.
Молодой человек запальчиво возразил:
– Вас послушать, и предисловия не нужны!
Испугавшись в душе, как бы молодой энтузиаст прежде времени не остыл, в самом деле не видя в предисловии пользы, он не спеша рассудил:
– Отчего же? Иногда бывают и очень нужны. Мне было бы лестно иметь предисловие. Вот вы набросайте, пришлите ко мне, а я просмотрю.
И перевел разговор:
– А теперь готовьте желудок, сам Дружинин распоряжается ужином, а это капитальная вещь.
Он лукавил, конечно, что ему было бы лестно иметь предисловие, однако ему всё желалось вовлечь этого молодого неглупого человека в большие труды, и он попросил, вскидывая печальные, ласковые, искренние глаза:
– А вы здесь держитесь поближе к Дружинину. Вы не глядите, что он замороженный. Как станете писать, он всегда подаст полезный совет. Он умеет работать.
Улыбаясь с сомнением, Льховский переспросил:
– Дружинин? Этот паж?
Он запротестовал добродушно:
– Дружинин работает замечательно, работает систематически, методично, работает почти каждый день. Я думаю, он и не жениться лишь бы можно было работать. После утреннего чая садится к столу и пишет без перерыва да английского завтрака, который у него соблюдается свято. После английского завтрака, позволив себе побездельничать час, пишет вновь до обеда, который тоже устроил себе по-английски, чуть позднее русского ужина. Каждый день пять, шесть, даже семь часов за столом. И вот что прошу вас заметить: во время работы его лицо остается абсолютно бесстрастным, таким, как всегда, Шекспира ли переводит, сидит ли над критикой, сочиняет ли прозу, забавляется ли над фельетоном, он исписывает большие листы с одним и тем же спокойствием, однако так, что, глядя на него, даже Григорович загорается жаждой труда, даже Боткин стыдится безделья.