И, болезненно морщась, с суровой складкой на лбу, пронзительно взвизгнул:
– Так стоит ли хлопотать?
Стукнула чья-то упавшая вилка, неожиданно громко зазвенел чей-то порожний стакан. Николай Гаврилович провел хрупкими пальцами по лбу и обыкновенным слабым неуверенным насмешливым голосом проговорил:
– Встает величайший, сложнейший, быть может, трагический вопрос, а наша словесность к этому вопросу даже не приступила.
Всё смешалось, все заговорили, горячо и громко перебивая друг друга. В голосе разъяренного Алексея Феофилактовича явилась угрюмая жесткость:
– Народ приходит в скотское состояние. С него берут в казну, берут барину, берут чиновнику, его забривают в солдаты. Может быть, в отместку за это, народ неистово пьет, приходит в звериное бешенство, дерется с братом своим, с соседом, с женой и за то попадает на каторгу. Вот это всё поднять на себе… да-а-а, поднатужишься…
Горя мрачно вспыхнувшими глазами, Аполлон Александрович скандировал настойчиво, громко:
– А я верую в Русь! Я верую в Русь, какова она есть, какой она оказалась или оказывается после столкновения с другими жизнями, с другими народными организациями, после того как она, воспринимая в себя различные элементы, одни брала и берет как родственные, другие отрицала и отрицает как чуждые, враждебные ей. Что ни навязывайте Руси из своих смазливых теорий, она примет лишь то, что полезно! Освобождайте, а она без вас разберется, что её не нужно в этой свободе, что ей взять как свое!
Топорща усы, Василий Петрович недовольно бурчал:
– Да что же это за соус! Французы – вот кто по соусам настоящие мастера! Французы придумали бешамель! Вот шедевр так шедевр!
Встряхивая цыганские кудри, проводя по воздуху умной рукой, Алексей Степанович приятно грассировал по-французски:
– Что статья? Дела не решают никакие статьи! Пока система измениться не хочет, она не изменится, что о ней в статьях не пиши, как бы ни было пишущим скверно при ней. Огромная заслуга статей только в том, что статьи раздирают туман, дают мыслям больший простор и свободу, готовят их на тот случай, когда система захочет сама измениться, а решение, как системе меняться, зависит только от хода дел, на который ни мы, никто другой действовать не может, и всё же…
Аполлон Николаевич с хмурым изможденным лицом неторопливо и четко выговаривал каждое слово:
– Даже убежденные сторонники непременной гражданской службы искусства в глубине души склонны слышать в искусстве язык бессмертных богов. Уж на что теории утилитаризма в последние годы ревностно держался Белинский, а мне однажды прямо сказал, чтобы я не слушал его и шел бы дорогой своей…
Никитенко проповедовал с ровной непререкаемой важностью:
– После всего, что нашим обществом испытано в последние тридцать лет, оппозиция и протест являются неизбежно! Мало того, это необходимые элементы общественной и государственной жизни, которая без оппозиции и протеста потеряет необходимое равновесие, закиснет, застоится, бурьяном, крапивой зарастет! Но! Нынешнее поколение должно быть осторожным в оппозиции и протесте. Пропалывая общественный организм, нельзя выбрасывать из него здоровые корни, что при спешке произойдет непременно!
Григорович игриво смеялся, говоря громче, не только для Майкова, которому всё настойчивей в ухо трубил:
– Сел я в мальпост с молоденькой немочкой, гляжу: она не дурна! Со второй станции могла бы начаться игра, да на меня, как всегда, когда приближаюсь к Петербургу, стала накатывать какая-то совестливость.
С презрением басил Салтыков:
– На русского культурного человека временами нападает тоска, чего-то всё ему хочется, культурному человеку, и никак он не может понять, чего ему хочется больше: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого обобрать.
Ощущая тоску в душе и тяжесть в желудке, Иван Александрович огляделся и понял, что про него позабыли давно, если, разумеется, помнили, для чего собрались. Он потихоньку выпростал из-под выреза жилета салфетку, чтобы неприметно встать, а затем ещё неприметней уйти, уверенный в том, что проговорят ещё долго и разойдутся, не решив ничего, как расходились всегда, но его остановил голос Льховского, который маялся рядом и, стесняясь громко выразить свое мнение в собрании знаменитостей, взволнованно зашептал ему в ухо:
– Вот говорят, искусство воспроизводит действительность. В литературе это почти очевидно, а если взять самое понятие искусства пошире? Скажем, украшения тоже надобно отнести к предметам искусства, поскольку они сделаны человеком, чтобы выразить свое понятие красоты, и задача становится неразрешимой, во всяком случае для меня. Возьмите пример. Негры одного африканского племени любят украшения из человеческих и звериных зубов, особенно львиных. Настоящих зубов у них, натурально, недостает, вытачивают зубы из кости и составляют из них ожерелья. Ну, так вот, причем здесь воспроизведение действительности, а если его, это копирование, и можно как-нибудь с помощью новейшей философии отыскать, так почему же им нравятся именно зубы, а не хвосты, например
Он с недоумением покосился на Льховского. Льховский во все глаза глядел на него, готовый нанизывать пример за примером на свое ожерелье. У него не нашлось смелости подняться под этим жаждущим объяснения взглядом. Он обтер губы и держал салфетку в руке, нерешительно ежась, не представляя, что сделать с ней, что предпринять, а чужие слова то разбредались, то сшибались, громко стуча:
– Официальное отношение ко всему, что дико, испорчено и угнетает общество, сделалось модой, даже хуже, чем модой, оно навалилось как стеснительный долг. Публицистика вторгается всюду: в стихотворения и фельетоны, в романы и очерки, в оценку художественных произведений, в перебранки журналов между собой. От великих поэтов, от настоящих художников, от мелких беллетристов, даже от веселых бессмысленных балагуров и продажных писак мы стали требовать, чтобы они имели значение и достоинство публицистов.
– Общество не может допустить литературы, которая была бы противна его расположению, общество не может допустить, чтобы литература занималась не пустяками, когда общество занимается только ими. Пока настроение общества не переменится, литература обречена оставаться пустой, презренной и мелочной, как теперь. В этих условиях полезней всего отрицание, и мы всё отрицаем.
– И при свободе народ не расстанется ни с одним из нравственных свойств, воспитанных рабством, а только приноровится к новым учреждениям и в новых рамках разовьет дальше то нравственное наследие, которое получилось от прошлого.
– После нескольких веков нашего тупого сна нас следует обучать ещё таким простым истинам, что воровать нехорошо и что лениться скверно, пусть так, но я все-таки верую в великую Русь! Я не желаю быть ни революционером, ни консерватором! Я хочу быть гражданином России!
– Его изобрел церемониймейстер при дворе Людовика Великого маркиз Бешамель де Нуантель и этим соусом обессмертил свое славное имя.
– И все-таки характер будущего будет непременно зависеть именно оттого, кто первым свой голос подаст: честные или бездушные. Это решит отчасти вопрос, можно или нельзя уважать эту землю, можно или нельзя ей доверять, позволять мыслить вслух и жить общежительно. Велика ответственность на всех и на каждом! Дай Бог нам истинной любви к России, к правде, к добру!
– Самое важное – тон надлежащий найти, найти надлежащий размер. Иной раз начинаешь писать и чувствуешь сам, как всё это не то и не то: не тот колорит, не так краска, и всё ни к чему. Тогда всё бросаешь и ждешь терпеливо, пока тон и размер не отыщутся сами, и тогда всё само собой пойдет хорошо.
– Но пусть протест покоится на прочных началах разума и совершается не во имя узких мировоззрений и личных страстей, а во имя широких, общечеловеческих идеалов правды, добра. Не так поступают наши современные протестанты. Ослепленные ненавистью к недугам далекого и недалекого прошлого, они бранят и клянут в этом прошлом всё без разбора, ополчаются против всего, вопреки истории, вопреки разуму, не замечая, что у самих под ногами ещё не сложилась почва и что в своей нетерпимости они становятся представителями нового и чуть ли не худшего деспотизма, чем прежний.
– Я впал в страшно нравственное расположение духа и ночью, когда колени немочки прижимались к моим, стал советовать ей поскорей выти замуж за порядочного человека, ибо Петербург представляет соблазн на каждом шагу. Она даже не поклонилась мне, когда мы расставались.
– Ну, всё это верно, и ты сидишь в своем углу и ждешь всяких этаких форм и реформ, а начальство бдит неусыпно, ему каждый извив твой досконально известен. Ты-то мечтаешь, что ждешь форм и реформ на здоровье отечеству, а начальство проникло уже, что ты ждешь их отечеству на погибель. Ты воображаешь себе, что от своего имени действуешь, своим лицом, стало быть, а начальство тайным оком узрело, что действуешь ты именем банды, даже более, что именно ты этой банды главарь. И объявит тебя начальство публично всероссийским дураком, если не сотворить для блага отечества чего-нибудь лучшего. А Пошехонье учнет думу думать: так вон он каков! И руки свяжут тебе, рот заткнут и почнут катать во все кулаки, а пошехонцы разиня рот глазеть будут и будут по-новому думать: однако, как же его и не бить, когда он вона какой, атаман и нашей погибели просит, ведь он у-у-у!
А Льховский продолжал удивляться в самое ухо:
– Или вот ещё: щеголь из племени Фанов убирает волосы перьями, красит зубы в черный цвет, на плечах носит леопардову шкуру, а женщины того же племени украшают руки и ноги множеством медных браслетов. Ну, растолкуйте вы мне, отчего по их понятиям зубы должны быть черными, отчего простая, обыкновенная медь представляется им настолько прекрасной?
Иван Александрович оглядывался по сторонам, отыскивая возможность неприметно уйти, и всё не видел её. Он машинально брал сыр, свежий и сочный, и медленно жевал кусок за куском, запивая легким светлым вином, и невольно следил, как менялись его ощущения.