– Вы можете не сомневаться, ваше превосходительство, я, точно, Радецкий…
Толстяк засмеялся громче, радостным смехом, выставляя длинные зубы:
– Я сужу метрдотелем у вдовы Эриванского победителя, княгини Елизаветы Алексеевны Паскевич, между прочим, в девичестве Грибоедовой, кузины нашего прославленного поэта.
Толстяк со значением выдержал паузу:
– О, я лучший метрдотель во всем Царстве Польском. По этой части я знаю исключительно всё. Перу моему принадлежит известная книга «Альманах гастронома». Имя мо, вас смею уверить, войдет в историю кулинарного дела, как Бешамель и другие, и даже в историю российской общественной мысли, да, да, если не в историю российской словесности, возможно, вблизи двоюродного брата княгини. Вы только представьте себе, ведь это из моего альманаха пресловутый Елагин вычеркнул пресловутое выражение «вольный дух», которое я относил к пирогам! Толстяк с удовлетворением фыркнул, толкнув вверх прямыми пальцами веселого вида ведро, которое кокетливо сползло на затылок:
– Он большой оригинал, ваш досточтимый Елагин. Вольный дух карандашом, даже красным, перечеркнуть невозможно, как невозможно перечеркнуть написанное двоюродным братом княгини. У нас в Польше все только и думают о свободе. Политическая ситуация в Европе благоприятствует нам. После Парижского мира Англия и Франция соглашаются поддержать нашу борьбу за нашу свободу. Если это в самом деле случится, мы наконец завоюем нашу долгожданную независимость.
В глазах полковника точно вспыхнули фитили:
– Прошу не забывать вас, милостивый государь, что я офицер русской армии!
Толстяк легким движением воротил на прежнее место ведро:
– Вы мой попутчик, а попутчики должны быть друзьями.
К презрению в голосе полковника прибавилась ненависть:
– Однако же я прошу вас не произносить ничего, что могло бы повредить интересам России и задеть честь российского офицера!
Толстяк примирительно улыбнулся:
– Никакие слова не в силах повредить интересам России…
Полковник выпрямился, выставив грудь, и с наглым вызовом раскатил:
– Прош-ш-шу-у-у вва-а-ас!
Толстяк предложил с полнейшим добродушием на круглом лице:
– Отлично, давайте поговорим о торговых делах, торговля крайне полезна для всех, особенно полезна России.
Кривя губы, сбавляя тон, полковник отмахнулся пренебрежительно:
– Торговля не входит в сферу моих интересов.
Толстяк ссутулился со скукой в глазах, сунул руки в плотных перчатках между колен, туго обтянутых голубоватыми брюками дорогого лионского шелка, и озадаченно смолк.
Уверенный в том, что в такую минуту на него не обращают внимания, Иван Александрович бросил на толстяка сочувственный взгляд.
Толстяк взметнулся, поднял голову, увлеченно заговорил, распахивая плащ на широкой груди, подсаживаясь поближе:
– А вы мсье Гончаров? Я угадал? Я видел перечень пассажиров и за честь себе положил познакомиться с вами!
Миролюбиво чертыхнувшись в душе, нехотя приподняв будто сонные веки, однако не поворотив головы, лишь слегка скосив пустые глаза, он приподнял дорожную круглую низкую шляпу.
Карета качнулась, ухнув в ещё одну дорожную яму. Придерживая грозившее свалиться ведро, толстяк привалился к нему и с веселым восторгом обрушил на его голову град своего вдохновения:
– О, я читал вашу книгу! Она произвела на меня впечатление, да, впечатление, именно так! Однако же позвольте сделать вам одно замечание, так сказать, рядового читателя!
Не дожидаясь его позволения, для удобства беседы скинув ведро, поставив его себе на колени, толстяк бодро, но укоризненно изъяснил:
– Вы слишком жестоки к этому мальчику! Согласен, согласен: надо уметь делать дело, я ведь сам деловой человек! Но мечтать, о, мечтать так хорошо! Могу вам доложить о себе: я кое-чего добился в жизни исключительно собственными трудами, занимаю прочное и, смею сказать, почетное место, мадам уверяет, что я в её доме не заменим, моя будущность, само собой, обеспечена! Но! Я продолжаю мечтать! Мечты не мешают распоряжаться по дому, поверьте! Я бы сказал даже: напротив! Я не люблю реальной литературы! Для чего описывать грязь? Литература обязана показывать только светлые стороны жизни! У нас есть успехи! У нас есть достижения! Человеческая мысль не стоит же на месте! Человеческая мысль прогрессирует неумолимо! Так представьте нам её благородные, её благотворные завоевания, и мы будем вам благодарны, мы ещё при жизни покроем вас славой!
Потрогав аккуратно подбритые бакенбарды, нахмуривши лоб, прибавив важность в лице, Иван Александрович поинтересовался любезно:
– Я тоже перелистывал «Альманах гастронома», и мне тоже хотелось бы знать, как много изменений в кухонном деле с тех пор?
Воссияв благодарностью, с умилением взмаргивая густыми ресницами, толстяк восторженно закричал:
– О, разумеется! Из одного только картофеля выучились изготавливать более пятидесяти разнообразных питательных блюд! А в теперешнем фазисе моей жизни я разрабатываю рецепт, который непременно послужит вкладом в поваренное искусство, в эту основу основ, в этот фундамент современной цивилизации! Взгляните на дикие племена: их пища груба и безвкусна, и потому они лишены эстетического чувства и большей частью не воспринимаю прекрасное, которое вокруг нас! Человек есть то, что он ест!
Удовлетворенно кивнув, он полюбопытствовал, на этот раз с живым интересом:
– Кстати, удастся ли нам пообедать?
Вертя голым черепом, ослабляя таким способом туго и высоко подвязанный галстук, толстяк вдохновенно заверил его:
– В этих местах трактиры находятся в самом жалком, в самом неустроенном состоянии, однако только мы вступим в землю Эстляндии, всюду мы встретим превосходнейшие обеды, из самых свежих продуктов, не без посягательства даже на высшую гастрономию!
Подняв воротник, изобразив большое разочарование на заскучавшем лице, он пробубнил:
– Жаль, что ждать придется так долго.
И, привалившись к стене, сделал вид, что уснул.
Но ему не спалось. В душе поднималось тоскливое недовольство собой. Он себя укорял, что напрасно подсмеивался над безвредной восторженностью варшавского кулинара и так бесцеремонно прервал разговор, однако недовольство собой не притушилось укорами. Оно разрасталось, становясь всё томительней, всё тревожней с каждой верстой. Чувство глубокой вины упорно не покидало его, и он размышлял, в чем, перед кем он мог бы быть виноват. Вина ощущалась всё явственней, однако оставалась по-прежнему беспредметной, и эта беспредметность всё больше раздражала его.
Из окна подувало в лицо. Надеясь рассеяться, он выглядывал одним глазом наружу.
Низкие поля, перелески, болотистые равнины расстилались вокруг. По временам проползали неровные широкие улицы из неприютных деревянных домишек с почерневшими тесовыми крышами. Затем появился песок, дома стали прочнее на вид. Перегоны от станции к станции становились непродолжительней. Наконец в стороне появился просторный каменный дом, и этот дом показался ему совершенно знакомым.
Он никогда не ездил этим путем и посмеялся над своей глупой фантазией. Слишком много знакомых мест оказывалось у него на земле.
Он прикрыл глаза, вновь пытаясь уснуть под мерный шорох колес, и увидел тот же каменный дом, словно бы побледневший, выцветший под бременем лет.
Ему припомнилась скверная ось, которая обломилась, едва отъехали полверсты, и предупредительное гостеприимство хозяев, которые в таком же просторном каменном доме приютили измокшего путника.
В голове зашевелились странные мысли. Дождь прошел, ему было сухо, тепло, ось не ломалась, но то же горькое чувство, о котором писал Карамзин, теснилось и в нем:
«Внутренне проклинал я то беспокойство сердца человеческого, которое влечет нас от предмета к предмету, от верных удовольствий к неверным, как скоро первые уже не новы, – которое настраивает к мечтам наше воображение и заставляет нас искать радостей в неизвестности будущего!..»
Разница обнаруживалась лишь в том, что будущее не представлялось ему неизвестным. Он-то сомневаться не мог, что его и в будущем ждет та же неопределенность, та же скука, та же тоска.
Путешествие представлялось бессмысленным. Когда пришло время обеда, он нехотя выбрался из кареты. Молча насупившись, он проследовал к станционному дому. С грохотом отодвинул он стул, мрачно уселся за стол и с сосредоточенным видом прожевывал всё, что ему подавали, мало обращая внимания на вкус и хваленую свежесть продуктов.
Устроившись рядом с ним, толстяк наливал себе в часто вина и с жадностью пил стаканами светлое пиво. Круглое лицо быстро и круто краснело. С каждым стаканом толстяк делался бесцеремонней, общительней, то и дело предлагая ему:
– Мсье Гончаров, позвольте вина?
Он отвечал равнодушно, не подняв головы:
– Благодарю вас, вина я не пью.
Толстяк воскликнул, распушив бакенбарды:
– Тогда стаканчик плзеньского!
Отодвинув пустую тарелку, он невежливо отказался:
– Нет, и пива не надо, благодарю вас.
Толстяк поразился:
– Вы не пьете совсем?!
Он хмуро признался:
– Так, иногда…
Толстяк заговорил возмущенно, поднимая к свету узкий высокий стакана:
– Невозможно! Поверьте моему опыту: вы теряете лучшее в жизни! Вино придает нам легкость, снимает наши заботы, от вина жизнь становится обольстительной, как любимая женщина! Пейте вино, и вы будете счастливы вечно! Великий Гете…
Он испуганно оборвал:
– Хорошо, я подумаю над вашим советом.
Приглушая заунывные мысли, все-таки назойливость варшавского кулинара была неприятна, однако в том, как он понял этого возбужденного добродушного человека, всё ещё недоставало чего-то, и он нехотя поддерживал безалаберный разговор, рассчитывая на то, что варшавский кулинар наконец проболтается, вскользь всё время наблюдая за ним. Не очень доверял он этой самоуверенности и этому хвастовству. За ними угадывалось что-то иное.
Он вынул послеобеденную сигару.