Стемнело совсем. Искры, вылетавшие из высокой трубы, пропадали во тьме. Искры тоже напоминали роман. В романе, как в ночном небе, тоже вспыхивали мгновенными искрами мысли, оставляя после себя неизвестность и мглу.
К кому уйдет Ольга от Штольца? Каким он окажется, этот другой? Где отыскать у нас человека, который отвечал бы высшим потребностям жизни? Разве сам он мог бы встать на место того, в ком отразилась высшая цель? Разве мог на это непостижимое место подняться мальчик императорской гвардии, старательно подбривающий полоску усишек на верхней губе? Может быть, настоящих героев больше не зарождается в нашей скучной, мещанской, насквозь прозаической жизни? Одни Обломовы, Штольцы, может быть, только и встречаются в ней? А Ольга-то, Ольга! Неужели она только и дышит высшими целями, неужели ей только их подавай? Где же ему такую женщину взять?.. И в таком случае романом заниматься зачем?..
Глава двадцать шестаяПробуждение
С этими торопливыми, горькими мыслями неприметно прибыл он в Дрезден. Жилистый сухощавый носильщик в форменной черной фуражке, с медной начищенной бляхой на том месте, куда он вешал медаль, привел его в гостиницу «Франкфурт». Лицо хозяина показалось ему добродушным. Иван Александрович спросил себе самый тихий в его владениях номер. Хозяин сам проводил его по крутой лестнице вверх, затем по узкому чистому коридору и торжественно распахнул перед ним бесшумную дверь.
Комнатка в самом деле оказалась уютной. Ниши окон своей глубиной напоминали старинную крепость. Сквозь метровые кирпичные стены не проникало ни звука.
Экая благодать.
Он сказал, оглядевшись:
– Мне нравится.
Рот хозяина растянулся в счастливой улыбке, удовольствием заблестели глаза:
– Весьма рад.
Он не мог пропустить такую улыбку. Захотелось полюбоваться ещё хотя бы одной. Он с интересом спросил:
– Дает ли ваше дело хороший доход?
Вторая улыбка показалась безбрежной:
– О да! Особенно летом. Много русских, надо вам знать, а деньги русские не любят считать.
Он подумал, какой же будет третья улыбка, и с небрежной легкостью сообщил:
– Я тоже русский, но я умею считать, у меня деньги свои.
Третья улыбка была недоверчивой:
– Однако вы говорите как немец!
К своему удивлению, он абсолютно серьезно сказал:
– Друг у меня немец, близкий друг.
Хозяин засмеялся от восхищения:
– О, это сразу видать! Вот почему вы так нравитесь мне! Хорошо! Лишнего я с вас не возьму, как с других, из этой вашей России! Пусть вы будете немец!
Тем временем крепкий белобрысый мальчишка втащил наверх его чемодан.
Ощущая, что в дороге с ним что-то стряслось, он небрежно пнул ногой чемодан, сдвинул несколько набок мягкую круглую шляпу, подбросил трость и перехватил её посредине, собираясь тотчас уйти.
Хозяин одобрил это намерение новой цветущей улыбкой:
– Однако рекомендую воспользоваться услугами гида.
Он засмеялся:
– О нет, я достаточно знаю ваш город.
Хозяин воздел рыжеватые брови:
– Вы уже бывали у нас?
Он всё смеялся:
– Что вы, я только приехал.
Пятая улыбка была непонимающе-хитрой.
Он шагал чуть быстрее обычного. Откровенной жадностью горели глаза. Удовольствие, озорство таились в углах иронически присжатого рта.
В самом деле, в Дрездене он никогда не бывал, однако знал город по книгам, как знал многие страны и города, если в них обнаруживал что-нибудь интересное, замечательное, чего у нас пока нет.
Он не расспрашивал о дороге, точно перелистывал в памяти письма Карамзина. Только на перекрестках, нетерпеливо замедляя шаги, проверял название улицы, чтобы не сбиться с пути.
Всё оказалось на своих привычных местах. Фрауэнкирхе с высотой купола в девяносто пять метров. Придворная церковь в стиле зрелого рококо, со склепами королевской фамилии, с фресками Менгса. Крестовая церковь с колокольней в сто пять, кажется, метров. Королевский замок. Музеи. Дворцы. И снова музеи, памятники, арки, колонны, каменные кружева, фигуры из бронзы, шпили, фонтаны, решетки узорного чугуна. И снова дворцы, музеи и шпили.
Он был доволен, что узнает их с первого взгляда. Их постоянство вполне удовлетворяло его. Стоят, где поставили, похвальное свойство, что говорить. Но он не задерживался. Бог с ними, стоят и стоят. Лишь самые избранные некоторое время не отпускали его от себя, заставляя наслаждаться чеканными формами, разжигая чистую зависть к счастливейшим мастерам, умевшим создавать чудеса для потомства.
С открытым лицом кружил он по этим знакомым неведомым улицам, растерянный, взбудораженный, растроганный и напряженный, всё время ожидая чего-то. Его полная фигура как-то сама собой вдруг стала прямей. Пальцы крепче сжимали щеголеватую трость. Шаг сделался широким и легким. Прежние мысли и прежние чувства затихали и глохли. Он не в состоянии был размышлять.
Манила его Галерея. Он ждал её с нетерпением, но всё обходил и обходил стороной, точно боялся её или желал растянуть ожидание. Он хотел бы тотчас увидеть её, минуя все эти кирхи и фрески, однако сворачивал к каждому торговому заведению, к каждому магазину, к каждой лавчонке, привыкнув количеством и видом товаров определять безошибочно не только богатство, но и духовное состояние нации.
Он уверенно распахивал певучую дверь. Он по-хозяйски опускался в удобное кресло, если ему предлагали садиться. Он решительно подходил к просторным прилавкам, если приходилось стоять. Он со знанием дела разглядывал образцы всевозможных товаров, опытным взглядом угадывая примерную цену и качество, и спрашивал, сколько просят за них, и ожидал, обманут его или нет.
Товаров обнаруживалось великое множество. К его удивлению, своим качеством они были даже выше, чем в Лондоне, столице торговли, а и там казалось, что выше нельзя. Он накупил бы всего: золотые, серебряные и токарные изящные пустячки, соломенные шляпы, перья, обои, фарфор, цветы, пиво, стекло, шоколад, мебель, сувениры и ткани.
Он не нуждался в этих вещах, он предпочитал умеренность и скромность во всем, кроме тростей и сигар, но в каждой безделице он ценил человеческий труд, ценил мастерство, видел степень цивилизации, восхищался изобретательностью талантливых дрезденских мастеров.
Забывая, что он всего лишь праздный гуляка, он оглядывал, ощупывал, вертел в руках всё, что предлагали ему, и какая-то странная, из самой глубины идущая жадность одолевала его, он спрашивал ещё и ещё, вон с той полки, повыше, правей, из этой витрины, а в шкафу у вас что, и всё не мог насытить своего прытко скакавшего любопытства.
Но вот было осмотрено всё, наступало время опомниться, и он совестился, что ввел в напрасные хлопоты предупредительных вежливых безотказных торговцев. Тогда, напуская чрезмерную важность, он отбирал безделушки, галстуки, носовые платки, оставляя со значительным видом адрес гостиницы «Франкфурт», чтобы вечером найти или не найти в своем номере грошовые эти покупки и с помощью нехитрой уловки, рискуя десятком мелких монет, проверить честность немецких посыльных, служивших хозяину за совесть или за страх.
Было ветрено, над головой шумела листва. Он всё веселее шагал. Глаза открылись словно бы шире. Лицо словно бы тронула свежесть. Словно бы энергичней сложилась линия рта.
Заплатив за право войти, он вступил наконец в Галерею.
Его почти не соблазняли две с половиной тысячи её лучших в мире картин и триста пятьдесят тысяч превосходных гравюр. Уже много лет он жаждал видеть только одну.
Он увидел её.
Совсем юная женщина босыми ногами ступала по облакам, к груди прижимая Спасителя мира. Кроткая улыбка, кроткая жалоба в ней. Больше не было ничего.
Он смотрел с изумлением. Она казалась странной, живой. Он знал, что она сделана с помощью обыкновенной кисти и красок, но застыл в ожидании, уверенный в том, что она сию минуту шагнет к нему с полотна, заговорит с тревогой и лаской о том бесконечно-бесценном, что она, всего лишь слабая женщина, как все матери мира, должна отдать жестоким бесчувственным людям, которые непременно изувечат, убьют беззащитное это дитя, а она должна, так устроена жизнь, должна нести свою плоть, свою кровь навстречу погибели.
Что это? Несокрушимая слабость? Извечное могущество женщины? Нетленная мудрость веков?
Не могло быть сомнений: она может вынести всё, решительно всё.
Потрясенный, беспомощный, он всё тяжелее опирался на трость.
Господи, какая сила и власть материнства!.. Какой исключительный гений!.. Ни Тициан, ни Гвидо Рении, ни Мурильо, ни Рубенс, ни даже Рембрандт, казалось, не достигли той высоты, того могущества кисти, каких в этой картине достиг Рафаэль… Создать нечто подобное и умереть!.. И жизнь твоя будет полна… и не испугает неизбежный финал… и будешь бессмертен в веках…
Боже мой, твоя жизнь, твоя смерть, да зачем это всё?..
Он ушел опрокинутый, в какую-то сторону, не разбирая дороги, придерживая шляпу рукой, уничтоженный, ликуя, завидуя, ощущая себя ничтожным мазилкой, слыша порывистый ветер в лицо. Он остановился возле какой-то решетки и невидящим взглядом глядел на деревья с трепетавшими листьями. Он долго разглядывал внушительный монумент, но так и не смог разглядеть, кто и куда скакал от него на бронзовом битюге. Он несколько раз прочитал какую-то странную вывеску, позабыв, что вывески пишутся тут по-немецки.
Спустя полчаса, может быть, через час он наконец осознал, что пережил величайшее наслаждение, и стало досадно, стало неловко, что в такие мгновения подумалось о себе, о своем неудачном романе, о своем прозаическом имени рядом с головокружительным именем мага, волшебника, чародея искусства.
От возмущения он даже плюнул, как Писемский, и в сердцах процедил:
– Экий дурак!
Услыхав свой хриплый, отрывистый, точно лающий голос, он оглянулся, не слышал ли кто. Поблизости не обнаружилось никого, но было все-таки хорошо, что вырвалось это по-русски.
Он сел на скамью, откусил и выплюнул себе под ноги кончик сигары, повозился со спичками, поднес огонек.