Ему подали чай, как он заказал. Неторопливо отхлебывая из белой низкой широкой фарфоровой чашки, он с откровенным любопытством оглядывался по сторонам, испытывая тихое беспокойство, потребность что-то делать, куда-то идти.
В светло-синем вошла англичанка в плоской соломенной шляпке с короткими прямыми полями.
Он не поверил глазам: в этом наряде она, безусловно, была значительно хуже Лизы Толстой!
Боже мой, у него как будто что-то украли. Он не сводил с неё глаз, надеясь на что-то, решительно не понимая, на что ещё можно надеяться, когда она оказалась хуже её!
Вот она с уверенной грацией опустилась на стул, освободила округлый, несколько удлиненный породистый подбородок от широкой сиреневой шелковой ленты, сбросила шляпу одним красивым движением девически-тонкой руки и повесила её, не взглянув, на спинку стула сзади себя.
Он вздохнул с облегчением: они были по крайней мере равны!
Забывшись от радости, не думая о приличиях, раскованный и простой, он улыбнулся ей через зал.
Она вновь ощутила на себе его пристальный взгляд, поймала улыбку, в которой не могла не прочитать восхищения, и ответила беспомощно, с недоумением, но по-детски тепло.
Он смутился, но продолжал смотреть восхищенно, точно влюбился в неё.
Вероятно, она и приняла его взгляды за обычный мужской интерес, тотчас стала увереннее в себе и ответила чуть кокетливой, но всё ещё доброй и мягкой улыбкой.
За эту улыбку он был ей так благодарен, что вновь готов был выскочить из-за стола и помчаться в бешеном вальсе, не думая о возрасте, о болезнях, о том, что во время обеда не принято танцевать, и не вскочил, не помчался, может быть, лишь потому, что не случилось рядом с ним дамы, которую мог бы на тур вальса просить.
«Здравствуй, Илья! Как я рад видеть тебя!»
Все-таки после обеда он устроился в уголке, опасаясь, что в таком настроении наделает глупостей, утвердил трость между расставленных ног и как-то особенно, едва ли не с торжеством скрестил на неё лихорадочно-праздные руки.
Прежней вялости как не бывало. Он весело любовался на синие горы. Западные вершины накрывались тяжелыми сизыми тучами, однако нервы не задрожали, не напряглись, как обыкновенно приключалось перед грозой, только глаз отметил эту тревожную сизую черноту да серебристые полоски и пятна в тех немногих метах, откуда ещё пробивалось помутневшее солнце.
Вновь, как эти тяжелые тучи, в душе наплывали ещё туманные, неопределенные образы. Они приходили и уходили, вспыхнув на миг, не успев проясниться. Однако об их неуловимой мгновенности он не жалел. Он чувствовал обостренным чутьем, что они всё равно возвратятся к нему, когда станет нужно, они ожили и живут, они ни за что не покинут его.
Человек лет пятидесяти, старевший, но крепкий, с курносым русским лицом, внезапно встал перед ним, пытаясь в знак приветствия приподнять круглую шляпу, которая явным образом сопротивлялась ему.
Иван Александрович без удовольствия, однако доброжелательно глядел на него, в особенности на смешной поединок со шляпой, пытаясь понять, по какой причине совершенно не знакомый ему человек закрыл вид на темневшие горы вдали и что могло стрястись с обыкновеннейшей шляпой, которая, хоть умри, не желала покидать круглой, как шар, головы.
К тому же, человек стоял как-то странно, может быть, чуть прямей, чем предполагал его солидный круглый живот. Да вот ещё что: светлая круглая шляпа была совсем новой, как будто купленной только вчера. Впрочем, сюртук тоже новехонький, под мышками морщил и давил.
Должно быть, чудак.
Наконец, махнув на упрямую шляпу рукой, человек произнес громким, несколько сиплым, как будто страшно прокуренным или надорванным голосом:
– Ваше имя, Иван Александрович, нашел означенным в курлисте, простите привычку всякую бумагу читать-с до конца. Честь имею представиться: адмирал Панфилов.
Он поднялся, никогда прежде не слышав этого имени, и подал для пожатия руку, с новым интересом оглядывая несомненного чудака, представшего в этаком виде и называвшего себя адмиралом.
Под его взглядом напыщенность в одно мгновение сползла с лица чудака, растерянно мигнули добрейшие серые глазки, словно чудак провинился и умолял поскорее и непременно простить, не то возьмет да и провалится в тартарары.
Иван Александрович подивился этой, с его стороны как будто ничем не вызванной перемене и бросил на чудака ещё один испытующий взгляд.
Чудак, поглядев с каким-то отчаяньем, виновато поправил себя:
– Панфилов, действительно, однако ж вице-адмирал, не больше того…
Выходило, что все-таки адмирал. Что ж, он улыбнулся с дружеской простотой, оценив по достоинству эту застенчивость, вызванную, должно быть, сознанием невольной ошибки, извиняя его обстоятельствами, подумав о том, что на водах от скуки каких только глупостей не натворишь, надо же куда-нибудь себя деть.
Адмирал поворотился неловко, опустился на скамью тяжело, ткнул руку явным образом мимо кармана и от сознания новой неловкости ещё громче сказал:
– Э, черт!.. Понимаете, никак не привыкну к штатскому платью… устал…
Иван Александрович заверил твердым, решительным тоном, желая избавить от неловкости не то адмирала, не то все-таки чудака:
– Привыкнете, адмирал.
Явно пропустив его слова мимо ушей, отвлеченный чем-то иным, адмирал вырвал наконец из кармана платок, стянул тугую шляпу с абсолютно голого черепа и крепко вытер светлые капельки пота, наподобие бусинок покрывавшие белую кожу, а лицо без шляпы стало наивным, прямодушным, деревенски-простым.
Так они и сидели в тени, поглядывая на горы, оба не представляя себе, с чего начать разговор, о чем говорить.
Он молчал, ожидая разгадки, отчего это вдруг адмирал, если все-таки адмирал, решился к нему подойти, впрочем, угадывая по каким-то невидимым признакам, что руководила им не обыкновенная скука, на водах способная хоть кого извести, однако застенчивый повелитель морей лишь сокрушенно мотал головой да промакивал влажную внутренность шляпы тем же платком.
Пришлось начинать самому, и он выразил черт знает что, то есть обыкновенную в таких обстоятельствах мысль:
– Жарковато…
Адмирал подхватил, точно прыгнул с горы:
– Да, знаете, точно на градусе тропиков… не ожидал!..
Он посоветовал почти по-приятельски:
– Да вы распахните сюртук.
И сам первый раскинул полы пошире, давая понять, что тут не может быть никаких церемоний.
Адмирал покосился, вздохнул тяжело и нерешительно освободил одну пуговицу, вторую, однако остановился на третьей.
Ему положительно нравился этот чудак, однако опять не нашелся, что делать с ним. Он ещё помолчал, надеясь заставить адмирала разговориться и по первым словам угадать человека, хотя человек отчасти был виден без слов: служака, морской офицер, в светском обществе никогда не бывал, неуютно по суше ступать, только не чересчур ли застенчив, все-таки адмирал?..
Однако смущение адмирала скоро прошло, в лице явилась твердость, за ней прямота.
Адмирал, адмирал, сознание власти, привычка командовать, от этой привычки, приобретенной с младших чинов, никуда не уйдешь, а по натуре, должно быть, застенчив и мягок, на море это бывает, на суше почти никогда, привычка командовать на суше нахальней, грубей…
И он сообщил с удовольствием то, что из простой светской вежливости должен был сказать в самый первый момент:
– Рад познакомиться.
Адмирал, уже глядя твердо и прямо, отрапортовал, точно на флагманский мостик вступил, только руки у козырька не держал:
– Искренне сожалею, поверьте чети, что до сей поры не был вам лично представлен. Однако, усердно прочитывая «Морской сборник», да-с, от строки до строки, имел удовольствие прочесть всё, что вы изволили поместить под крышкой сего весьма почтенного и полезного органа. Ваши «Русские в Японии» великолепны, да-с, примите мои поздравления. Я потрясен.
От неожиданности Иван Александрович даже моргнул и не сумел утаить удивления, для автора приличного не совсем, однако ж такого рода похвал он ещё никогда не слыхал:
– Отчего?
Лицо адмирала стало торжественно-грустным:
– Как бы вам объяснить, я говорить не умею-с… В общем, чтобы вам было понятно… Из Севастополя я вышел последним.
Не уловив связи, поощряемый неумеренной похвалой, которая в душу влилась сладкой мутью, он, сбитый с толку, переспросил:
– Вы последним оставили крепость?
Плечи адмирала обмякли, голова опустилась, голос, прерываясь, сипел:
– Да-с, последним, именно так-с… не дай Бог…
Он вдруг ощутил, точно их души поменялись на миг, что адмиралу не по себе исповедоваться постороннему человеку, что воспоминания и без того подавляли его, что нужны время, безлюдье и тишина. Он предложил:
– Пойдемте куда-нибудь.
Адмирал торопливо поднялся, и они в полном молчании двинулись в сторону от городка.
Наконец, ступив на тропинку, бежавшую через безлюдное поле овса, он попросил:
– Расскажите, как это было. В то время я был далеко.
Адмирал спешил морскими ногами, переваливался и отставал, и время от времени его речь неожиданно обрывалась, словно бы адмирал проваливался куда-то у него за спиной:
– Звезды блестели… знаете… как вам сказать?.. Николаевская ещё продолжала стрелять, неровно… без команды, слыхать. Через мост текла черная лента… этак, змеей. Бастионы взрывались… ужасно. В море нагоняло волну…
Он не совсем представлял по обрывкам общей картины, остро чувствуя за словами тоже острую, всё ещё не остывшую боль, и обернулся, чтобы кой о чем расспросить, но ни о чем не спросил.
Адмирал, помолчав шагов десять, резко, с глухой настоявшейся злостью сказал:
– А в море блестели огни, огни неприятельских кораблей, вы понимаете, а мы… мы потопили наши суда… Боже мой… «Паллада» отличный фрегат… вы представьте: они уходили под воду нехотя, точно живые, вздрагивая верхушками мачт. Штаб мой весь плакал… и я… тоже… дурак…
Внезапно ему захотелось взять под руку адмирала. Они пошли в ногу. В горле адмирала клокотало, срывалось: