исок прилагается) на свадьбу». Пребывая в эйфории от своего новенького чувства, заявление они подали в срок и через месяц расписались.
После шумной и бестолковой свадьбы Федор перебрался к молодой жене и на подначки по поводу еще одной расписки, о зачатии ребенка в рекордные сроки, не реагировал. Маленькие глазки его при этом хитро поблескивали. К жене он относился без излишней сентиментальности, нежностей от него не дождешься. Галя дулась, капризничала и по сто раз на дню тянула: «Ну скажи правду, ты меня любишь?» Федор отмалчивался. О чем говорить, если и так все ясно? Не любил бы — не женился.
В начале полевого сезона тихая Тамара подвернула ногу. Нога отекала прямо на глазах. Пришлось ехать в больницу, делать снимок и накладывать лонгету. Ни о каком поле думать не приходилось, Тамара даже выйти из дому не могла. Галя с Федором перед командировкой накупили для нее побольше продуктов, а Оля взяла торжественное обещание с мужа, что он хотя бы раз в три дня будет навещать травмированную девицу. Дмитрий недовольно поморщился:
— Вечно ты стараешься осчастливить весь свет. Думаешь, у меня времени полно? Больше делать нечего, только за твоими подопечными бегать.
— Дим, как ты не понимаешь? Она ведь совсем одна. И телефона нет. Вдруг что-нибудь понадобится? И вообще, мало ли что может случиться? А наших никого в городе не будет.
— Ладно, заеду как-нибудь при случае, — нехотя пробурчал Дмитрий.
Через три недели Оля вернулась в Южный. Ей дали пару дней, чтобы сдать в лабораторию пробы почв, а заодно повидаться с мужем. Приехала загорелая, похудевшая, счастливая. Димки дома не оказалось. В «Минске» скучали две банки сгущенки, полбутылки кефира и каменный кусочек сыра. Она наскоро ополоснулась, переоделась в непривычные после бессменных кед и брюк шершавое крепдешиновое платье и туфли-лодочки и, спрятав авоську в сумочку, пошла в магазин. Выйдя из дома, прикинула, что вполне может успеть проведать Тамару, а на обратном пути забежать за продуктами.
Тамара сидела на своей узкой кровати и шила. Подняв голову, увидела улыбающуюся Олю.
— Привет! Почему дверь не закрыта? — весело спросила Оля. — Ну, как ты тут?
— От кого закрывать? Кругом советские люди. И больно на ногу наступать. Вот и не закрываюсь днем.
— Меня вот на пару дней отпустили. Получить порцию цивилизации.
— Цивилизации! Скажете тоже, — Тамара презрительно поджала губы. — В этой дыре и пойти толком некуда. Один театр, но уж такой провинциальный, что слов нет.
— Да уж, — сочувственно вздохнула Ольга. — Что верно, то верно. С московскими не сравнить. Можно в кино пойти.
— Вот это единственное, что остается. И то — всего пара кинотеатров, а Дом офицеров — вообще в старом японском здании. Сарай сараем. И асфальт весь в трещинах и горбом стоит. На шпильках не выйти. Ненавижу этот проклятый остров! И кто придумал это дурацкое распределение?
Оля засмеялась:
— Тебе ничем не угодишь. Какие шпильки? Ты и так еле ковыляешь. — Она мечтательно потянулась. — Зато какая природа — просто сказка! Сопки, тайга, море! Удивительная красота.
— Я не медведь, чтобы в тайге жить. Все на свете отдала бы, чтоб в Москву сбежать. Вот отработаю три года, как молодой специалист, — и сбегу. Клянусь!
— А мне тут нравится. Я впервые почувствовала, что летом можно не задыхаться от жары. Климат специально для меня. Влажный, мягкий. И зима какая чудесная…
Тамара возмущенно фыркнула:
— Зима! Вообще сплошной кошмар! Снегу по шею, ни пройти, ни проехать. Хочу в Москву! — и разрыдалась.
Оля обняла девушку за плечи и попыталась ее успокоить:
— Ты прямо как все три сестры, вместе взятые: в Москву! в Москву! А здесь люди какие замечательные, я таких еще никогда не встречала. И все может быть: вот найдешь на острове своего принца, влюбишься и никуда не поедешь!
Тамара покраснела и, неловко отвернувшись, стала поправлять подушки у себя за спиной. Из-под нижней с глухим стуком выпали часы. Оля наклонилась и подняла их. Часы были мужские. Командирские. Именные. Димкины. Оля держала их в руке, ничего не понимая, а потом недоуменно посмотрела на Тамару. Можно было ничего не объяснять. Правда была написана на белом как стенка лице девушки.
Ольга молча встала и вышла. В другую жизнь. Без мужа. Без дома. Без иллюзий.
Забрать Нину было решительно некуда. Оля скиталась по городу, временно снимая сначала комнату, потом даже угол. Положение казалось безвыходным: получить хотя бы место в общежитии она не могла, ведь была прописана в ведомственной квартире. Роль обманутой жены в почти опереточном контексте была для нее, самолюбивой и скрытной, когда дело касалось ее личных переживаний, абсолютно неприемлемой. Она лишь брезгливо стряхивала постоянно возвращающиеся в одну и ту же точку мысли, не позволяя себе думать об этой истории.
Ольга вообще ничего не желала — ни торжества справедливости, ни мести — ничего. Вернуться в Киев тоже не могла. Гордость не позволяла. Но ее постоянно терзало чувство вины перед дочерью и тревога за маму и Веку. Она прекрасно понимала, что для пожилых сестер воспитание резвого ребенка в переходном возрасте — ноша весьма обременительная.
Помимо оскорбленного самолюбия, ее удерживала на Сахалине еще одна причина: она неожиданно влюбилась в остров. Устраивало все — и необычные отношения между людьми, спаянные трудностями и изолированностью от материка, и пронзительная, щемящая душу красота ландшафтов, и свинцово-серое море, с мерной настойчивостью выплескивающее на берег коричневые водоросли, и даже капризная погода, неустойчивая, как настроение избалованной красавицы. Постоянные моросящие туманы окутывали остров, приглушая жгучие лучи южного солнца, и Оля впервые в жизни ощутила, что летом можно не изнывать от тягостной жары, а чувствовать себя легкой и бодрой.
Спустя два года Дмитрия неожиданно перевели на новое место службы, и он, в очередной раз пытаясь вернуть жену-беглянку, отчаянно уговаривал ее поехать с ним, да не куда-нибудь — в Ленинград! Он приводил самые разнообразные доводы — от спекулятивных во имя будущего Нины до откровенно меркантильных — жить в Ленинграде! Об этом можно только мечтать, особенно нагулявшись по воинским частям, расположенным в глуши. Но Оля не могла пойти на компромисс даже по самым идейным соображениям. Нет! Она вычеркнула мужа из своей жизни и запретила себе думать о нем.
Тамара из очередного отпуска не вернулась. Галя, тараща от возбуждения глаза, таинственным шепотом рассказывала всем знакомым об экстренной регистрации фиктивного брака в целях воссоединения с утраченной столицей и избавления от постылой послетехникумовской трехлетней ссылки. Олю это мало интересовало. Но Галя и Федор, ставшие к тому времени молодыми родителями новорожденного Сашеньки, развернули бурную деятельность по вселению Оли в освободившуюся комнату.
Теперь они жили все вместе на первом этаже блочной пятиэтажки, крайней в ряду недавно построенных, поэтому вид на пологую сопку, поросшую лесом, беспрепятственно открывался из окон. По ночам сопка сливалась с черным беззвездным небом, и только огни турбазы «Горный воздух» горели, как фантастическое созвездие.
Можно было ехать за Ниной. За три года Оля истосковалась по своему брошенному ребенку. Хоть и приезжала каждое лето в длинный отпуск, полагающийся сахалинцам, всякий раз с нетерпением ждала встречи. Разлука с дочерью была для нее почти непосильной, и только тотальная неустроенность останавливала ее горячую решимость забрать Нину, не дожидаясь конца учебного года.
Оля прилетела в Киев без предупреждения. Не хотела сообщать о своем приезде заранее, чтобы никого не обременять поездкой в аэропорт, тем более что рейсы из Хабаровска постоянно задерживали — можно было и двое суток провести в бдениях у окошка справочной: вылет откладывали бесконечно, то на час, то на два. И только получив багаж в Борисполе, позвонила из автомата домой.
Она с трудом несла чемодан и сумку, набитую соленой рыбой и банками с икрой. На углу Игоревской остановилась отдохнуть и вдруг увидела молоденькую бело-розовую девушку, в которую превратилась пухлая булочка-Нинка.
Сахалин приветствовал Нину дождем. Он почти скрыл серой пеленой приземистое здание и бетонную полосу, носящие гордое звание «аэропорт». Федор, нетерпеливо топтавшийся за металлическими прутьями забора, встретил Нину совершенно обалделым взглядом, удивленный преображением ребенка в почти взрослую девицу. Ожидая мать и сестру в конце июля, получил в месткоме путевку в пионерский лагерь на вторую смену. (Сезон на туманном острове начинался с июля, в июне было слишком холодно для юных октябрят и пионеров.)
Пока ехали в дребезжащем сто восьмом автобусе в город, Федор расписывал достоинства лагеря: домики на сопке, а внизу, буквально в ста метрах, — море. И что самое главное — по случайному стечению обстоятельств геологическая партия будет вести разведочные работы неподалеку. Палатки уже разбиты прямо под сопкой, поэтому Нина с ними надолго не расстанется.
Но поездку в лагерь пришлось отложить: в дороге Нина простудилась. Отчихав и откашляв несколько дней, отбыла вместе с Олей к месту отдыха и развлечений. Неторопливый автобус качался по неровной дороге, вздымая пыльное облако, оседавшее и на окрестности в радиусе двадцати метров, и на пассажиров. Девочка во все глаза смотрела на гигантские травяные растения, которые по высоте вполне могли бы сойти за небольшие деревья, а лопухи — при необходимости служить зонтиками. Придорожные склоны были покрыты густыми зарослями бамбука, сухо шелестевшими при каждом порыве ветра. Слева расстилалась низина, поросшая лесом, прерываемая мелкими ручьями и болотцами с черной водой, которым не хватало только страдающей Аленушки, застывшей в печали на камне. Нина, при своем минорном настроении, вполне могла бы ее заменить.
Параллельно дороге, в серо-голубой дали, тянулась синусоида сопок. В целом необычный пейзаж, выдержанный в пастельных приглушенных тонах, мог бы считаться фантастическим, если бы Нина приехала прогуляться по туристическим маршрутам. Но остров отнял отца, разлучил ее с родными и близкими, а главное — с Гришей, поэтому она категорически не хотела видеть хорошее, а придирчиво искала недостатки, чтобы немедленно уговорить всех вернуться в Киев.