— Столько же, сколько дырка от бублика, — не раздумывая, мгновенно ответил Гриша. — Зрачок — это же отверстие. Ничего не весит. Думаешь, это трудно?
— Ничего не думаю. Точнее, думаю, что ты зря в Киеве поступать решил. Прекрасно ведь знаешь, что проще вплавь добраться от Сахалина до Хоккайдо, чем еврею в киевский мед поступить. Во Владивостоке или Хабаровске тебя бы с руками-ногами взяли. На Дальнем Востоке пятая графа не имеет значения.
— Странно. Почему? Страна-то одна, — удивился Гриша и тут же сам ответил: — Видимо, потому, что там евреев мало. Нет евреев — нет проблем. Но я не могу из Киева уехать. Сама знаешь, у меня родители пожилые, особенно отец. Он уже совсем старый. Нет, буду поступать в следующем году в Киеве!
— Мне кажется, многие уезжают в Израиль именно поэтому, — раздумчиво произнесла Нина. — Надоело биться головой о стену. Да и обидно, в конце концов. Вчера встретила Наташку Гейсман, она мне целый час ныла, как не хочет уезжать. Но ее папа твердо решил ехать, даже гири кому-то подарил.
— Гири — это потеря! — фыркнул Гриша.
— Не смейся. Для него — потеря, он же спортсмен, тренер. Короче, папа едет, мама рыдает, потому что она безумно любит папу и не перенесет разлуки с ним.
— Почему рыдает-то? Пусть едет.
— Так ведь Наташка твердо объявила родителям, что никуда с ними не собирается. Одну ее мама не оставит. И вообще… — Нина понизила голос: — Они из Союза якобы в Израиль едут. А на самом деле хотят в Вене в американское посольство пойти и получить визу в США. Кошмар!
— Вот из-за таких великих комбинаторов наших ребят в институты не принимают! — взорвался Гриша. — Логично со стороны государства. Зачем давать человеку бесплатное образование, если он уже лыжи навострил за бугор? Ну ладно — я. Я — мужчина. Но тебя, умницу, талантливую девочку, тоже не взяли в университет! Знаешь, как мне за тебя обидно…
Умница и талантливая девочка так густо покраснела, что возблагодарила ночь и виноградную лозу, скрывающих ее предательский румянец. Какое счастье, что Гриша не подозревает о ее легкомысленном поведении. И если она сама не проболтается, об этом не узнает никто и никогда!
Гриша по-своему расценил ее молчание:
— Ты что, плачешь? Прошу тебя, не плачь. Если бы ты знала, как мне тебя не хватало. Я так ждал, когда же ты наконец приедешь…
И на этой лирической ноте обсуждение мировых проблем закончилось, потому что глупо сидеть рядом темной южной ночью под надежным прикрытием дикого винограда, среди мерцающих в листьях светлячков и звезд, и просто разговаривать, как будто им не по семнадцать лет, а много больше.
Гришины руки неожиданно оказались горячими и сильными, а губы горячими и нежными, и бедные потерпевшие целовались целую вечность, пока Века вконец не потеряла терпение и не позвала домой свою загулявшую овечку. Нина, не в силах оторваться от первых поцелуев (мимолетное касание на волжском теплоходе не считается), пыталась выпросить «еще десять минуточек», но бабушка была неумолима.
Остаток лета прошел в кружении по знойному городу, расцвеченному поцелуями и прикосновениями, открытыми впервые этим летом.
Каждое утро, в девять часов, они встречались на углу Игоревской и Жданова, и начинались их странствия, долгие до изнеможения. Поначалу они искали для Гриши работу санитара в больнице. Это было несложно, если бы Гришу не заклинило именно на нейрохирургическом отделении. Но, как на грех, даже здесь ему не везло: все ставки оказались заняты. В конце концов, махнув рукой, договорился с заведующим травматологическим отделением, что выйдет в смену в конце августа, когда освободится место.
Таким образом все текущие проблемы были решены, и ничто не мешало им беззаботно бродить по городу. Они поднимались пешком с Подола на Крещатик, вдоль Владимирской горки, параллельно трамвайной линии, и шли по Первомайскому саду над днепровскими кручами, высоко над водной гладью. Сверху было видно Левобережье, плоское, как стол; песчаный берег с шевелящимися точками отдыхающих; лес, уходящий за горизонт.
В саду росло хорошо известное им старое дерево, цепляющееся корнями за крутой склон. К одной из толстых нижних веток кто-то накрепко привязал импровизированные качели — доску на двух канатах. Замирая от ужаса и восторга, они качались высоко над Днепром, ощущая при каждом взлете, что улетают прямо в небо.
А потом шли, взявшись за руки, дальше, к хлипкому мостику, который их романтические предшественники назвали «мостом влюбленных» и даже сочинили легенду о том, как кто-то из несчастных (или оба сразу, тут мнения рассказчиков расходились) бросился вниз, сведя счеты с жизнью.
После мостика их ждала бывшая царская резиденция, выкрашенная реставраторами в два излюбленных колера — белый и бирюзовый, как и большинство памятников архитектуры — от Андреевской церкви до Софиевского собора.
Через пару часов добредали до Печерска и терялись в глубине улиц и переулков, всякий раз открывая что-нибудь новое, наталкиваясь на дом безумного архитектора, скрывающийся под густым слоем каменных русалок, чудовищ и змей. Были и другие варианты: поднявшись с Подола вверх, можно было пойти прямо, по Крещатику, где, если были деньги, покупали мороженое в «Гроте» или полуподвальном крошечном кафе. Можно было повернуть направо и гулять по аллеям Владимирской горки, кружа у памятника Владимиру Мономаху, осеняющему православным крестом Русь, уходящую в перспективу до самого Тихого океана.
Иногда меняли маршрут и бродили по родному Подолу, по выученным наизусть булыжникам древней мостовой, мимо старых знакомых домов, церквей, монастырей. А если надоест ходить по улицам — никто не мешает спуститься к набережной и, сбежав по мокрым ступеням, поросшим зеленым мхом, к самой воде, целоваться до звона в ушах под надежным прикрытием каменного парапета.
Да мало ли куда можно было забрести двум свободным, не связанным ни работой, ни учебой молодым людям? Поглощенные своими поцелуйно-касательными достижениями, Нина и Гриша постоянно забывали о единственной обязанности: встречать бабушку Лизу из поликлиники после ежедневных процедур.
Вспомнив об этом в последний момент, они сломя голову мчались к фуникулеру и, поднявшись в неторопливом вагончике, бежали навстречу бабушке.
Она тяжело шла к ним, выбирая тенистую сторону улицы, и никогда не упрекала за опоздание. Они чинно шли рядом с бабушкой, с трудом сдерживая шаг, и, отбыв обязательную повинность, уносились навстречу свободе.
Елизавета Евсеевна не обижалась. Она бы и рада была не обременять внучку, занятую своими неотложными делами, но ежедневные поездки на такси были неслыханным мотовством. На две пенсии — свою и Векину — жить можно было, но очень скромно, поэтому любые дополнительные расходы полностью выбивали из колеи. Добираться домой самостоятельно Елизавета Евсеевна опасалась: после изнурительных сеансов химиотерапии сильно кружилась голова и подступала тошнотворная слабость.
О том, что зимой ее прооперировали, удалив молочную железу, сестры на Сахалин не сообщили, не желая волновать своих дорогих девочек. Тем более что Ниночка должна была спокойно окончить школу, а потом поступить в университет. Елизавета Евсеевна надеялась на то, что все обойдется само собой, тянула с визитом к врачу, хотя давно чувствовала неладное: многие симптомы были для нее красноречивы, но она старательно отгоняла тревожные мысли. Потом, уже получив направление в онкологическое отделение, ждала возвращения из отпуска врача, которого ей порекомендовали как знающего специалиста. В итоге время было упущено, и, невзирая на оптимистические междометия онколога и туманный диагноз «заболевание молочной железы», Елизавета Евсеевна прекрасно понимала, что у нее рак. Тем более что врачебную тайну, охранявшуюся надежнее военной, не могли закамуфлировать ни радикальная до жестокости операция, ни курсы лучевой и химиотерапии.
Нина с Гришей садились в вагончике фуникулера напротив Елизаветы Евсеевны и, держась за руки, смотрели друг на друга. Нине бы повнимательнее вглядеться в бледное бабушкино лицо, покрытое капельками пота; ей бы перевести взгляд ниже, на лекарственные красно-фиолетовые пятна, выступающие над вырезом ситцевого платья; ей бы услышать тяжелое родное дыхание…
Но для этого надо было оторваться от Гриши. И не было на свете такой силы, которая могла бы это сделать.
Глава девятаяНа острове нормальная погода
Что-то никто не встречал Нину с распахнутыми объятиями, когда она неуверенно интересовалась насчет работы. Совершенно неожиданно обнаружилось, что аттестат о среднем образовании (пусть даже и со средним баллом четыре целых и пять десятых) не является чем-то таким выдающимся. К тому же выяснилось, что Нина ничего не умеет, вернее, умеет, но совсем не то, что нужно: на машинке не печатает, делопроизводства не знает.
И внешний вид ее особого доверия начальникам отделов кадров не внушал: тихая беленькая девочка, мучительно заливающаяся застенчивым румянцем, почти совсем ребенок. Восемнадцати лет еще нет, поэтому рабочий день должен быть на час короче, да и по трудовому законодательству того нельзя, этого нельзя. Лучше с подростками не связываться, возни с ними — себе дороже.
Нина уже и в службу трудоустройства ходила, но там ей предлагали на выбор место кондуктора в автобусе, диспетчера в таксопарке и ученика продавца в продуктовом магазине. Все это ее не устраивало. И вдруг случайно наткнулась на объявление в «Советском Сахалине» о том, что в поликлинику требуется медрегистратор. Вот это удача!
В поликлинике она будет работать в окружении интеллигентных людей, с которыми наверняка найдутся общие темы для разговора. Наденет белый накрахмаленный халат, уберет свои летящие волосы в тугой пучок и будет изо всех сил стараться. В глубине души надеялась, что пациенты подумают, будто она настоящая медицинская сестра или даже фельдшер. Откуда всем знать, что для работы в регистратуре достаточно десятилетки?