— Вестимо, для чего-то потребна. Коли уж старшего сынка сослал в покосившейся избенке жить.
Вздохнув, Верея уселась за стол и снова подперла ладонью щеку. Неспешными глотками Храбр хлебал сладкий, густой кисель. Вертелась на задворках какая-то мысль, но все ускользала, и он не мог ее поймать.
— Выживут девку из отцовского дома. Замыслил что-то Избор.
Храбр посмотрел на знахарку с недоверием, но ничего не сказал. В таких делах бабы всякого лучше него разбирались, тем паче, знахарка. Он в отца пошел. Тот, хоть и был старостой, а никогда ни с кем ничего не замышлял, худого против других не наговаривал. И правду тоже всегда рубил с плеча, какой бы горькой она ни была.
За это и поплатился. Что хитрости в нем совсем не было. Ни хитрости, ни лукавства, одна честность, но и та не уберегла.
Может, и впрямь лучше жить, как Избор?..
Храбр заскрипел зубами. Напрасно он отца вспомнил. Тяжело теперь ему будет успокоиться.
— Возьми ее к себе в избу, — ляпнул он просто потому, что хотел отвлечься от тягостных мыслей. – Коли родичи прочь погонят.
— Нехорошо так, — тихо отозвалась Верея. – Я и сама об том мыслила. Но нехорошо. Избу отец ее строил. Там каждое бревнышко его руки помнит и знает. Домового через порог тоже Бус перенес. И как ей уйти оттуда?
Смутившись, Храбр пожал плечами. О таком он как-то не помыслил.
— Ладно, — Верея вздохнула. – Пустое. Что толку говорить нынче о том, что еще не случилось. Будет день – будет пища. А ты бы, сынок, не цеплялся к старосте почем зря. У него своя дорога, у тебя – своя.
— И однажды они пересекутся, — глухая, клокочущая ярость прорезалась в тихом голосе кузнеца. – И я поквитаюсь с ним за отца.
— Ох, сынок... – Верея покачала головой. В глубине ее темных глазах плескалось беспокойство. – Подумал бы о брате с сестрой. Твердята на тебя надышаться не может.
— О них и думаю, — угрюмо буркнул Храбр. – Как жить можно, коли отец неотомщенным остается? Да меня первого Боги проклянут, и правы будут!
16.
Четыре седмицы вытерпела упрямая Отрада.
Минул Березозол, и начался Травень.
На Ярилу впервые после долгой и холодной зимы выгнали скотину на пастбище. К Пролетью закончили пахоту и начали посевную. Во славу скорого лета разожгли высокие костры и поддерживали в них огонь всю ночь напролет.
Сперва, как распустилась береза да заквакали лягушки, засеяли овес, «северный хлеб». После зацвели яблоньки – и посеяли рожь. Когда зацвел можжевельник – начали сеять ячмень. Осталось дождаться первую кукушку, и пойдут девки сеять лен.
Еще зиму назад скоротечное время между началом пахоты и посевной было у Отрады любимым. Община встречала весну. Прибавлялся световой день, раньше показывалось из-за горизонта теплое солнышко и позже заходило. Заводили первые весенние хороводы, разжигали костры, пели веселые песни. С приходом тепла начиналась новая жизнь.
Нынче же и пляски, и гулянья, и песни – все прошло мимо Отрады.
Постепенно старший сын вуя Избора – Радко – да жена его Лучка вытеснили ее из родительской избы. Благо, стояли теплые деньки, и, уходя ночевать в клеть на сено, она не мерзла. Куталась в отцовский кожух и ревела, обильно поливая слезами колючую сухую траву, но не мерзла.
Лучка установила в избе свои порядки, и, как ни пыталась Отрада поначалу противиться, под конец смирилась. Все баба переделала под себя: посуду сменила, матушкину утварь попрятала да свою заместо принесла. И ковши, и горшки, и миски, и ушаты, и бочку для воды. Хоть не выкинула.
Отрада воспротивилась, поспела. Лучка уж собрала все в один узел и бросила на землю под крыльцо, мол, с глаз долой. Приговаривала, что как вернется с поля Радко, снесет куда подальше ветхое добро. Отрада все собрала бережно и в подклеть отнесла, схоронила на самой дальней верхней полке. В ту первую седмицу она еще надеялась, что однажды сызнова станет в избе хозяйничать.
Но после стало ясно, что как была они при матери глупой девкой, так и после ее смерти умишка у нее не прибавилось.
Всем теперь заправляла Лучка, и Отраде не нашлось места в избе, которую ее батюшка своими рухами срубил. Ушла она в клеть, словно приживалка, словно своего дома у нее не было.
Теперь не было.
Ночевала в клети да и днем старалась без надобности в горнице не показываться. По утрам трапезничала куском, который успевала урвать, а вот вечеряли они все вместе за столом. Отраду и тут попрекали. И стыдили. Мол, коли б ни родня, давно бы от голода померла. Все, что хлебала она нынче ложкой, все благодаря доброте дядьки Избора...
Впрочем, и для Радко с Лучкой изба домом не стала. Не по нраву им было шибко, но возражать наказу старшего в роду, вуя Избора, они не смели. Потому и терпели. И на Отраду зыркали недобро, и с каждым днем все злее да злее становились. Все пуще к ней Лучка придиралась, работой непосильной нагружала.
И что бы ни делала Отрада, все бабе не по сердцу приходилось. И белье она не так бучила, и воды мало приносила от колодца, половину себе под ноги проливала, и ела она за десятерых, а работать ленилась, и смотрела косо, и взглядом злым обжигала.
Знай себе, ходила Лучка из угла в угол в крохотной избенки и костерила почем свет стоит. И домового, и Избора, и мужа, и упрямую, ненавистную Отраду, из-за которой они с Радко вынуждены в лачуге покосившейся ютиться...
Отрада обиду за обидой молча проглатывала. Лишь когда совсем невмоготу становилось, выбегала из избы, скрывалась в лесу за опушкой да припадала грудью к могучему дереву, обвивала руками жесткий ствол и все свое горе выплескивала. Вроде и полегче малость делалось, когда вместе со слезами боль выходила. А потом возвращалась в избу, ставшую ненавистной, и снова встречалась с Лучкой...
Единственную радость, и ту Лучка у нее отобрала. Воспретила за нитку браться, к веретену подходить. Ни вышивать, ни ткань, ни прясть – ничего не велела делать. И рубахи ее нарядные, любовно расшитые, куда-то попрятала. Грозилась и вовсе их сжечь, коли Отрада ослушается.
Сундучок, в которой они с матерью складывали то, что Отраде люди за работу давали, вуй Избор еще в самый первый день забрал, когда привез в избу сына с невесткой.
Дядька раз в седмицу в гости захаживал, справлялся, мол, сладко ли сестричне его живется, всего ли в достатке, не обижает ли ее родня. Избу хвалил да невестку. Мол, вон как светло в доме стало да тепло, да уютно, когда Лучка по хозяйству хлопотать принялась. И скалился, что и Отрада могла бы хозяйкой в избе в своем праве стать – коли б пошла за его сына молодшего. А когда она хмыкала, то Избор ее бил.
Но чем пуще расходился вуй, чем сильнее на нее замахивался, тем крепче она помнила единственный материнский наказ. Потому всякий раз отказом отвечала, хоть и чуяла, что еще немного, и ее силой оженят.
Четыре седмицы вытерпела упрямая Отрада.
А потом решила утопиться.
Ясной лунной ночью выскользнула она из клети. Бесшумно прошла босыми ногами по двору и вышла за покосившийся забор. На избу она зареклась оглядываться, и потому пошла сразу прямо, к лесной опушке, а дальше по узеньким тропинкам спустилась к реке. Она ежилась от ночной прохлады: вышла-то она в одной рубахе да поневе, не стала уж одежу никакую брать.
Ночной темный лес скрипел и кряхтел, словно живое существо, и Отрада отчаянно, до дрожи боялась. Сжимала свою лунницу и упрямо пробиралась вперед. Ветки, будто нарочно, трепали ее волосы, задевали косу. Стегали по лицу да цеплялись за поневу, и ей приходилось останавливаться, бережно отводить их в сторону и лишь после продолжать свой путь.
Ей казалось, что кто-то преследовал ее, шагал за ней след в след. Порой она даже ощущала на шее чье-то холодное дыхание. Отрада оборачивалась, но никого позади себя не видела.
Потому к реке она спустилась уже изрядно измученная и запыхавшаяся, с растрепанной косой и дрожащими не то от страха, не то от холода губами. Круглобокая, полная луна заливала берег своим холодным, серебристым светом. С тихим плеском бились друг о друга волны, гонимые течением.
И ее так унесет куда-нибудь вперед, подальше отсюда.
Отрада зажмурилась и, подобрав подол поневы, сделала шаг вперед. Поросль молодой травы щекотала босые ноги. Она знала, что обрыв был уже недалеко. Река в этом месте сразу была глубокой, она шагнет и уйдет под воду с головой. Даже почувствовать ничего не успеет...
Шумно втянув носом воздух, Отрада стиснула в кулаках подол поневы и приготовилась окунуться в ледяную воду, когда со стороны леса раздался знакомый голос.
— Ты что творишь, девка?!
Она вздрогнула и покачнулась, едва не оступившись, и невольно шагнула назад, отходя подальше от обрыва. Бросив на тропинке кузовок с травами, к ней спешила знахарка. Всхлипнув, Отрада обхватила себя за плечи и отвернулась. Еще раз поглядела на реку и тоскливо вздохнула.
— Ты что это удумала?! – запыхавшаяся знахарка подбежала к ней и цепко схватила за локти, придвинув к себе. – Что натворить собиралась?
— Ничего, — Отрада цыкнула от досады и спрятала лицо. Ей было стыдно. – Гуляла я.
— Ты эти басни детям малым сказывай, а не мне, — Верея окинула ее взглядом не менее цепким, чем хватка худых пальцев. – И как додумалась токмо! Жизни себя лишить! Совсем ты, девка, ум растеряла!
Знахарка все бушевала, не успокаиваясь, но Отрада слушала ее вполуха. Она так устала. Остатки сил и решимости потратила на то, чтобы добраться до берега, и уже не могла ни о чем переживать. Наверное, коли б сам суровый Перун нынче ей явился, она бы и бровью не повела – до того была измотана душа, истерзанная переживаниями и тревогами.
— Чего молчишь? – Верея приподняла пальцами ее подбородок и заставила поглядеть себе в глаза.
Видно, увиденное ей не понравилось, потому как знахарка цокнула несколько раз языком и покачала головой.
— С чего топиться вздумала?
Отрада тоскливо вздохнула. Она переступила с ноги на ногу, чувствуя, как земля холодит босые ноги. От стылого ночного воздуха по ее рукам и шее рассыпались муравьи.