— В этом нет нужды, — Храбр покачал головой.
Он собрался сказать что-то еще, но внезапно его лицо посуровело, а из взгляда ушла вся мягкость. Не добавив больше ни слова, он резко отвернулся и зашагал прочь, оставив ошеломленную Отраду глядеть ему вслед да хлопать глазами.
— Неужто я его чем-то обидела?.. — прошептала она, в задумчивости прикоснувшись пальцами к губам.
Подхватив поневу, Отрада вернулась в избу, где столкнулась с Вереей, которая наблюдала за ними, стоя на крыльце.
— Я его обидела чем-то? Или тошно ему глядеть после всего, что вуй Избор наговорил?..
— Не тревожься об этом, милая, — Верея покачала головой. — У Храбра... у него всегда свое на уме. Не твоя печаль.
Она скрылась в избе, и Отрада еще немного потопталась снаружи на крыльце. Нетрудно сказать: не тревожься, не твоя печаль. А как не тревожиться, коли сердце в беспричинном стуке заходилось? Да щекам враз сделалось жарко, а губы пересохли, словно не пила она целую вечность? И мысли в голове все спутались, дурные с добрыми перемешались, и не ведаешь уже, о чем волноваться: о злых, лживых наветах вуя Избора али о натруженных руках кузнеца, о закатанных по локоть рукавах рубахи, о жилах, что вздулись на предплечье, когда схватил он вуя за запястье?..
Отрада тряхнула головой и резко заскочила в избу, и еще долго прикладывала к пылавшим щекам ладони, смоченные прохладной водицей из ковша.
19.
Не минуло и пары дней, как поселилась Отрада у знахарки Вереи, когда мальчишки разнесли по поселению добрую весть: в лесу услыхали они первую кукушку. Наступила пора сеять девкам лен.
Пришлось сызнова топить баню. Тщательно выкупавшись накануне вечером, по утру, в день сева, Отрада не заплела в косу длинные, густые волосы. Тщательно расчесала их зубастым гребнем и оставила распущенными струиться по плечам и спине, укрывая ее плотным, блестящим плащом. Пока водила гребнем, все приговаривала.
— Уродись, наш ленок, белым, волокнистым...
Надела Отрада прежде не носимую, длинную льняную рубаху до пят, которую достала из сундука с приданным. Его накануне притащил и бросил у захаркиного порога старший сын вуя Избора Радко. Молча грохнул сундуком о дверь и ушел с глаз прежде, чем Верея вышла встретить незваного гостя в сени.
Уж не ведала Отрада, пригрозила ли знахарка вую, али сам он опамятовался, али иное что приключилось. Радовалась, что вернулось к ней любовно спряденное да вышитое, натканное приданое: рубахи да рушники, полотнища укрывать постель молодых, беленная тканина, нитки, узорчатые пояски да украшения девичьи.
Вот и вышла Отрада из избы, как полагалось, в новенькой, густо расшитой узорами рубахе, которую каждая девка али баба надевала, чтобы сеять лен, да прихватила с собой лукошко, еще батюшкой для нее смастеренное. Никак Лучка, жена Радко, его в сундук сунула. Не посмела против установленных Богами запретов идти, отбирать у Отрады то священное, благодаря чему земля каждую весну дает богатый урожай.
Пока спускалась к реке да шла к поселению, повстречала немало знакомых девок и баб на пути: все собирались у избы старосты Зоряна. Русана, старшая невестка его, поведет за собой женщин на поле. А вот мужи же, напрочь, сидели в избах да на них, простоволосых, глядеть не смели. Правда, всякий раз находилась ватага отважных молодцев, кто не чурался строгий запрет нарушать. Вот и нынче своими скрытыми перебежками за заборами да избами поднимали они пыль с двух сторон от дороги, по которой девки с распущенными косами, словно ручейки, стекались к избе старосты.
Поймают их – так выдерут, что на лавку не присядут, пока лен не взойдет.
Без привычной тугой косы легко и свободно было Отраде. Теплый весенний ветер остужал раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо, мягко касался густых волос, отливавших на солнце медью.
— Ох, напрасно Забавка нос так воротит. Еще не сосватал ее никуда староста, а она уже княгиней себя мнит, не меньше.
Отрада обернулась на веселый голос, раздавшийся у нее за спиной, и темнобровая Истома, заметив ее, подмигнула, ничуть не смутившись. Отец у нее удачным торговцем был, на ярмарках его товары всегда охотно брали, потому-то ей над старостиной внучкой не страшно было потешаться.
— Да уж коли рожоного ума нет... — ее подружка, Добруша, сверкнула белозубой улыбкой и откинула за спину волосы цвета молодой ржи.
— А ну цыц, пустобрехи, — на них обеих шикнула Неждана, неведомо почему затесавшаяся в толпу, а не стоявшая нынче с гордым видом подле Русаны.
Девушки присмирели, но токмо по первости, и уже вскоре до Отрады вновь долетели их заливистые, приглушенные смешки.
— Радка! — когда пошли они вслед за Русаной на поле, на нее со спины налетела запыхавшаяся Стояна. — Ох-батюшки, едва не припозднилась. Все мать! Упрятала куда-то рубаху мою, насилу нашла!
И подружка, откинув за спину надоедливые волосы, горделиво повела полными, покатыми плечами, показывая богатый узор, положенный на ворот рубахи.
— Красота какая, — искренне похвалила Отрада, которая была рада и улыбчивой Стояне, и ее рубахе, и просто идти вместе с подругой, и впервые за долгое время не тяготиться смурными думами.
— Ну, до тебя мне еще далече! — со смешком отозвалась Стояне, и в ее карих глазах блеснула лукавая улыбка. — Но кое-что и я сдюжила!
Переговариваясь и непрестанно смеясь, они дошли до поля, где Русана из огромного мешка отсыпала каждой бабе да девке в лукошко щедрую горсть семян, не обделив и Отраду. Вражда – враждой, а гневить Богов да портить посевную не смел никто.
На небе не было ни облачка, и все говорили, что это добрая примета. Под лучами теплого, ласкового солнца женщины развязали пояса да поневы, а после сняли и нарядные, новенькие рубахи и остались, в чем мать родила.
Для того, чтобы лен уродился долгим, с высокими стебельками, у которых волокно при прядении скручивается в крепкую нить, сеяли его нагими.
— Батюшка-лен, батюшка-лен, ты уж сжалься над нами, уродись долгим, чтоб наткали мы себе одежу, — Русана первой пошла по полю, заведя обрядовые причитания.
Следом за ней двинулись и все остальные, и каждая просила лен уродиться долгим и крепким, сжалиться над нагой женщиной и дать ей одежу. А немного погодя затянули веселую песню, чтобы сподручнее было сеять.
— Спосеяли девки лен,
Спосеяли девки лен.
Девки лен, девки лен…
Ходи браво, девки лен.
Сеять лен было нетрудно. А вот полоть, рвать, молотить, сушить, мочить, стлать, мять, трепать да чесать – куда сложнее. Но всему – свое время, и потому, бросив в черную землю последние зернышки, облачились бабы да девки обратно в рубахи и поневы. А вот кос никто из них не заплел – не полагалось, иначе не уродиться лен длинным да крепким. И работой никакой им трудить себя не полагалось, окромя стряпания.
Вечером, когда вся община собралась на пир – посеяли ведь все, что намеревались, Отрада и Стояна по давней привычке ускользнули к реке, в березовую рощицу. Играть на берегу возле склонившегося к воде дерева они повадились еще девчушками. Там делились друг с другом первыми тайнами, там прятались от разгневанной матери Стояны, там же насмешничали над мальчишками.
— Что делать теперь станешь? Так и будешь у знахарки жить?
Отрада вздохнула и пожала плечами. Она забралась на толстую ветку, стелившуюся над рекой, и болтала в воде босыми ногами. Стояна, умостившаяся на берегу, обняла себя за колени и положила на них подбородок, натянув пониже задравшуюся поневу.
От воды тянуло приятной прохладой. Окутавшую берег тишину нарушал их неспешный разговор да редкий плеск рыбы.
— К вую точно не вернусь! — сказала Отрада, тряхнув распущенными косами, и поспешно огляделась, словно страшилась, что дерзость ее окромя подружки кто-то услышит.
Стояна пожевала губы и окинула ее внимательным взглядом исподлобья.
— Так уж плох Любим? Не тебя первую по сговору замуж отдают.
Отрада фыркнула и сильнее ударила ступней по воде, подняв вокруг себя брызги.
— Не напрасно матушка не велела за него идти. Не единожды мне повторила, прям перед тем, как Боги ее забрали... — она сердито мотнула головой, прогоняя охватившую сердце тоску.
— Ну, а за кого же тогда? — Стояна, у которой житейской мудрости, порой, было больше, чем у мужатой бабы, развела руками и пытливо поглядела на зардевшуюся Отраду. — Уж не за тех, кто у ручья вальки у нас таскает!
Та лишь пожала плечами и поднесла прохладные ладони к румяным щекам.
— Мало ли добрых мужей на свете... — выдохнула себе под нос едва слышно.
Услыхав, Стояна хмыкнула, словно старше она была Отрады на два добрых десятка весен.
— Мало не мало, а не всякий в мужи сгодится! — сказала и вновь пытливо прищурилась. — А ты чего заалела вся как маковка? А, а? — даже на ноги вскочила от нетерпения. — Что, кто-то на сердце у тебя есть? Отрадка, сказывай! — весело велела Стояна.
Она всплеснула руками, еще пуще растрепав по спине длинные волосы. На ее круглом, добродушном лице огнем горело любопытство. И чем дольше молчала ее подруга, тем сильнее ей хотелось выведать у нее эту тайну.
— Никого нет, — Отрада сердито покачала головой. — Не до того мне, Стиша, сама ведаешь! — воскликнула уже почти обиженно.
— Я-то, вестимо, ведаю, да только вот растрепали по общине, что кузнец за тебя перед вуем твоим вступался. Неужто он, Отрадка?
— Кто растрепал? — она вскинула голову и впилась в подругу беспокойным, тревожным взглядом. — Кто растрепал?! — повторила, когда та ничего не ответила.
— Мало ли, кто. Может, сам дядька Избор и рассказал, — Стояна пожала плечами и посмотрела на Отраду почти с материнским осуждением. — Но коли кузнец, так ты это брось, слышишь? Не до девок ему, заточил ведь он великую обиду на нашего старосту. От такого мужа не жди добра. Да и род его... страшно. У отца его три жены было, первые две рано померли. Все говорили, что колотил он их лихо. Как мыслишь, какого сына воспитал? Хочешь как Нежданка, из синяков не вылезать?