Храбр покивал. Пока они говорили, за спинами кметей по подворью продолжали носиться встрепанные девки и холопы. Тут уж ему сделалось любопытно спросить, и он заколебался. Выспрашивать что-то он не любил. А еще пуще не любил, когда к нему с вопросами лезли. Но мужчина, с ним заговоривший, все топтался на месте, никуда не уходил. Разрывали ему грудь вести, которыми потребно было поделиться.
— А приключилось что?
Кметь разом повеселел. Подобрался, руки за спину завел важно, плечи расправил. Храбр хмыкнул в бороду, но изготовился слушать.
— Ну, что тут скрывать... объявят уже вскоре на площади. Князя меньшой брат помер. Прямо в тереме воеводы по утру.
Вот как. Кузнец особо не подивился. Ему до князей дела не было. Дань они воеводе платили, а больше ему и знать ничего не надобно.
— Да, бедовым он был, мамкин последыш, княжич Ратмир, — кметь разговорился и цокнул языком. — Намаялись мы с ним.
Имя отозвалось чем-то знакомым, и Храбр нахмурился, припоминая.
— Это тот, который на злато-серебро падок был? — спросил он наугад.
Кметь поспешно закивал.
— Он, он! — обрадовался отчего-то, что кузнец княжича признал. — Уж сколько казны спустил на диковинные вещицы, сколько князь-батюшка за него вступался, сколько виры выплатил тем, у кого Ратмир Судиславич таскал...
Храбр поморщился. Татем быть – последнее, гиблое дело. Простому человеку руку бы отрубили, а княжич, стало быть, вирой обошелся. Ну, добро.
— Благодарю тебя, — он склонил голову, поглядев на мужчину. — Поутру тогда с мечом зайду.
— Бывай, — тот махнул рукой.
На том и расстались.
Вскоре Храбр увидел знакомую вывеску постоялого двора. Взяв Сокола под узды, он вошел на подворье, заполненное грубыми деревянными столами и широкими лавками — в жаркую летнюю пору постояльцы трапезничали за ними.
К нему тотчас подбежал расторопный мальчишка, чтобы отвести коня в стойло, и Храбр кинул ему маленькую монетку, велев вдоволь насыпать Соколу овса, и увидел идущего к нему мужчину.
— Дядька Нелюб, здрав буди, — он первым поприветствовал старого друга отца.
— И ты, сынок, — мужчина, в чьих волосах и бороде уже виднелась седина, обнял его, крепко стукнул пару раз по спине.
Они прошли и сели за ближайший стол, и Храбр с удовольствием потянулся — до скрипа суставов и приятной ломоты в спине. Они сказали подошедшей девке принести им зажаренного дикого кабана с луком и по кубку хмельного меда.
— В воеводином тереме переполох стоит, — выждав немного, заговорил Нелюб.
— Да я уж слыхал, — покивал Храбр. — Княжич к праотцам отправился.
— Коли свезет. Такого-то и в Навь отправить стыдно будет, — заметив его ошеломленный взгляд, мужчина звучно, со вкусом рассмеялся. — Да ты еще мальцом был, не помнишь, вестимо. Как княжич Ратмир тогда боярскую избу ограбил, дочку его молодую зашиб. А все из-за диковинных самоцветов.
Нелюб огладил густую бороду и замолчал, увидев приближавшуюся к ним девку. Она поставила на стол поднос с большим куском кабанины и чаши, полные меда — тот лился через края. Дольше обычного задержала лукавый взгляд на Храбре и степенно удалилась, перекинув за спину длинную косу.
— Долго тогда неспокойно было, все общины слух облетел. Да, — Нелюб потянулся за кубком.
— Это ж ради каких самоцветов княжич убийцей стал?
Храбр сплетни не любил, но нынче даже ему любопытно стало. Трудно было вообразить, чего не хватало княжескому сыну, который с младенчества был всячески обласкан. Которому, повели он, достали бы и самоцветы заморские, и любую диковинку.
— Да-а, там тоже разное люди болтали. Правды уже никто не узнает. Говорили, мол, и ведовские они, и редкие, и такие, что разум туманят. Мол, поглядишь на них разок, и токмо о них мыслить станешь.
— Такую-то диковинку в лес бы снести да в самой глубокой яме закопать, — Храбр с досадой покачал головой. — Не должно людям такие вещи хранить.
— Видишь, как бывает, сынок, — Нелюб развел руками. — Княжич заради них дочь боярскую сгубил, а самоцветы пропали. Так он их никогда и не увидал.
— И того хлеще, — Храбр скривился и махнул рукой. — Добро, дядька Нелюб, оставим. О такой мерзости и говорить не хочется.
— Твоя правда, сынок, — мужчина покивал. — Расскажи-ка лучше старику, как брат с сестрами? Как Услада с Белояром, справно живут?..
23.
На другой день, уже под вечер, в покосившийся забор вокруг знахаркиной избы тихонько поскреблась Стояна.
Отрада подняла голову, с прищуром смотря на заходящее солнце. Намаявшись за целый день, нынче она собирала с расстеленного прямо на земле полотнища целебные травы. Верея ушла сразу после восхода солнца, велев перебрать и разложить огромные, душистые пучки, которые она нарвала накануне ночью в лесу. Знахарка говорила, что и на поле скоро тяжелая пора настает, и в лесу — много трав следовало собрать, пока те не отцветут и не растеряют всю свою пользу. Как мужики работают до конца Ревуна*, так и знахарки до того же срока.
Провозившись с травами с самого утра, Отрада могла различать их на вид и почти без раздумий называть, какая где лежит. Она как раз задумчиво перебирала пальцами желтые цветочки девятисила — Верея говорила, им лечат сильный, грудной кашель, головную боль и ломоту в костях, когда услышала тихий стук Стояны.
— Верея в избе? — спросила подружка, когда Отрада подорвалась на ноги и подошла к забору. И облегченно выдохнула, увидав, как та покачала головой.
— Она за реку ушла. В родах подсобить.
— Ну что, жив-здоров твой кузнец? — Стояна хитро, лукаво улыбнулась. — Перван злющий на поле был, я видала, когда братьям обед относила. Неужто ты его упредила?
Подавив улыбку, Отрада пожала плечами. Болтать про то, что случилось минувшей ночью, ей не хотелось даже с единственной своей подружкой. Самой бы сперва уразуметь.
— Ой, а зарделась, а зарделась! — та всплеснула руками и покачала головой. — Неужто и впрямь ты к нему бегала, Радка, дурная девка?
По-бабьи охнув, Стояна прижала к губам раскрытые ладони.
— Ой, ну что ты заладила, бегала-не бегала, — Отрада сердито отмахнула. — Что было, то минуло, не век же теперь обсуждать!
— Ой, сердитая какая, — фыркнув, подбоченилась подруга. И сразу же заговорила о другом. — Пойдем со мной к реке, много тебе еще осталось? — не дождавшись ответа, Стояна перегнулась через забор и поглядела на разостланную вдалеке тканину. — Пойдем, Радка, когда еще получится... уж лен заколосился, вскоре на поле погонят...
И она вздохнула, молитвенно сложив руки у груди.
Отрада колебалась. Все, что Верея велела, она исполнила. Но со двора уходить почему-то не хотелось. И так она ночью погуляла... Храбру заступаться пришлось!
Но Стояна канючила и канючила, заглядывая бессовестными глазами в самую душу, и она сдалась. Махнула рукой: мол, добро, и побежала убирать в избу высушенные травы. В горнице походя заглянула в сундук с приданым, который принес в избу старший сын дядьки Избора. Подержала в ладони два очелья – все нехитрые ее сокровища – и выбрала одно из них, с нитками нарядных бусин, спускавшихся по вискам. Его ей привез с ярмарки еще батюшка, пока был жив.
Стояна схватила ее за руку, стоило Отраде выйти за забор, и увлекла за собой вниз с холма. Они бежали, утопая в высокой траве, подобрав подолы, и заливисто над чем-то хохотали, освещаемые со спины медовыми лучами медленно заходившего солнца. На берегу реки они влились в толку девок да парней, игравших в ручеек.
Завидев Забаву с подружками, Отрада сперва насторожилась, подспудно ожидая подвоха от гордой внучки старосты. Но такие вечера, как сегодняшний, когда после полевых работ оставались силы на игрища, летом случались крайне, крайне редко – их по пальцам можно было пересчитать. А вскоре, как и сказала Стояна, пора будет убирать лен, и там девки до Осенин и вовсе спину не разогнут. Потому-то, вестимо, Забава и слова дурного не сказала Отраде, когда влились они в общий ручей. Даже эдакой гордячке не хотелось портить редкий вольный вечер.
Держась за руки, парни и девушки пробегали сквозь строй сцепленных ладоней, поднятых вверх, под шутки, громкие выкрики и смех. Сперва Отрада вставала в пару со Стояной, но после подружку увел молодец, а ее саму все чаще и чаще хватал за ладонь кудрявый Земовит. Ей было и весело, и самую малость совестно. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, она проносилась следом за ним сквозь гомонящую толпу, и длинные нитки ладного очелья хлестали ее по щекам.
— Постой, постой, — взмолилась она после того, как в очередной раз промчались они сквозь ручей. — Дай отдышаться.
Она наклонилась и уперлась ладонями в бедра, жадно хватая воздух. Позади продолжала литься развеселая, быстрая песня, смешки и вскрики разносились над гладью воды далеко-далеко в обе стороны по реке.
— Умаялась, Радка? — подле нее, уперев руки в бока, остановилась подружка. Позади Стояны болтался влюбленный в нее парнишка, которому ее строгий батюшка ни в жизнь не дозволит взять в жены свою старшую дочь.
— Запыхалась, — отдышавшись, Отрада распрямилась и тряхнула тугой косой.
— А ну пойдемте русалок искать! — крикнул кто-то в толпе, и все разом загомонили.
— Вот дурные, — пригладив льняные кудри, Земовит покачал головой и поглядел на раскрасневшуюся Отраду. — Утопнут, потом майся с ними.
Обе подружки прыснули, зажав ладонями рты.
— Вот скрутит тебя русалка, утащит к водяному, будешь знать, остолоп! — осадил кто-то расхрабрившегося парнишку, и вокруг снова грянул беззаботный смех.
Отрада поглядела на догоравшее золотым огнем небо: уже зажигались первые звезды. Становилось зябко, по ногам от воды тянуло речной прохладой.
— Пора мне уже, — сказала она, посмотрев на Стояну. — Как бы госпожа Верея не вернулась.
Стояна сперва скорчила лицо, но, поразмыслив, кивнула. Сама привела подружку с собой, негоже теперь одну оставлять.
— И я пойду, покуда матушка не осердилась, — сказала она, и влюбленный в нее парнишка лишь тоскливо вздохнул.