— Ну, Отрадка, за такое ты не токмо рубаху расшить должна, а, пожалуй...
— Да сделаю я, сделаю, что хочешь! — она замахала на нее руками и бросила быстрый взгляд куда-то себе за спину. — Пора, а то упустим.
Стояна обреченно поднялась на ноги и поглядела на полупустой ушат, в котором на дне плескалась остывшая, мыльная после щелока вода. Подняв его с земли, она, словно пошатываясь под его тяжестью, неуверенно побрела к самому берегу, намереваясь вылить. Пришлось сделать петлю, чтобы обойти разложенную на камнях чужую одежу. Но почти у самой кромки воды Стояна неловко оступилась, взмахнула руками и выплеснула все, что было в ушате, на едва высохшие, свежевыстиранные рубахи Лучки – жены Радко, старшего сына дядьки Избора.
Женщина заголосила, словно припадочная, и Стояна покаянно склонила голову, принялась увещевать ее на все лады, повинившись за свою неловкую оплошность. Пока она вместе с Лучкой оглядывала мокрые рубахи, которые сызнова следовало полоскать в ручье да сушить на солнце, никем незамеченная Отрада ускользнула с берега, прокравшись за спинами баб, повернувшихся на голосившую Лучку.
Едва прошмыгнув мимо них, она припустилась бегом и жутко запыхалась, пока взбиралась на макушку холма. Было ей все же самую малость совестно: вон как выручила ее Стояна, надобно будет отблагодарить. Нынче она расшивала рубаху, которая подружка намеревалась преподнести в дар жениху. Может, рушник еще для нее украсить? Али иное что... Выслушивала ведь Стиша теперь от Лучки за свою неловкость...
Отрада мчалась к избе, которую построил для их семьи батюшка. И которую отобрал у нее вуй Избор.
Как увидала она, что пришла Лучка к ручью с тяжеленным ушатом, так сразу и уразумела, что следовало делать. Мужи нынче целыми днями в поле пропадают, иного случая, когда никакого в избе не будет, и не представится.
Слова Твердяты не шли из ушей, и седмицу с того дня Отрада ломала голову, как бы проверить, не привиделось ли мальчонке то, о чем он ей тогда рассказал. Слишком уж о чудных вещах он ей поведал. Такое услышишь – не сразу поверишь.
Но она поверила. Верно потому, что и сама ведала, на какое коварство может вуй Избор пойти, коли хочет что-то получить. Он ее, родную кровь, не побоялся загубить. Что ему мальчишка из чужого рода. Тем паче, со старостой Храбр не в ладах, защиты искать не будет, вступиться за него не попросит, а сам Зорян Некрасович и не помыслит.
Когда Отрада, встрепанная и запыхавшаяся, добежала, наконец, до избы, то сперва даже дышать не могла. И не потому, что неслась стремглав по пыльной стезе. Закололо сердце при виде родного сруба; стен, в которых прожила она немало зим. Которые помнили ее совсем еще девчушкой, которые помнили ее умерших родителей.
Всхлипнув и зажав рот рукой, Отрада скользнула во двор. Еще раз порадовалась, что дозволили батюшке ее избу выстроить на задворках: подальше от чужих глаз. Вроде как обидеть хотели, а вышло все иначе. Никто не видит, никто не слышит.
Она обошла избу кругом и ахнула, углядев, что творилось с дальней от забора стороны, которую даже случайный путник с дороги не приметил бы. Земля была вся перекопана, валялись кругом черные, еще кое-где влажные комки плодородной почвы с вкраплениями молодой зеленой травы. Даже яму одну увидала Отрада в отдалении.
Она обомлела, застыв посреди разворошенного двора, и глядела вокруг себя широко распахнутыми, удивлёнными глазами. Все перекопано, а ни одного саженца, ни одного зернышка пророщенного.
Стало быть, не померещилось Твердяте. И вправду видал он, как дядька Избор землю лупил от злости, разбрасывал вокруг себя черные комья и ругался, хуля Богов.
Отрада попятилась, все еще бросая не верящие взгляды на разрытый двор. Это ж надо так.
У низкого крыльца она остановилась и покосилась на дверь. Вновь нахлынули старые воспоминания, которые в иное время она тщательно прятала глубоко внутри. Она не позволяла себе думать про родительскую избу, иначе становилось так нестерпимо больно, что впору было на стенку лезть да выть. Потому Отрада отгоняла воспоминания прочь и всю себя посвящала выполнение наказов Вереи али работе по хозяйству.
Дверь манила и манила, и взор Отрады затуманился. Хотелось войти и хоть одним глазком поглядеть на родные стены. Она помнила, как внутри всегда пахло теплом и уютом, пока была жива матушка... Отец подбрасывал ее, еще маленькую, на руках, а она заливисто хохотала, и смех отражался от низкого сруба и навеки оставался в матице: священной балке, хранившей всю избу.
Треск, донесшийся из леса, заставил Отраду вздрогнуть и отмереть. С сожалением мотнув головой, она отошла от крыльца, так и не решившись подняться и войти внутрь. Бочком проскользнув в калитку, она вышла на дорогу и даже не приметила, как небольшой клок старой, истрепавшейся со временем ленты зацепился за торчавший сучок да так на нем и повис, тонкий и длинный.
Когда она вернулась к ручью, взмокшая и бледная, там почти никого уже не осталось: все давно досушили рубахи. Лишь Лучка, Стояна да несколько женщин еще возились со своей одежей. Перехватив взгляд подруги, Отрада почувствовала, как внутри встрепенулась и заговорила совесть. Все же несладко пришлось Стише подле уязвленной, разозленной бабы.
Умывшись прохладной водицей прямо из ручья, Отрада принялась собирать свои рубахи. Бочком-бочком к ней подошла и Стояна, все время оглядываясь на Лучку.
— Ну? — спросила, едва шевеля губами.
— Все поспела, — также тихо отозвалась Отрада.
Многое она бы отдала за ответ на вопрос, что же искал вуй Избор в земле вокруг родительской избы... И Твердяту не пожалел, когда заметил.
Ловко складывая сухие, свежевыстиранные рубахи в высокую горку, Отрада размышлял. Два дня, как забрал Храбр младшего брата к себе в избу. Жар у того окончательно спал, осталась лишь хромота. Ни с Вереей, ни с Твердятой больше они не говорили о том, что приключилось.
Может, напрасно знахарка так решила? И стоило Храбру рассказать обо всем? Ведь супротив него умышляет и староста, и вуй Избор. Потребно ему знать, иначе не сможет защитить себя.
Но Отрада все еще злилась на него и не намеревалась приближаться ни к кузне, ни к его избе.
— Никто тебя не видал? — обеспокоенно спросила Стояна, когда уже вдвоем потащили они вверх по холму ушаты с одежей. — Лучка мне чуть косу не выдрала, так злилась, так ярилась...
— Не видал, — Отрада уверенно мотнула головой. — В избах и людей-то не было. Кто на поле, кто у ручья.
— Ох, Радка-Радка, — подруга покачала головой. — Сидеть бы тебе тише воды да ниже травы. А ты... вон что вытворяешь.
Отрада пожала плечами. Всего Стояне она не стала говорить. Не хотела втягивать ее в то, что задумала. Сказала лишь, что хочет из отцовской избы кое-что на память о матери забрать и попросила отвлечь Лучку. Мол, добром ей вещицу не отдадут.
— Так я и сидела. Беда меня сама нашла, — глухо отозвалась Отрада, вспомнив, как в один вечер вуй Избор отворил дверь избы, нежданный и непрошенный, и с той поры все пошло кувырком.
***
Рыжеволосый косматый мужик остановился подле забора чужой избы. Он пришел поговорить с сыном: нужно было что-то делать. Многое они уже попробовали, но ничего не ладилось. Не сносить же сруб под корень. Намеревался он все сохранить в тайне и не хотел привлекать досужие, любопытные взгляды.
Следовало хорошенько расспросить девку. Сызнова. Токмо как такую расспросишь...
Задумал он одно дело. Коли сладится все на Русалий день, коли его меньшой сынок не оплошает ночью, то он своего добьется. И девку прищучит, и поговорить с ней сможет, наконец, как полагается.
Он уже поднял руку, чтобы толкнуть хлипкую калитку, когда взгляд зацепился за что-то светлое, особенно ярко выделявшееся в серых вечерних сумерках. Он сорвал с сучка и сжал в ладони обрывок какой-то тряпки. Присмотрелся хорошенько: вроде бы лента, а жена сына таких носить не могла. Выходило, был во дворе кто-то чужой
Еще крепче стиснув кулак, косматый мужик нахмурился, подавив рычание. Он дознается. Скоро он до всего дознается.
32
32.
— Не хочу идти, — Отрада, покрутив в руках очелье, со вздохом положила его на лавку.
Верея подняла на нее строгий взгляд, оторвавшись от своего занятия: перебирала разложенные на столе травы.
— Негоже Богов гневить, девонька, — сказала она, поджав губы. — Не нами заведено, не нам и нарушать.
Отрада тоскливо вздохнула и потянула ленту из косы, позволив тяжелым прядям рассыпаться по спине медной волной. На Русалий день, как и на посев льна, возбранялось девкам заплетать волосы.
Где ж это видано, чтобы русалки с косами ходили?
Праздновала община, как водится, у воды. Уже разожгли три высоченных костра, уже обложили соломой старое колесо от телеги, которое подожгут и скатят прямо с холма в реку. Уже сплели пригожие девки венки из полевых цветов и трав, которые подарят своим суженым.
Потому Отрада идти и не хотела. Ей вручать венок некому. Она и не плела его вовсе, хотя ведала, что следовало бы одарить какого-угодно паренька, раз уж жениха у нее не было. Да токмо делать что-то ради первого встречного у нее душа не лежала.
А тому, кому сплела бы, был венок от нее не нужен.
Но Верея права. Сидеть в избе в унынии и жаловаться на судьбу – гневить и людей, и Богов. Еще осердятся на нее, девку неразумную, и накажут всю общину. Иссушат землю али затопят поля, пожгут огнем весь урожай, ветрами выметут плодородную почву... Да мало ли какие напасти придумают грозные Боги!
Так что надела Отрада самую нарядную свою рубаху, расплела толстую косищу и приладила на голову очелье. Немало времени потратила она, чтобы расшить рубаху яркой нитью: узор шел по подолу и круглому, небольшому вырезу горловины, на рукавам чуть ниже плеч и по груди.
— Краса! — похвалила Верея из-за стола, поглядывая на девку почти с материнской заботой.
— А ты пойдешь, госпожа? — спросила та, смущенно опустив длинные ресницы.