— Ступай в избу, — сказал Храбр, даже на нее не глядя.
Повернувшись к ней лицом, смотрел он чуть повыше ее головы, на небо, полное россыпи звезд.
Отрада стояла перед ним – такая сжавшаяся, такая виноватая, такая заплаканная, что сил сдерживаться уже почти не осталось.
— Храбр, позволь... я скажу... я не... я не мыслила утаивать... — она подняла взгляд, и болотная зелень ее глаз пронзила его от груди до хребта. Полоснула не хуже кинжала. Боль была такая же, как от пореза: жгучая, резкая. Пришлось хватануть ртом воздуха и до скрежета стиснуть челюсть.
— Я места себе не находил, — сказал Храбр глухо.
Подбирать слова было мучительно, и в том, как он проговаривал их, как медленно выталкивал из себя, пробивалась огромная внутренняя боль.
— Себя винил. Не уследил, не уберег, не защитил. Отца потерял. Брата – едва не потерял. Я-то, вестимо, виноват, — он тяжело выдохнул и полоснул по Отраде непримиримым, горьким взглядом. — Но и ты не лучше.
— Я не чаяла, — прорыдала она, обхватив себя за плечи руками и сгорбившись. Тугой комок из страха и чувства вины царапался изнутри, скребся где-то под ребрами. — Я страшилась... страшилась, что ты худое с ним сотворишь... с вуем Избором...
— Неужто жалко? — задохнулся он от изумления.
— Тебя! — выкрикнула Отрада. — За тебя я страшилась, потому что люб ты мне!
Сказала и замерла, испуганно моргая широко открытыми глазами. Храбр переменился в лице, потому что прозвучавшее признание огорошило его сильнее, чем ее саму. Теперь его черед был шагать к ней.
Но Отрада, встрепенувшись словно дикий, пугливый зайчонок, развернулась, хлестнув его по лицу длинной косищей, и рванула обратно к избе. Только и мелькнула в темноте светлая рубаха.
Храбр бестолково сжал в кулаке пустоту на месте, где секундой раньше рассекла воздух ее длинная, тугая коса, и поглядел в спину убежавшей девке. Пока он стоял, хлопая глазами, та была уже далеко. Скрипнула и хлопнула дверь в избу, и он остался на лесной опушке один.
Он сделал два шага вперед и резко остановился. Махнул рукой, развернулся в сторону леса и поспешил в избу к брату с сестрой. Как дошел – не помнил. Но всякого успел передумать в своей голове! И злился на Отраду, и жалел, и Твердяту мыслил выпороть, и тут же одергивал себя, мол, негоже с порога на мальчишку набрасываться, хоть спроси сперва, отчего тот молчал...
Одно хорошо было: его изба кузнеца, как и изба знахарки, стояла на отшибе. В общину он не заходил, чтобы до дома добраться. Иначе резвые ноги непременно привели бы его к Избору, и уж там бы он за себя не ручался.
Когда он с силой распахнул дверь в горницу, ударив ею по срубу, Твердята едва с лавки на пол не рухнул. Милонега испуганно вскрикнула и выронила веретено.
Выглядел их старший брат так, что на погребальный костер краше клали. В расхристанной рубахе, с лихорадочно-горящим взглядом, чуть запыхавшийся от быстрой ходьбы, Храбр замер в дверях, всматриваясь в лицо Твердяты.
Мальчишка вскочил с лавки, прижался лопатками к бревенчатому срубу и поежился. Он давно страшился, что брат про все прознает.
— Отчего мне не сказал, кто тебя обидел? — Храбр толкнул дверь, и та с грохотом захлопнулась.
Твердята облизал пересохшие губы и отвел взгляд.
Ему было стыдно.
— Ты бы ему мстить пошел... — он шмыгнул носом, изо всех сил стараясь не расплакаться. — А потом бы тебя сызнова к воеводе в крепость забрали...
— И где ты такое услыхал? — нахмурился Храбр.
— Все так говорят, — Твердята поковырял пальцами пол, по-прежнему не поднимая взгляда. — А бабушка Верея сказала, что надобно молчать, коли мы чаем, чтоб ты цел да невредим остался, — выпалил он единым духом.
— Кто вы-то? — как-то обреченно спросил Храбр, усевшись на край лавки.
Злость разом исчезла. Испарилась, словно круги на воде. Он чувствовал себя лишь бесконечно, бесконечно уставшим. А еще – совсем старым, словно седой дед, у которого уже родились внуки.
— Ну-у-у-у, — Твердята замялся и задумчиво пожевал губы.
Брат с вижу уже успокоился. Может, и не накажет. И страх, развязавший ему язык, постепенно отступил.
— А ну говори, пащенок! — рявкнул Храбр, хлопнув ладонью по лавке.
— Я и Отрадка, — поспешно выпалил Твердята, уразумев, что спокойствие то было лишь кажущимся.
— Какая она тебе «Отрадка»?! — брат недовольно прищурился. — Подружка что ли твоя?
— Нет-нет, — мальчишка поспешно замотал головой и сглотнул.
— Старше тебя на добрый десяток весен! Вот и зови, как положено, — уже чуть тише и спокойнее договорил Храбр.
Он резко встал и подошел к лавке подле печи, на которой стоял ушат с колодезной водой. Зачерпнув ее ковшом, он сделал пару жадных, долгих глотков, и несколько капель пролились на рубаху, прочертив на шее влажные дорожки.
— Так, — он вновь повернулся к притихшему в углу брату и мельком глянул на сестру, не проронившую ни звука. — Ты, маленькая, ступай-ка на полати спать. А ты, — строгий взгляд на Твердяту. — Сказывай все, как было.
И тот рассказал. Как остановился подле избы Отрады поглядеть, как ее вуй Избор лупил от злости землю и хулил Богов, и весь-весь двор был у него перекопан так, что и местечка нетронутого не осталось. Тогда-то его по голове он и зашиб.
Еще рассказал, как Отрада сперва все порывалась рассказать Храбру правду, но бабушка Верея ее отговорила. Что множество раз слыхал он их беседы, и всегда, всегда девка порывалась сознаться в обмане, а знахарка и ей, и ему, Твердяте, повторяла лишь одно: Храбр осердится, замыслит недоброе. Еще убьет ненароком дядьку Избора, и тогда уже ему самому будет грозить смерть от руки воеводы...
Под конец Твердята уже всхлипывал. И вспоминать ему было страшно, и брата обманывать, и нынче признаваться в содеянном.
Храбр глядел на его склоненную, вихрастую голову, и было ему тошно.
— Ступай-ка ты спать, — велел он, немного помолчав. — Утром решу, что с тобой делать.
Когда брат, еще помявшись и потоптавшись на месте, залез на полати, кузнец вышел на крыльцо. Нестерпимо хотелось глотнуть свежего воздуха. Запрокинув голову, он поглядел на бесконечный, безоблачный небосвод.
Коли так судить, то правильно было бы Твердяту выдрать, чтобы еще пару седмиц на лавке не мог сидеть. И к Отраде позабыть дорогу.
Но Храбра глодали чувства, доселе ему неведомые.
Он сомневался.
И все припоминал ее отчаянный, громкий выкрик. Его слова, что он ей люб...
Ну, как ее, такую, виноватить?..
И разве ж не он виноват пуще всех? А следом – знахарка Верея, запутавшая и девку, и сопляка-братца, и всех их?..
Но, прежде всего, он сам.
Неспроста же за него все испужались. Все мыслили, что непременно учинит он что-то дурное с дядькой Избором.
И, Сварог тому свидетель, руки чесались. Крепко чесались. Сорваться с места, добежать до избы, выволочь мужичонку за шиворот на крыльцо, бросить на землю и вкровь измочалить о него тяжелые, железные кулаки. Искушение было велико. Столь велико, что Храбр с трудом себя сдерживал.
Ему лгали потому, что боялись, что именно так он и поступит. И это было единственным, что его останавливало.
А еще воспоминание о широко распахнутых, зеленых глазищах. И о косе, стегнувшей его по лицу.
Может, и за дело ему попало-то.
Надобно с ней завтра поговорить. И Твердяту расспросить поподробнее. Отчего Избор в землекопы заделался? Зачем землю разрыл? Что же там такого было, что не побоялся на мальчонку руку поднять, чтобы секрет свой сохранить?..
_________________________________________________________________________
41
Той ночью Храбр лежал без сна и гонял по кругу одни и те же мысли. После признания Отрады он смог увязать воедино то, что прежде было от него сокрыто.
Храбр вспоминал, как давным-давно к ним на двор забрел окровавленный мужчина, назвавшийся Бусом. На боку у него была рана, что остается после удара мечом. Он носил добротную, кожаную обувку и рубаху из тонко спряденного льна. Дорогая, искусная работа. Так одевались лишь в тереме у воеводы али у самого князя, ближники да дружинники. Простой люд надевал рубахи из грубого волокна.
С собой незваный гость принес мошну, над которой трясся больше жизни. Первым делом про нее спросил, как открыл глаза. Лежали в ней диковинные, страшные самоцветы. Храбр заглянул тогда в мешок и надолго прикипел глазами к камушкам, переливавшимся даже в тусклом свете лучины в избе.
Он глядел да глядел на них и не мог никак отвернуться, покуда не окликнул его отец. А еще слышал в голове жуткий, незнакомый шепот на чужом языке. Он не мог разобрать слов, но чуял нутром, что те слова были недобрыми. Они словно искушали его, пытались оплести душу черными, гнилыми веревками, и когда позже он рассказал о том отцу, то впервые увидел испуг в глазах бесстрашного Славуты.
Отец взял с него клятву, что никогда и никому он не обмолвится о том, что нашли они у незваного гостя, и Храбр слово свое сдержал.
Еще обмолвился тогда отец, что это великая богиня Мара насмехалась над слабыми людьми и насылала злой шепот, чтобы свести с ума и забрать в свое темное, проклятое царство.
Об этом Храбр позабыл, но вспомнил нынче, когда принялся раскручивать клубившиеся в голове мысли.
А потом пришел к ним в избу дядька Избор, и вел себя так чудно, так странно. И тоже услыхал тот жуткий шепот. И выспрашивать начал, и уходить поначалу не хотел. Храбр испужался даже – до того переменился тот в лице, когда наткнулся случайным взглядом на мошну, которую они задвинули под лавку. Отец его едва выпроводил подобру-поздорову из избы, и долго потом еще стоял на крыльце, глядел ему вслед.
Мошну ту они спрятали в плотный, холщовый мешок и прикопали на заднем дворе: подальше от чужих, любопытных глаз. Раненый мужчина поправлялся медленно и неохотно рассказывал о себе. Славута воспретил его расспрашивать, а потом и вовсе отселил в отдельную клеть, и еду ему туда носил, и повязки ему сам менял, и беседы с ним вел. Однажды даже выпорол Храбра, крутившегося подле дверей – уж шибко хотелось тому узнать, о чем батюшка с чудным гостем беседы вел.