его собором, но в том, что она действительно возникает и порой сродни любви к живому существу, я не сомневаюсь. Беспокойная филигранность всего облика Бесика Рушкевича перекликалась с мрачной стройностью Кровоточащей часовни; его глаза цветом напоминали стекло некоторых её витражей. Я не стал спорить с душеспасительным утверждением: людей не от мира сего, особенно юных, незачем выдёргивать из эфемерных облаков; позже их всё равно ждёт падение. Я лишь подумал не без иронии, как он, весь такой чистый, правильный и в образном смысле крылатый, вообще ступает по мирской грязи. Впрочем, ступал он в неё смело, судя по лужам, попадающимся нам на пути, и моя ирония была скорее благодушной.
Помимо часовни, смотреть оказалось особо не на что, разве что на статую Троицы в одном из переулков и дальние горы, похожие на россыпь бледных аметистов. Увы, у этого городка едва ли есть малейший шанс стать когда-нибудь массовым местом отдыха; ему суждено либо и дальше нищенствовать, либо рано или поздно быть заброшенным. Тем не менее во время первой прогулки узкие улицы показались мне в чём-то обаятельными и тёплыми, хотя солнце опять успело скрыться и задул холодный ветер с хребтов.
– Бесик, а у вас правда нет здесь кошек и собак? – Я спросил это, когда мы уже приближались к постоялому двору. Рушкевич, не удивившись, кивнул:
– Их и раньше было не много, а несколько месяцев назад пропали все. Это довольно странно, не даёт некоторым покоя до сих пор. Может, кого-то и растерзали лесные звери, но чтобы всех… вряд ли.
– Я слышал байки, будто они чувствуют приближение всяких… тёмных сущностей, – осторожно произнёс я. – Опасные свидетели…
На лице Бесика ничего не отразилось. Он убрал назад волосы и прибавил шагу.
– Да, так говорят. Но я не мог в этом убедиться, так как, когда животные ещё были целы, у нас никто не пил кровь.
– А сейчас пьют?
Я впервые спросил это без обиняков, решив его подловить. Юноша остановился и обжёг меня быстрым взглядом исподлобья. Тема не нравилась ему – а возможно, не будучи никем уполномоченным, он просто не знал, что может сказать без оглядки на власти, а что нет. Я, мысленно подбираясь и предчувствуя бурю, уточнил:
– Вы верите в это неспроста, разве нет? Вы что, это видели?
Ветер забрался мне за воротник, я вздрогнул. Бесик слегка пожал плечами, поморщился и наконец решился ответить:
– Я видел тех, кого провожал из этого мира. Они не выглядели поражёнными каким-либо из известных науке недугов. Ужасные кровавые следы на их шеях…
– Язвы?
– Укусы, – отрезал он и жестом указал на крепкую дверь ближней постройки.
На петлях под крышей качалась кованая вывеска с чьей-то ногой, трудно сказать, чьей: обладателем её мог быть как дьявол, так и козёл. Но копыто там определённо было. Я послушно шагнул к крыльцу. Наступление пришлось временно свернуть.
Следующий час мы провели под прокопчёнными, но довольно располагающими сводами – тут никаких «плясок смерти» не было; стены оказались просто голыми, зато из округлых, удивительно чистых окошек проникал дневной свет. Нам быстро организовали незамысловатый завтрак, состоящий из яиц с огуречным соусом, творога, тёплых кнедликов со шпиком и ветчины. Я невольно обратил внимание на наличие в тарелке чеснока и на то, что свою дольку Рушкевич брезгливо отодвинул в сторону. Я не преминул уколоть его:
– Как неосмотрительно, неужели не хотите обезопаситься?
Он улыбнулся.
– Не хочу дурно пахнуть. Я слуга Господа. Никому всё равно не выпить мою кровь.
– Не все вампиры пьют кровь.
Я бездумно повторил слова avvisatori и не ожидал, что Бесик подавится и испуганно вздрогнет. Он едва не выронил нож. Я торопливо постучал его по худой спине.
– Что вы сказали? – отдышавшись, тихо переспросил он. – Откуда вы…
– Глупость, – спешно отозвался я.
Какой казус. Приехал развеивать суеверия – и сам пугаю людей вампирами.
Священник продолжал нахохленно смотреть на меня, даже отодвинулся подальше. С искренним сочувствием я подумал, что наверняка его нервозность – следствие суеверий его необразованной паствы. Такая впечатлительность от такой ерунды… Я успокаивающе коснулся запястья Бесика. К счастью, этот жест он принял не сжимаясь в комок.
– Не обращайте внимания, – попросил я виновато. – Абсурдные шутки, я склонен к ним. Но чеснок, кстати, весьма полезен, особенно от всякой заразы.
Говоря, я снова не мог не обратить внимания на удивительный цвет его глаз. Священнику с такими глазами, наверное, легко довериться: кажется, будто через него тайны и молитвы уходят куда-нибудь в небо, а там недалеко до нужных ушей. Но сейчас в этих глазах читались тревога и почти упрёк.
Неожиданно кое-что отвлекло меня, резко вернув к насущным мыслям. За столом по соседству с нами сидели несколько мужчин. Они своё утро начали с пива и жирных колбасок, и один, самый крупный и румяный, как раз возбуждённо шептал другим:
– А тут она! Светится! Космы длинные, там эти её цветы. И зовёт. Ну я и побежал со всех ног, а ведь как хотелось… – Он недвусмысленно щёлкнул языком. – Хороша, у-у-у!
– Да, они, болтают, все такие, – тоненько поддакнул его чернявый приятель-венгр. – Хотя я не видел, а ну как и не увижу? Ночами не мотаюсь, и ты сиди, Войтех!
– Да почему вы не сожжёте её, чёрт возьми? – вмешался третий, самый старый и лучше всех одетый. Он единственный говорил без акцента и, видимо, как и я, был приезжим.
Повисло недолгое молчание. Войтех икнул и с бульканьем приложился к кружке.
– Так её уже давно сожгли-то, – осторожно подметил чернявый. – И даже…
– Вы закончили? Думаю, нам лучше идти.
Последнее резко произнёс Рушкевич. Он, услышав разговор, ещё больше помрачнел. Я тоже догадался о предмете беседы, о чём не преминул сообщить, едва мы вышли на улицу. Священник, угрюмый и напряжённый, со вздохом посоветовал:
– Не спешите с выводами. Опасность речей горожан в том, что не всегда ясно, правда это или следствие выпитого. Хотя порой разницы нет…
– А к чему склоняетесь вы? – снова попытался поймать его я.
– Повторюсь, вам лучше составить своё суждение, – уклонился он.
– Но вы поможете мне?
– А вы поверите мне? – прозвучало слишком быстро. – Вот так просто?
– Смотря, как вы будете себя вести дальше, – шутливо сказал я и опять пожалел.
Печать с трудом сдерживаемого раздражения вдруг легла на худое лицо и сделала его почти отталкивающим. Рушкевич замедлил шаг.
– И как же я веду себя сейчас, можно узнать? Мечтаю услышать свой диагноз.
Я замялся. Меня давно так не припирали к стене – возможно, потому что я и сам почти не позволял себе двояких выпадов. Если они вдруг случались, то доставались обычно тем, кто проглатывал их: либо не понимая подтекста, либо следуя светской привычке держать каменное лицо, либо опасаясь меня из-за положения. Что скрывать, в последние годы я стал довольно высокомерен и не зря в некоторых кругах слыву вредным старым брюзгой. И чтобы моим безобидным шпилькам вот так дали отпор… Рушкевич, проницательно щурясь, склонил голову к плечу, и чёрная прядь упала на его правый глаз.
– Оставим этикет, вы довольно продержались в его рамках. Я вызываю у вас сомнения, не так ли? Здраво, если вы виделись с герром Мишкольцем и предавались обычному досугу в виде словоблудия. Что он упомянул? Мою блаженность? Мою…
Я остановился как вкопанный; он тоже. Казалось, он сейчас вспыхнет. Я понимал, что не учёл его юность вкупе с обычной для провинциала недоверчивостью к чужим, а неосторожным юмором усугубил ситуацию сам. Я попытался скорее выпутаться:
– Мне казалось, мы пришли к тому, что мне неинтересны сплетни. Всё сказанное о вас, герр Рушкевич, для меня не имеет веса. Ваши собственные слова я оценю выше.
– Оцените? – повторил он и покачал головой: – Нет, герр ван Свитен. Во-первых, вы едва ли приехали оценивать меня. А во-вторых, я достаточно знаю таких, как вы, чиновников всех мастей, и уже уверился: слов тут мало; вы неизменно хотите слышать только то, что вам удобно, а прочее осмеиваете или отрицаете. Вам лучше увидеть, что у нас творится, самому, походить по грязи и только после этого решать, какие вопросы кому задать. Пусть вас уполномочила сама императрица, пусть косвенно это обязывает весь город подчиняться вашим прихотям, но я привык оказывать действенную помощь. Сейчас же она бесполезна. А вот моё время, как вы сами отметили, ценно. Мне, пожалуй, пора.
Я слегка закипел. Вот и взыграл тот самый характер «не подарок», прямой и колкий к любому менторству. Бесик теперь так явно спешил расстаться, забыв и об обещании, и об уверении, что ему есть на кого переложить дела! О эта незрелая категоричная обидчивость… она не обходит стороной даже добрых священников, какая ирония! Я еле сдержал усмешку, догадываясь, что Рушкевича она совсем разозлит. Нужно быть выше этого, решил я не без скрипа. Нужно помнить, кто я, и не устраивать склоку с облачённым в сутану ребёнком. Нейтральный ответ наконец нашёлся:
– Так окажите действенную помощь. Для начала хотя бы объясните, как попасть к герру Вукасовичу в гарнизон. Можете не провожать. Я посмотрю на что-нибудь de visu. Удовлетворю свои прихоти сам, я вполне справлюсь.
Я кривил душой; рассчитывал, что он возразит и непременно увяжется за мной, хотя бы в надежде что-то доказать. Но, к моей досаде, Бесик без колебаний кивнул, развернулся и зычно окликнул кого-то на родном языке. К нам подошёл крупный небритый мужчина неопределённых лет, только что вывалившийся из «Копыта», и что-то благодушно спросил. Бесик ответил; мужчина, почесав лысеющую, почти круглую голову, энергично закивал. Рушкевич повернулся ко мне и сухо сообщил:
– Это Лех. Лесничий. Он отвезёт вас туда и обратно.
Мужчина широко улыбнулся, показывая отсутствие пары зубов. Зато остальные, кстати, были в удивительно неплохом состоянии. Я посмотрел на священника, надеясь, что взглядом мне всё же удалось выразить сожаление. Тот, поднимая воротник, уточнил: