Я покачал головой. Любопытных – да, косых – нет. После всех разговоров это казалось даже подозрительным. Маркус удовлетворённо хмыкнул, хлопнул в ладоши, будто сам себе, и ещё раз попрощался. Он ничего не объяснил.
Уходя, я чувствовал: за мной наблюдают из окна. Невольно я прокручивал в голове нашу беседу; делаю это и теперь, когда сижу в своей комнате, проводя послеобеденные часы в ожидании и записывая эти строки, прежде чем отправиться на встречу с герром Капиевским. Нет ничего важнее, чем взглянуть на вампирское дело со своей непосредственной, медицинской стороны. И, конечно, medicus medico amicus est[19].
Правда, чтобы добраться до доктора, мне нужно помириться с герром Рушкевичем. Надеюсь, это окажется проще, чем пока представляется. Так и заканчиваю – благо, долгие записи позволили мне многое обдумать и не смотреть беспрестанно на часы в ожидании новых неожиданностей. А я предчувствую, что они будут.
4/13
Кажется, позже, когда, одряхлев и поколебавшись в рассудке, я буду сравнивать эту запись с предыдущими, я всё равно почувствую перелом. И суть его не в том, что пишу я в три часа ночи, когда солнце ещё и не помышляет о пробуждении, а в обстоятельствах, побудивших меня избрать такое время. Руки дрожат, лоб покрывает испарина, сердце всё ещё не выровняло биения и то и дело падает. Пальцы едва удерживают перо… и всё же я попытаюсь быть последовательным, и, может, объяснение странным – нет, диким! – обстоятельствам снизойдёт ко мне или хотя бы вернётся ясность сознания? Что ж. Начну.
Итак, вчерашняя моя вечерняя трапеза проходила в угрюмом одиночестве: Януш успел обзавестись приятелями из числа конюхов и половых, так что опять обошёлся без моей компании. В «Копыте» было намного более людно и шумно, чем утром или днём. Все говорили, грохали посудой, лязгали ножами, чавкали, хлюпали, гоготали. В воздухе витали запахи горящих поленьев, мяса и тушёных овощей, а главенствовал острый аромат чеснока.
На душе было прескверно; усталый ум в основном занимали слова, которые могли, как я надеялся, вернуть местного священника на мою сторону. Я не знал даже, где искать его в такое время – служба, кажется, окончилась, не после неё ли люд так спешил промочить горло чем-нибудь горячительным и плотно закусить? Горожане выглядели умиротворёнными. У меня уже складывается впечатление, что, побывав в церкви, они обретают некое чувство защищённости и временно забывают о своих вампирах. Надо постараться это использовать. Главное, чтобы не пришлось использовать только это.
Я теперь жалел, что, увлёкшись записями, не пошёл в часовню на вечернюю службу: по крайней мере, это избавило бы меня от поисков Рушкевича. Я перехватил бы его на улице, и при прихожанах он вряд ли стал бы демонстрировать нерасположение, дабы не создавать нагнетающих настроений. Ему пришлось бы меня выслушать. Правда, я понятия не имел, что сказать. «Мне правда нужна помощь»? «Я уже хожу по грязи»? «Я вас услышу»?
От всех этих невесёлых умозаключений я нахмурил брови и вздохнул сквозь стиснутые зубы: ничего не поделаешь, дипломатия – предмет, более доступный моему юному Готфриду, нежели мне, человеку дела. Я уже велел убирать со стола, когда из толпы завсегдатаев плавно вынырнул высокий тонкий силуэт, который мне не составило труда узнать. Мои молитвы – хотя вроде бы я не молился – услышали.
– Герр Рушкевич? – Я поднял голову. – Вы, наверное, устали?
Я сам не знал, почему обратился к нему именно с этой фразой вместо любой более подходящей – возможно, из-за его невероятно понурого, изнурённого, даже больного вида. Его синие глаза расширились, брови вскинулись. Прекрасно поняв, что опять сказал что-то не то, мгновенно разозлившись и на себя, и на него, я сухо извинился:
– Впрочем, кто я, чтобы спрашивать. Что вам угодно? Или вы вообще шли не ко мне?
Священник молча сел напротив, опустил свой пронзительный взгляд и… вдруг рассмеялся, негромко, но я отчётливо услышал этот смех за вездесущим бодрым гомоном. Рушкевич снова настороженно посмотрел мне в лицо, уже почти привычно наклонил к узкому плечу голову и ответил с забавной, необъяснимо обаятельной робостью:
– Что вы, наоборот, я тронут. Но… – пальцы сцепились в замок, – я повёл себя с вами, человеком почтенного положения и возраста, словно капризный кронпринц, а вы встречаете меня участием вместо упрёка. Поразительно. Кто же из нас служит Господу?
Настала моя очередь смеяться. Как ни странно, напряжённость сразу прошла; показалось, будто мы и не ссорились. Я мирно покачал головой и пояснил:
– Мой сын вашего возраста. Могу ли я на вас злиться, когда двадцать лет словно созданы для вспышек гнева? А Господь… каждый служит Ему по-своему, пожалуй.
Бесика это не особенно утешило. Он ненадолго сомкнул ресницы и поморщился.
– Я требовал от вас, едва прибывшего столичного медика и материалиста, сиюминутного понимания, хуже того, сиюминутной веры! Я забылся. Вы вызвали у меня расположение, я слишком понадеялся, что теперь у нас что-то переменится, и… – он осёкся. – Я говорил, что вам нужно время, но не давал его по-настоящему. Простите. И ещё… конечно же, «Все чиновники глухи» – такое же глупое суждение, как «Все Петры отрекаются от друзей». Нашу чуткость ведь определяет сердце, а не то, кем мы являемся.
– А вы простите меня. – Тронутый последними словами, я кивнул и глянул на его запястья. Захотелось всё-таки спросить про ожоги, но я не решился и сказал другое: – Знаете, я побывал у герра Вукасовича и герра Маркуса и совершенно запутался, чему… скажем так, верить. Мой скепсис не поколебался, но масштаб ваших бед я явно недооценил.
Бесик заинтересованно подался вперёд.
– И как вы, поладили с ними? Они достойные люди, но… сложные. Вукасович был героем Османской войны, но сослан сюда за дуэль и давно потерял надежду выслужиться. А Маркус… он этой надеждой живёт, мечтает о Вене, но его светлость, герр Мишкольц, лишь даёт обещания походатайствовать, из года в год, а на деле совершенно не желает отпускать такую… – Бесик запнулся, заморгал в поисках формулировки.
– Такую удобную и умную собаку из своей псарни, – подсказал я, рассеянно обдумывая услышанное. – Да, это в его духе; цинично, но так работают многие.
– Так что вы сами скажете об этих двоих? – напомнил о вопросе Бесик, после того как оба мы немного посидели, молча соболезнуя «породистой дворняжке».
– Вукасович… – обобщая это и для себя, я говорил медленно, задумчиво, – огорчён и сбит с толку, оттого готов поверить в то, во что верит большинство. Это чревато последствиями: в таком случае солдаты не будут помогать мне. Маркус говорит, что не верит, но описывает всё так, будто… – осознание было неприятным, но я закончил, – …это происходит на самом деле. Например, он посоветовал мне не выходить из дома ночью, пусть и оправдал это настроениями горожан. Ещё он назвал имя некой женщины.
Бесик болезненно вздрогнул и упавшим голосом уточнил:
– Ружа Полакин?..
– Вы что, знали её лично? – изумился я. – Ах да. То-то вы так расстроились из-за того, что мы услышали утром, здесь же.
Священник с усилием вздохнул.
– Она мой старый друг и умерла несколько месяцев назад, неожиданно заболев. Довольно быстро, в полубреду, не смогла объяснить, было ли… – он запнулся.
– Нападение? – помог я с неохотой. Я уже ненавидел это слово.
Он кивнул.
– Сегодня якобы напали на часового у погоста, – произнёс я. – Женщина. Говорят, у него на шее остались некие колотые раны, но я их не увидел. Они… исчезли?
– Это хорошо, – выпалил он. Я вопросительно поднял брови. Он пояснил: – Меньше слухов. Следы укусов явно располагают к ним.
Я не мог не согласиться. Волнений Каменной Горке и так хватало. Дав себе обещание позже расспросить Рушкевича о фрау Полакин подробнее, я заговорил о другом – об эксгумациях и о возможности прочитать горожанам «лекцию» в церкви. Как Маркус и предрёк, Бесик ни против чего не возражал. Сейчас, когда острые углы меж нами сгладились, разговор тёк ровно. Впервые за день на меня не давили напряжённой настороженностью; вернулся присущий мне азарт учёного. Может, дело, в чём бы оно ни состояло, ещё сделается; может, я открою что-то новое? В конце концов, меня окружили колоритные личности и их не менее колоритные внутренние демоны.
Вскоре мы покинули постоялый двор. В домах уже зажигали свет; опускались сумерки. Небо у горизонта было рыже-медовым с резкими тёмными росчерками облаков, а над нашими головами – бархатисто-синим. Вот-вот должны были проглянуть первые звёзды.
– Я провожу вас к Капиевскому. – Бесик прервал рассказ о каком-то здании, которое мы миновали. – Но, к сожалению, не смогу участвовать в вашей беседе. Дела и молитва зовут меня. Прошу, не думайте, что это следствие нашей ссоры.
– Я не думаю, – успокоил его я. – Почему иначе я так старательно запоминаю путь? Я без труда вернусь один.
Он благодарно улыбнулся. Его глаза не отрывались от неба, и я тоже залюбовался горизонтом. Горные закаты удивительно красивы: согревают изнутри не хуже любимых в провинциях вин и настоек. Правда, на лице Рушкевича не было элегического умиротворения, только усталая тревога. Он ускорил шаг, и я, догадавшись, что он спешит и, вероятно, мёрзнет в своей сутане, последовал его примеру.
Петро Капиевский, как оказалось, живёт на одной из окраин – улицы эти уже скорее сельские, чем городские. Доктор обосновался в большом одноэтажном доме, который делит с каким-то многодетным семейством. Теперь, немного узнав его, я понимаю: так он восполняет своё одиночество. Мне жаль этого примерно моего возраста достопочтенного герра, дети которого давно разлетелись по континенту в поисках счастья, а сорокалетняя супруга скандально сбежала в Прагу, чтобы на прихваченные семейные деньги жить там с юным воздыхателем из породы голодных поэтов. По словам Бесика, Капиевский, прежде балагур и душа города, после этого замкнулся, а раз даже попытался утопиться в мелком местном водоёме. Было это давно, ныне доктор оставил мысль о самоубийстве и тонуть предпочитает в трудах, заботах, винах и настойках. Всё же верно говорят, vae soli