Наши с девочкой глаза встретились, и она приветливо улыбнулась. Рот был чем-то немного перепачкан, как и платье. Она поманила меня.
– Здравствуй, – заговорил я, подойдя почти вплотную и учтиво поклонившись. – Ты не ошиблась ли местом, где тебе нужно сейчас быть?
Наши лица находились вровень. Девочка смотрела не мигая, вероятно, не понимая немецкого, – по крайней мере, я так подумал. У неё были очень яркие белки глаз, и невольно я стал перебирать в уме болезни, которые могли к этому привести. Но я не успел найти ответа на праздный, совершенно неуместный, как я сейчас понимаю, вопрос.
Малышка сорвалась с места, как заяц, лягушка или сверчок. Стремительным прыжком она перескочила на другой кол, острый. Там она выпрямилась, не переставая улыбаться, и… да, я с точностью могу сказать, что она облизывалась – слизывала с губ что-то красноватое. Это пригвоздило меня к месту.
– Подожди. Кто ты?
О, я глупец, мне следует, пожалуй, возносить благодарные молитвы за то, что она не ответила! А тогда я смотрел, окаменев; я даже протянул руку навстречу.
Из детского горла вырвался хрип, за ним – крепкое славянское проклятье, какие мне редко приходилось слышать даже от Януша. Девочка спрыгнула в заросли травы – и снова взлетела, теперь на крышу дома, и опять молниеносно сорвалась с места, но на этот, последний раз я уже не увидел, как она опустилась. В темноте послышался шорох, будто взмах огромных крыльев. Я уже не думал, что это вспорхнула птица.
Что-то жгло мою шею. Забравшись рукой под воротник, я понял: то был шнурок креста, который дал мне Рушкевич. Нагрелся и сам крестик. Мысли мои помутились, и я в изнеможении опёрся рукой о частокол, где ещё недавно сидело нечто, порождённое то ли ночью, то ли моим воспалённым рассудком. После этого я крайне несолидно припустил во весь опор, как вспугнутое животное. Я бежал, чудом не теряя нужного направления, пока не забарабанил в дверь «Копыта», не был впущен хозяином и, без единого слова поднявшись к себе, не заперся на все замки.
Перечитывая последние строки, я задаюсь вопросом: что же это? Что со мной? Следствие недавнего отравления в пути? Или мой ум, поддавшись флёру сказок, окутавшему этот городишко, столкнул меня с одной из местных химер? О господи, может, и к лучшему, если так, ведь все иные варианты ужасны. Что ж… писать письма в Вену я по-прежнему не способен. Значит, попытаюсь отойти ко сну хотя бы ненадолго. Ясная голова ещё понадобится мне, что бы сегодня ни произошло.
Но, пожалуй, я помолюсь.
5/13
Сегодня начинаю непривычно, с букета впечатлений. Как светит солнце, напоминающее расплёсканный по деревянным стенам цветочный мёд! Как греют его лучи, как заливаются птицы, видимо, свившие гнёзда на крышах! Какие запахи пищи долетают сквозь щели в дверном косяке! Я проснулся на разительном подъёме, а мир сегодня удивительно дружелюбен. Ещё рано, но жизнь уже кипит. Вена просыпается медленнее, а самые блистательные её кварталы – едва не к полудню; сколько же там теряется часов. Здесь же, на самом рассвете, кажется, что впереди – уйма времени.
Перечитав запись, сделанную с перепугу в ночи, я сейчас готов смеяться в голос. Ведь по тону последних строк можно предположить, будто я поверил! Поверил, что вчера мне встретилось страшное порождение тьмы, овладевшее телом ребёнка. Можно ли принимать подобное всерьёз? Ох, вряд ли. Чем больше я вспоминаю эти её ужимки, прыжки, кривляние, то, что она даже не прикоснулась ко мне, а лишь шипела, тем сильнее укрепляюсь в подозрении, что это был не более чем розыгрыш; вероятнее всего, злая, сумасбродная выходка местных детей, прослышавших о новоприбывшем в Каменную Горку столичном человеке. Наверняка, затаившись в кустах, они от души похохотали над моей перепуганной сановитой физиономией и галопным бегством. Да, я почти слышу их смех и жалею об одном – что догадка столь запоздалая. Ох, как бы я надрал им уши!
Но как же она, маленькая бестия, выплясывала на тонких колышках, как скакала и каким страшным было её лицо! А впрочем… провинция, простой народ, а простой народ всегда перещеголяет хитростью и знать, и учёные головы. Дурить власть имущих, мстить нам за надменность и спесь – его призвание и в некоторой степени, увы, право. Но жестоко, ей-богу, жестоко. О tempora, о mores![24] Непременно упомяну этот инцидент в письме императрице, за которое вот-вот сяду. А молодых коллег попрошу предельно форсировать поездку: а ну как иначе они уже не найдут меня в здравом рассудке? Прошёл всего день в Каменной Горке, а я уже натерпелся. Я слишком стар для этой свистопляски, клянусь.
Так или иначе, я успокоен, настолько, что даже не стану вырывать страницы с прошлым потоком полуобморочной ереси. Пусть она останется как беспощадное напоминание: флёры фантазий заразны, и даже ты, человечишка, возомнивший себя светилом медицины, науки и просвещения, не защищён от того, что несёт детям Адама и Евы ночь. И я не о вампирах, а о глупых, беспочвенных, неконтролируемых страхах. Они ведь на самом деле знакомы мне не понаслышке.
До сих пор помню, например, один сон, после которого проснулся в холодном поту и не мог работать полдня. Вроде бы ничего особенного: я, как обычно, прихожу вечером домой, отдаю плащ лакею, следую в нашу гостиную, откуда слышу тяжёлые переливы музыкального камнепада… Мой сын сидит за инструментом и глядит на свои пальцы, на которых почему-то кровь, много крови. Я окликаю его, встревоженно спрашиваю, что случилось; не порезался ли он, а может, кто-то его обидел? Он поворачивает в мою сторону голову и… кричит. Просто кричит, страшно, хрипло, нечеловечески – и руки его вдруг начинают обращаться в крылья, а потом весь он – в птицу, серую, невзрачную, но, судя по огромным когтям и загнутому клюву, хищную. И вот эта птица уже, разбив стекло, вылетает в окно, а я просыпаюсь от истошного звона осколков… Ужас. Необъяснимый, нелепый ужас, но факт остаётся фактом: сердце моё так и замирало, а когда настоящий, живой Готфрид пожелал мне доброго утра да и принялся уписывать свои утренние молочные булочки и тирольский шпек, вовсе оборвалось. Святые угодники… до сих пор неприятно об этом вспоминать, хотя вряд ли это сновидение было каким-то дурным предзнаменованием, скорее, всему виной накопленная усталость.
Прервусь: слышу отдалённые шаги. Не ко мне ли? Наверняка принесли весточку из дома, пора бы Готфриду или благоверной моей написать хоть разок. Она любит слать мне вдогонку письма, да и Лизхен могла соскучиться; бремя сделало её сентиментальной. Или записка от кого-то из местных? Что бы это ни было, дела требуют меня: вот, уже стучат. Продолжу писать вечером. Такого обрывка на сегодня мне явно недостаточно.
6/13
Как никогда тяжело приступать к записи; я едва вовсе не изменил себе и не отказался её делать. Причины неисчислимы и фатальны. Первыми среди них стоит назвать вещи, уже поблёкшие, – ночное потрясение и утреннюю попытку отринуть его, – и насыщенность длинного дня. Он не уступает вчерашнему: так же переворачивает всё вверх дном и оставляет больше тревожных вопросов, чем обнадёживающих ответов.
Факт сей наконец сподвигает меня прервать пространные рассуждения, у которых всё равно нет стержня, и начать отчёт о сегодняшних прискорбных событиях. Это тем более важно, поскольку, скорее всего, они возымеют крайне неприятные, если не сказать чудовищные последствия. Я не знаю, чего ждать, и готовлюсь к худшему. Мой бодрый настрой тает стремительнее свечи, и то и дело я тороплю время, мысленно подгоняя коллег. Как мне не хватает армейской въедливости герра Вабста и его блистательных знаний потомственного химика; как нужен мне профессор Гассер, в обширной практике последних лет изучивший анатомию, в том числе возможные аномалии её, не хуже, а в чём-то и доскональнее меня! Впрочем, довольно. Чего нет, того нет.
Итак, прошлое моё писание прервал стук в дверь; я поспешил открыть. Со мной поздоровались, и я немало удивился, увидев сразу двух посланцев. Первый – рыжеватый солдат из гарнизона Вукасовича – сообщил, что часовой, Анджей Рихтер, которого я застал вчера в плачевном положении, на рассвете, к сожалению, скончался. Командующий просил узнать, желаю ли я ещё раз осмотреть тело и если да, то нужно ли его куда-либо везти. Прекрасно понимая, что слухи наверняка уже плодятся и тележка с трупом наделает шума, я велел подержать его в холоде, пообещал самостоятельно прибыть в Старую Деревню, но отложил визит до второй половины дня – благо он выдался промозглее, чем вчерашний, значит, тело могло подождать. Погода, даже судя лишь по цвету неба и скорости бежавших по нему лохматых тяжёлых облаков, портилась. К слову, она продолжает портиться, точно отзываясь на наши сгущающиеся неприятности.
Обстоятельство, не давшее мне сразу сорваться в гарнизон, было тревожным и объяснялось в послании, принесённом вторым гонцом, щекастым мальчишкой лет десяти. Тот вручил мне записку от Капиевского, накиданную округлым, но неразборчивым почерком. Доктор просил меня срочно прибыть к нему, взяв все имеющиеся инструменты и медикаменты, и намекал на некие ночные происшествия. Писал он явно во взвинченном состоянии: налепил клякс, порвал край листа, а лихая подпись куда-то съехала.
Одно воспоминание об улочке, над которой переливалась птичья песня, и о встрече у частокола спонтанно пробудило панику, с которой я не смог совладать ночью; я, кажется, даже вспотел. Тем не менее я, разозлившись на себя за эту иррационально трусливую реакцию, отбросил её, дал мальчику согласие и отпустил. Затем я, уточнив ответ для Вукасовича, выпроводил солдата, а сам стал спешно собираться.
Практикой собственно медицинской я здесь заниматься особо не планировал и потому инвентаря почти не брал. Кроме обычного хирургического набора щипцов, игл, скальпелей, трубок и ложек, у меня было только три увеличительных стекла разной силы, немного раствора сулемы в склянках и её же в пилюлях, блок спрессованного угля и несколько разномастных бальзамов из Лондона. Мне не составило труда взять это с собой.