неприятностей и не разочаруют меня.
– Для человека, чья голова постоянно занята серьёзными думами и делами, нет ничего лучше несолидных хобби, в разумных, конечно, пределах, – возразил я. – У меня вот, к примеру, их нет; в основном мои увлечения связаны с работой: читать о болезнях и подобное… – Маркус слушал с интересом, но углубляться я не стал. – А ваш перевод, к слову, великолепен.
– Благодарю, – отозвался он и всё же слегка поклонился, но то был скорее актёрский жест. Одновременно по некоторому напряжению мышц его вытянутого лица я догадался: только что он зевнул, героически не открыв рта и не зажмурив глаз. Изумительное искусство, которое сам я оттачивал на первых совещаниях и которое до сих пор меня выручает. – Что ж, если у вас нет новых вопросов или каких-то нареканий, вынужден откланяться. Длинный день, хотел бы либо отдохнуть, либо разобрать прошения…
– Разумеется, – кивнул я. – И я советовал бы вам отдых, потому что, когда я начну работать более продуктивно, вам не поздоровится…
Он, отступивший было и начавший поправлять парик, остро на меня посмотрел.
– Что вы имеете в виду? – в интонации, только что мягкой и человеческой, опять проступила выхолощенная накрахмаленность, а двадцать три обратились в грозные сорок.
– Всего лишь мои непрерывные отчёты и, вероятно, вопросы! – поспешил уверить я, опять на себя досадуя: расточать такие угрозы человеку, едва живому после рабочего дня.
– О, без малейших проблем. – Маркус, возможно, тоже смущённый своей резкостью, энергично закивал. – Буду ждать этого. До свидания!
На том мы и расстались; удалился он быстро, прямо и бесшумно. То, что шёл он пешком, подкупало, впрочем, вероятно, его дом просто располагался где-то неподалёку. Интересный всё-таки юноша: такие строгие манеры и такое очаровательное увлечение, лёгшее на бесспорное чувство языка и ритма. «Бывает в жизни бег и жизнь в бегах…» Надо будет как-нибудь попросить у него полный текст этой длинной баллады.
Пока я глядел Маркусу вслед, ожидание моё завершилось. Отворились массивные двери часовни, послышались голоса. Последние прихожане, вывалившись на крыльцо, попрощались с Рушкевичем, и он остался один – высокая фигура в чёрном, шатающаяся от ветра. Я окликнул его. Юноша, узнав меня, кивнул, пообещал подойти позже и опять скрылся под сводами. Минуты через три он наконец спустился по широким ступеням и пересёк площадь. К этому времени с неба снова противно заморосило, и я гостеприимно открыл перед ним дверцу кареты.
– Ну наконец-то я вас поймал. Забирайтесь, не стойте под дождём. Я хотел предложить вам со мной поужинать, вы мне как раз нужны.
Рушкевич, вздрогнув и кинув на меня настороженный взгляд из-под упавших, уже начавших намокать прядей, тут же отвёл глаза.
– Простите, но вынужден отказаться. Я успел обзавестись продуктами, точнее, мне их занесли неравнодушные соседи, и я не хотел бы…
Я запоздало осознал, что не думаю о его очевидной, естественной для положения ограниченности в средствах, и поспешил исправиться так, как счёл наиболее правильным:
– На поездку казначеи мне выдали средств больше, чем я мог бы потратить, живя месяц в Праге и еженощно ходя по кабакам. Поэтому я, разумеется, всё оплачу.
Я промахнулся. Рушкевич совсем смутился и пробормотал:
– Да? Тогда лучше бы вы пожертвовали эти деньги нашим сиротам и вдовам или на обустройство госпиталя… мы давно думаем о госпитале при церкви.
Замечание было здравым и потому даже не задело меня. Я уже сделал вывод: более всего, помимо внимания властей, Каменной Горке не хватает денежных вливаний. И, кстати, что-то подсказывает мне, что часть их стоит поискать в карманах Лягушачьего Вояки, когда он объявится. Как там сказал Маркус? Его непосредственный начальник порой «развеивается» в Париже?
– Это непременно случится, обещаю. И не только это. Мои представления о вашем городе и его бедах, скажем так, значительно расширились.
Бесик молчал, не двигался и едва заметно дрожал. Если сегодня ночью он был в гарнизоне, днём проводил службы, успел побывать у маленькой принцессы и наверняка не только у неё, – неудивительно, что его знобило от недосыпа и усталости. Так недолго и слечь. Я покачал головой и распахнул дверцу шире.
– Ну же. Не стесняйтесь. Тем более… – я постарался улыбнуться, – разговор важен, мне необходима ваша… назовём это консультацией. Вы, конечно, можете и сами пригласить меня к себе, тогда я просто закажу из «Копыта» несколько блюд и что-то горячительное, и…
Тут он покраснел – это хоть немного оживило впалые щёки – и кивнул. Края рта дрогнули в слабой улыбке.
– Боюсь, проще мне вас послушаться. Едемте.
От моего внимания не укрылась нетвёрдость, с которой священник залезал в карету, но я не решился предлагать помощь, а лишь сразу накинул ему на плечи плед, а на колени бросил пёструю, вышитую золотом подушку, которую друзья недавно привезли мне из магазина индийских товаров в Лондоне. Она была щедро украшена слонами и какими-то экзотическими растениями; Бесик недоумённо взял её и поднёс к носу.
– Как интересно пахнет… духи?
– Нет, лавандовые соцветия внутри, – пояснил я. – С ней удобно в долгом путешествии, когда всё затекает. Можете пока перевести дух, поедем самым длинным путём.
Вертя подушку в руках, Бесик посмотрел мне в лицо с неожиданно открытой, намного более живой и естественной, чем прежняя, улыбкой и искренним любопытством:
– А вы что, уже запомнили самый длинный? Когда успели?
Усмехнувшись, я устроил другую подушку под собственной шеей и понизил голос:
– У моего кучера дырявая голова. И если ему не подсказывать, он будет плутать по вашим улочкам как раз достаточно долго. – Я высунулся и велел: – Януш, трогай!
Карета поехала. Бесик рассмеялся, подложил подушку под голову и, откинувшись на неё, сразу прикрыл глаза. Пальцы, вцепившись в плед, свернули его на манер кокона. Мне вспомнилась сначала сказка Капиевского, потом – латинский афоризм о том, что aliis inserviendo ipse consumor[27]; он как нельзя лучше подходил этому юноше. Я ещё немного посмотрел на его осунувшееся лицо, потом в окно, за которым проползали лепящиеся друг к другу домики, и после недолгого молчания осторожно спросил:
– Нелёгкий был день?
– В общем-то, обычный, просто рано начался. – Ответ прозвучал обманчиво ровно. – Хотя меня и прежде поднимали среди ночи, люди ведь не планируют, когда умирать, и… – Бесик опять устало взглянул на меня, – не знаю, поняли ли вы, но в последний путь я проводил сегодня двоих. Солдата и…
– Я был у девочки, – глухо откликнулся я. – У принцессы Марии-Кристины…
«И я её не спас». Но мысль об исповеди сейчас, при виде этого болезненного лица и обессиленно вцепляющихся в плед пальцев казалась кощунственной.
– Она сказала мне, – веки Рушкевича снова опустились, ресницы задрожали, – что ей страшно. Анджей Рихтер говорил то же. Обоим почему-то казалось, что дорога в Царство Небесное им закрыта. Я как мог утешил их и ободрил, хотя…
– Они что… – перебил я, вспомнив, что слышал то же, – признавались в грехах, полагая такое? Я ещё допускаю некие прегрешения гарнизонного, но дитя…
– Едва ли. – Бесик нахмурился, закутываясь плотнее. – Вы, наверное, и сами заставали чьи-то последние минуты. Страх смерти иррационален, а представление о грехе субъективно, исходит из каких-то внутренних источников, неизвестных даже священникам.
«А впрочем, все мы грешники. Да, доктор?» Так сказал Вукасович; сейчас я даже перелистываю страницы, чтобы перечитать фрагмент нашего диалога. Хм… определённо, тема греховности в этом городе выглядит несколько острой, едва ли не острее темы безденежья. Задумавшись, я всё же услышал и следующие адресованные мне слова:
– Так или иначе, нет. Они не говорили ничего, что могло бы помочь вам в изысканиях. И вряд ли вы от кого-либо услышите подобное. Ночь не раскрывает тайн так просто.
– Уверены? – Мне было что возразить; теперь я в этом почти не сомневался. «Принцесса. Там, не у нас…» В голове зрел дикий, противоречащий всем моим убеждениям, но не лишённый смысла план.
– Да. – Он ответил коротко и стал смотреть в окно. Я хмыкнул. – Что?
– Ничего… – в последний момент я преодолел соблазн проболтаться.
– Может, это и к лучшему. – Бесик вдруг выпрямился и опять посмотрел прямо на меня; от беспокойного движения плед сполз с плеч. – Меньше всего я хочу, чтобы вы столкнулись с чем-то… – он осёкся и мотнул головой, прячась за густыми вьющимися волосами.
Я лукаво уточнил:
– Волнуетесь? Я тронут.
– Нет! – Он тут же спохватился и хлопнул себя по лбу. Я изогнул бровь: загонять это невинное создание в тупик было одно удовольствие; Бесик совсем не умел скрывать эмоций. Он, сдаваясь, вздохнул. – То есть да… Поймите меня правильно, – фразы он подбирал с трудом, – да, нам нужно вмешательство свыше. Но потрясения, которые вы можете принести, если не будете осторожны…
– Потрясения и так происходят, – прохладно напомнил я, всё-таки слегка раздражённый этой робостью. Почему все в городе так завязли в своём диком, тёмном мирке? – И больше, чем вам известно. Спуститесь на землю, так просто всё не утихнет, люди не перестанут умирать, если вы просто лишний раз за них помолитесь; причина глубже. – Увидев, как болезненно он морщится, я смягчился и уверил: – Но я обязательно со всем разберусь. Не так быстро, как рассчитывал, но…
…Но и Капиевский, и этот бедный юноша в чём-то правы, я – потрясение, и у меня есть навыки и знания, на которые тут могут рассчитывать. Оба факта пока скорее вредят мне: ссорят с местными, сбивают. Но это ненадолго. Моя голова достаточно ясна, и я всегда справлялся со сложными задачами рано или поздно, тем быстрее, чем больше людей нуждалось в этом. Обнадёживая себя подобным образом, я улыбнулся Бесику и опять накинул на него плед.
– А вы пока отдыхайте. Не думаю, что завтрашний ваш день будет многим проще сегодняшнего, как и мой.