Мы двинулись по одной из окраинных улиц. Вудфолл молчал, напряжённо следя за белоснежным силуэтом пса в паре метров от нас. Где-то каркнул ворон. И наконец голос avvisatori раздался в тишине, нарушаемой только хрусткими шагами по мёрзлой земле:
– Пока люди не заплатят за то, что творили веками, меч будет разить их, не выбирая правых и виноватых. Земля ведь всё помнит не хуже Неба. – Усмешка заставила его шрам дёрнуться. – Напоминает содержание римских проповедей, верно, любезный доктор?
Я понял суть остроты, но вступать в теологический спор с avvisatori, принадлежащим к англиканской церкви и глубоко презирающим католицизм, необходимости не видел.
– Почти любых проповедей… – тихо возразил Бесик. Я был ему благодарен.
К счастью, разговор прервало то, что мы начали узнавать направление, в котором двигались. Домов становилось всё меньше; вскоре позади остались последние лачуги, и вот мы выбрались на разбитую дорогу, змеившуюся мимо пустошей, оврагов, рощиц. Пёс бежал уверенно, и было нетрудно догадаться: он спешит в гарнизон. Беспокойство моё – да и, кажется, не только моё – усилилось. Мы ускорили шаг.
Когда впереди замаячило кладбище, Вудфолл вынул распятие, а Бесику в руки сунул кол. Я за своим не полез, лишь с особым вниманием приглядывался теперь к проломанной ограде. Казалось, каждый мой нерв напряжён, а зрение и слух обострились до феноменального предела. Я действительно ждал чего угодно, откуда угодно.
У ворот не было часовых – очередной дурной знак. Мне, правда, померещился силуэт, мелькнувший меж склепов, и я помедлил, но никого не рассмотрел. Мы двинулись вперёд плечом к плечу, но опасались напрасно: ночные жители этих мест ещё были на кровавой охоте. Даже пёс оставался спокойным – вернее, его тревожило что-то, о чём мы пока не догадывались, но новых угроз он явно не видел. Зато, торопя нас, верёвку он натягивал всё сильнее – едва не до треска.
Кладбище мы миновали благополучно, и снова дорога стала однообразной. Иногда я бросал взгляд на усыпанное звёздами небо и прикидывал, сколько сейчас может быть времени: карманные часы я забыл на столе у Бесика. Скорее всего, близилось к семи; в таком случае у ночи оставалось около получаса, прежде чем солнце заявит о своём возвращении.
Наконец мы достигли Старой Деревни, и здесь выдержка изменила нашему четвероногому провожатому. Едва ступив на дорогу меж домов, – я сразу заметил, что все двери распахнуты, но из труб не идёт дым, – Альберт задрал морду, взвыл, а потом жалобно, призывно залаял. Точно испуганные раскатистым звуком, облака неуклюже поползли к востоку, оголяя совсем округлившуюся, болезненно белую с кровавой окантовкой луну. Она беспощадно высветила то, что укрепило мою тревогу.
Старая Деревня выглядела нежилой, ровно настолько, насколько казалась мне полной жизни при первом приезде. А ведь вроде бы ничего не поменялось: всё так же ржали в отдалении лошади, сушились вещи – ветерок полоскал подолы и рукава рубашек, штанины, простыни. Вряд ли отсюда ушли давно, во всяком случае, костерок, на котором сжигали мусор, искрил, тлел, и это был единственный источник дыма. Вудфолл поспешил затоптать его, после чего мы, продолжив путь, заглянули в несколько домов.
Там также всё свидетельствовало о том, что ещё недавно солдаты никуда не собирались: где-то попадались карты на столах, где-то – остатки пищи или приготовленная для мытья вода, где-то – разобранные постели и снятая верхняя одежда. Avvisatori с поразительной ловкостью отыскал оружие и деньги – всё лежало в незаметных неопытному (моему, к примеру!) глазу тайниках, под половицами, в стенных нишах. Мы уверились: солдаты не взяли ничего, когда уходили. Впрочем… уходили ли?
Между тем пёс сбежал, и какое-то время мы тщетно выкликали его по имени. Альберт не вернулся, однако вскоре мы нашли его сами: он скрёбся в дом, где гарнизонные устроили лазарет и где я ещё сравнительно недавно осматривал труп Анджея Рихтера. Дверь, единственная во всём поселении, была наглухо заперта.
Я попытался заглянуть в окна – из проёмов на меня посмотрела кромешная темнота. Несколько раз я стукнул в стекло и окликнул Шпинберга, но без результата. В конце концов мы просто высадили проклятую дверь и зашли.
Всё тот же вязкий сумрак гнездился внутри, но, к счастью, лампа обнаружилась на крюке у самого входа. Вспыхнувший свет вернул нам – напряжённым, бессознательно жавшимся друг к другу, едва ли не забывшим, что мы мужчины, – некоторую уверенность. Мы осмотрелись. В лазаретных помещениях было пусто, никого не обнаружилось и в каморке медика. Кровать была разобрана и взбита; на подушке лежала раскрытая книга, а в изножье – остывающая грелка. Тем не менее свеча не горела, и было так же промозгло, как и всюду. Когда здесь в последний раз топили?
Пёс истошно залаял за стеной, и мы проследовали к нему, в подобие кладовой. Ящики по-прежнему громоздились здесь: в некоторых держали порох, в других – уголь, в третьих что-то, что я не опознал, но, кажется, детали амуниции. Альберт уже не просто скрёбся – он бросался на дверь всей своей мощной грудиной; из пасти рвались звуки настолько громкие, что воздух почти дребезжал. Бесик дёрнул медную ручку, потом попытался её повернуть. Было заперто. Пёс всё заходился. Посовещавшись, мы выбили и эту дверь. Стены буквально содрогнулись, и оставалось надеяться, что шум никого не привлёк.
С крутых ступеней повеяло холодом. Мы сразу увидели, что там, внизу, что-то светлеет. Раздавшийся через пару секунд стон подтвердил мои опасения.
Брехт Вукасович лежал навзничь на том же месте, где когда-то – тело Рихтера. Командующий был бледен, но ещё жив; хрипел и кашлял; тёмные глаза, полуприкрытые набрякшими веками, стыло смотрели сквозь нас. Тем не менее сознание частично вернулось к нему, когда пёс, взвизгивая, бухнулся рядом и принялся лизать отёкшее лицо. Вукасович тщетно попытался приподняться на локте. Его взгляд выцепил среди трёх лиц моё.
– Барон… – Тут он узнал священника, даже потянулся навстречу. – И вы… моя собака больше не боится вас, да? Я был не прав, да?..
Едва ли он в полной мере понимал свои слова, но спросить почему-то казалось ему важным. Бесик ровно кивнул. Опустившись рядом с командующим, я принялся осматривать его и не нашёл ни единого увечья. Всё становилось яснее и яснее по мере того, как я подбирался к горлу, но в моей голове просто не могла уложиться правда.
– Что здесь случилось? – надеясь услышать не то, что заподозрил, спросил я.
Avvisatori и священник тоже присели рядом. Вукасович закрыл глаза.
– Бвальс вернулся. Сказал, что в городе беспорядки и вам нужна помощь. Он был, ну, какой-то странный, и Альберт… мой Альберт раньше так любил его, а теперь… – командующий жадно схватил ртом немного затхлого воздуха и снова захрипел, – …бедные мои ребята… все ушли? Все? Вы знаете, куда их потащили и зачем? Они меня не слушали…
Я понимал, что спрашивает он о солдатах, и мне нелегко было подтвердить то, о чём этот несчастный человек, видимо, думал всё время, что пролежал здесь запертый. Мне также не хватило бесчеловечности добавить, что солдаты исчезли, не успев вооружиться, – вероятно, им просто не дали, уведя так, как мог бы увести зачарованных детей гамельнский Крысолов. Я лишь кивнул. Страдание исказило острые черты Вукасовича; небритый подбородок затрясся. Я вдруг подумал, что так дрожит обыкновенно зоб у гуся, которого прибрали к рождественскому ужину. Это была отвратительная ассоциация.
– Она была с ним… сказала, что вернётся за мной… ну, чтобы я её ждал…
– Кто? – нервно спросил Рушкевич. Как и я, он, скорее всего, угадал ответ.
Вукасович беспокойно пошевелил рукой, попытался её поднять – наверняка чтобы пощупать горло, на котором алел яркий след укуса. Рука со стуком упала.
– Женщина, – морщась, произнёс он. – Она поцеловала меня и оставила… – он извлёк из-под расстёгнутого мундира увядшую кувшинку, – это. Она обещала что-то сделать, чтобы я стал как Бвальс и сама она, особенным, и я… было так больно, страшно, но, может… тогда я найду своих ребят? Я сказал, что я дождусь… я себя не помнил…
Пёс заскулил. Мы с Вудфоллом молча переглянулись. Я спросил:
– Это очень серьёзно? Можем ли мы как-то помешать?
Я знал, что avvisatori, скорее всего, покачает головой, и он сделал это, прибавив: «Поздно. Подобное согласие запускает обращение». Глаза командующего снова открылись и на этот раз впились в лицо Бесика.
– Но я только сейчас понимаю… Я вас прошу, вы же можете…
Бесик участливо наклонился, готовый слушать. Я не сомневался, что прозвучит просьба об отпущении грехов; это было бы ожидаемо, но Вукасович прохрипел:
– Она меня… ну, как отравила, эта прекрасная женщина, откуда бы она ни была, я ведь понимаю. – Речь учащалась, становилась невнятнее. – Да и я виноват, я ребят не уберёг, я сдался, и я за всё ещё расплачусь, но поскорее бы, и…
Бесик понял всё раньше меня и потерял дар речи. Его подрагивающая рука потянулась перекрестить гарнизонного, но тот, мотнув головой и где-то отыскав силы, впился в бледную кисть мёртвой хваткой, впился, даже не заметив острых когтей, – впрочем, у самого него уже отрастали такие же. Бесик беспомощно зашевелил губами. Грудь командующего лихорадочно поднялась; прозвучал почти вопль:
– Не дамся! – И уже тише Вукасович прибавил: – Пусть меня судит вся ангельская братия или братия чертей, плевать. Да только я буду знать: всё, что я сделал, я сделал… живым, ну, в своём уме, по своей воле. Понимаете? Они же войной могут пойти, они…
Бесик с испугом посмотрел на меня, и, ценой огромного усилия, я кивнул; Вудфолл тоже. Вукасович улыбнулся, всё ещё глядя лишь на священника.
– Вы всё сделаете, я знаю. А потом молитесь за меня. Я не был вам другом, и на службы ваши не ходил, и чего только не надумывал, но…
Он осёкся и беспокойно прислушался. Вскинул голову и пёс; острые уши его дёрнулись. Да и мне почудился шум наверху – впрочем, вероятно, то был морок, следствие потрясения и усталости: ничего не происходило, только становилось всё промозглее. На всякий случай я встал и, вынув кол, поднялся по лестнице. Мне совсем не хотелось, чтобы кто-то запер нас в этой могиле и истребил одного за другим. Впрочем, в свете последних ужасов простое истребление было последним, чего стоило опасаться.