– Вы?
В кресле подле стола, где я обычно писал, сидел Йохан Мишкольц. Даже без свечи я видел, что это именно он: узнавал и рыхлое лицо, и зелёный сюртук, и полноватые икры. Наместник, которого я занёс в списки сбежавших, а затем – в списки мёртвых, внезапно объявился, каким-то образом нашёл меня – и теперь с ходу, без приветствий, заявил:
– Едва узнал, что вы здесь – и пулей. Лично, так сказать, приветствовать правую, левую – или какую? – руку императрицы. Сбылось ведь моё предсказание: приехали, сами снизошли до нашей глуши!
Он произнёс это с нагло-любезной интонацией, скользкие шутки были привычны, а вот голос звучал сипловато. Я стоял на месте. Меня нетерпеливо подозвали:
– Ну же, доктор. Заходите, что вы как неродной? Это вроде бы я гость…
– Моё почтение, герр Мишкольц, – отмер я. – Сейчас, надо зажечь свечу…
Я старался говорить ровно и всё приглядывался к массивной фигуре, откинувшейся на спинку кресла. Что-то было не так, а вскоре я понял, что именно: Мишкольц промок насквозь, будто упал в речку или ещё что-нибудь в этом роде. Проходя к ящикам комода, я не преминул посочувствовать и поинтересоваться о причинах. Мне безмятежно ответили:
– За горами ливень. Скоро и здесь будет.
– За горами?..
Спиной я чувствовал: он смотрит на меня, неотрывно, и более всего мне хотелось обернуться, чтобы в этом удостовериться. Встреча казалась какой-то ирреальной и… неправильной, точно дилетантски написанная вставка в и без того посредственную постановку. Тем не менее стоило учесть фактор моих расшатанных нервов – прогрессирующую привычку дёргаться от каждого чиха из-за каждого куста. Только напоминание о ней помогло мне принять приветливый, естественный вид.
– За горами, – кивнул Мишкольц. Его «аканье» куда-то пропало.
– Так значит, перевал…
Мой вопрос угадали:
– Ребятки его почти разобрали. Вы ещё можете уехать.
Свеча выпала из моей руки обратно в ящик и раскололась надвое. Мишкольц сказал «ещё», а не «уже». Что он подразумевал? Я снова взял свечу, потянулся за огнивом и…
– Не зажигайте, доктор. Зачем она? Глаза что-то болят, устал.
Я стоял неподвижно. Меня начинало колотить, точно это я попал под дождь.
– Положите свечу, доктор, – настойчиво повторил наместник.
Пальцы опять разжались; я до конца не понял, по моей ли воле. Стараясь не надумывать и держась за единственную опору – свои полномочия, – я обернулся, пристально посмотрел на Мишкольца сверху вниз и спросил:
– Где вы были всё это время? Мы беспокоились.
Вязкая улыбочка пошла по грубому лицу, точно глупый ребёнок спросил, стоит ли Земля на китах или сразу на черепахе. Я расправил плечи и поджал губы, готовый высказать всё, что думаю о таких гримасах, но мне не пришлось.
– На водах, – мирно отозвался Мишкольц, зевая. – Срочно потребовалось подлечиться. Вы, доктора, разве не любите болтать, что нет ничего живительнее воды? Аquа vitае! Вы правы, правы. Хороша тут у нас водичка, вам бы попробовать… чудеса творит!
И он засмеялся – визгливо и булькающе, похрюкивая. Я помнил его смех другим.
– Это был неосмотрительный отъезд. – Хватаясь за осыпающуюся прямо под пальцами действительность, я говорил то, что не несло смысла, но хотя бы помогало мне оставаться в здравом уме, оставаться собой – столичным чиновником, титулованным лицом, ревизором, отчитывающим подчинённого. – В городе произошло в ваше отсутствие много пренеприятных инцидентов, ваш заместитель самовольничает…
Говоря, я смотрел на ноги Мишкольца. Было темно, но, казалось, вокруг его туфель натекают илистые лужи. Я убедил себя, что это игра теней, и подумал, что ненормированный сон рано или поздно совсем погубит меня.
– Маркус? – Мишкольц пожал плечами. – О нет, он умнейшая голова. Не тревожьтесь, ваши инциденты позади, виновного поймали. Гарнизон идёт в город. Слышите? Лошадушки цок-цок… прямо от храма. Ну… который настоящий!
Он опять засмеялся. Тогда я даже не понял, что он имел в виду, и возразил:
– Гарнизон пропал. Речь либо о массовом дезертирстве, либо…
Это слетело с языка, прежде чем я подумал об осторожности, и одновременно с тем, как я действительно услышал отдалённый стук копыт и ржание. Я недоумённо осёкся. Смех оборвался; Мишкольц медленно поднялся и, хрустнув плечами, выпрямился. Я стоял в оцепенении и всё смотрел на его ноги, на плотные клочья чёрного ила на носках башмаков.
– Уезжайте, доктор, – веско повторил он. – Вы не нужны. Виновный найден.
– Виновный? – Я был окончательно сбит с толку; только недовольство этим притупляло крепнущий иррациональный страх. – Герр Мишкольц, я приехал восстанавливать в той или иной форме справедливость и бороться с суевериями, но это ни в коей мере не подразумевало охоту на ведьм или…
Наместник закашлялся – надсадно, буквально чахоточно, а затем согнулся, поднёс ко рту ладонь и опять всё кашлял, кашлял, кашлял; щёки его ходили ходуном, точно горло жабы. Я с нелепой обречённой заворожённостью ждал, а мой ужас рос, по мере того как ноздри всё яснее улавливали некий сладковато-болотный смрад. Трудно сказать, шёл ли он с улиц, из коридора или от человека – уже не человека, – с которым я беседовал.
– Доктор, город волнуется. И это вы его взволновали. Я зря тут здоровье подрывал?
Мишкольц произнёс это хрипло, что-то отхаркнул и выпрямился. «Чем-то» оказалась жёлтая кувшинка, в которой копошились чёрные жуки; к лепесткам пристали красно-серые ошмётки. Я поборол лёгкую дурноту и желание отступить. Цветок протянули мне на ладони.
– Я никуда не уеду, – чётко произнёс я, не впервые, и это был уже не мой выбор.
Говоря, я схватил свечу, зажёг и в то же мгновение понял, что багровая полоска с неба пропала; оно окончательно потемнело, надвинулось, прильнуло к окну. Почти сразу Мишкольц, которого я теперь явственно видел, бросился на меня. С сумраком исчез скрывавший его обличье морок; стало ясно, что много времени он провёл под водой, что кожа его изменила цвет, взбухла и отслаивается. Но главным были всё те же, уже знакомые, клыки, правда, не сахарно-белые, а гнилые. Они ощерились в оскале.
Я вовремя шарахнулся вбок, и Мишкольц с грохотом снёс комод. Развернувшись и занеся когтистую руку, он ринулся снова, неуклюже, зато стремительно. На этот раз он задел меня и ударом в живот отшвырнул, но я, чудом не потеряв равновесие, выхватил из-за пазухи кол, выставил вперёд и замер. Нас разделяло шагов шесть.
– Вам давали шанс, – забормотал Мишкольц. – Давали ведь, давали, не хотели преждевременного шума… Надо было раньше, раньше всё взрывать, чтоб ноги вашей…
Блестящие, налитые кровью глаза не отрывались от меня, и я осознавал, что, скорее всего, это конец. Слабость сковывала мышцы, паника туманила разум. Я не был дураком и понимал: у меня едва ли хватит сноровки справиться даже с этим существом, порядочно уступающим в силе тем, кого я видел раньше. Мишкольц улыбнулся. У него были отвратительно синие, раздувшиеся, больше не смыкающиеся до конца губы.
– А впрочем, к лучшему. Вы никогда мне не нравились. Может, хоть на вкус…
Точно в такт моим лихорадочным мыслям, на улице усиливался цокот; к нему добавлялись зычные голоса и барабанный бой. Я ждал. Как мог я готовился к броску, и бросок произошёл, но меня так и не достиг.
Когда Мишкольц грузно рухнул посреди комнаты лицом вниз, я не сразу увидел, что в затылок его воткнулся большой томагавк с костяной рукоятью. Зато Вудфолла, замершего в дверях, я узнал мгновенно. Avvisatori подскочил и, выдрав своё орудие, обрушил Мишкольцу на шею. Хрустнули позвоночные хрящи. Ещё тремя ударами он отделил голову от тела, а затем пнул; разумеется, покатилась она прямиком к моим ногам. Avvisatori отдышался, осмотрелся и, убедившись, что я впечатлён таким подвигом, бросил:
– Достаточно бесед с подчинёнными? Уходим.
– Что проис… – Первые несколько шагов навстречу дались мне с трудом.
– Сейчас явятся гости, – Вудфолл водрузил окровавленный топор на пояс, – а выпивки на всех не хватит. И Большой Белый Джо не поможет.
Здравый смысл посоветовал отложить расспросы о том, почему у томагавка есть имя, и я послушно бросился за Вудфоллом вон из комнаты. Тот остановил меня, когда я хотел привычно свернуть направо, к лестнице, по которой поднимался.
– Через главный вход уже нельзя.
По ступеням топали. На улице стреляли. Вудфолл потянул меня за манжету в противоположный конец коридора; его рука была обжигающе горячей.
– Люди убеждены, что это мы.
Он ничего не уточнил, но смысл угадывался легко. Мы миновали поворот, проскочили на чёрную лестницу, а оттуда – в каморку, где, видимо, сушили и крахмалили бельё. Сейчас тут болтались голые верёвки да громоздились несколько корзин и стиральная доска. Вудфолл споткнулся, замер, потом заметался, вертя головой.
– Чёрт, чёрт, чёрт!
Я в изнеможении опёрся о стену и сумел, точнее, почти сумел задать лишь один вопрос:
– Они же не приходят до ночи. А Мишкольц…
– Сегодня многое иначе, доктор, – оборвал Вудфолл. – Слишком многое. Вплоть до того, что гарнизон обращён весь, до единой души. Слышите марш?
– А герр Рушкевич не появлялся?.. – спохватился я.
Мне не понравился ответный взгляд. Avvisatori закусил губу, выругался и молча рванулся к окну; дёрнул раму, распахнул её, высунулся едва ли не по пояс и вскоре втянул в помещение особенно толстую, почти как корабельный канат, верёвку.
– Должна выдержать, – критически её осмотрев, бросил он. – Скажите, вы…
– Справлюсь, – без слов понял я. – Староват, но не безнадёжен.
Ужас и ступор были столь сильны, что я уже ни капли не пёкся о своих костях. Может, поэтому мы оба беспрепятственно спустились со второго этажа на несколько мешков с помоями, которые не успели увезти к выгребной яме. Здесь, в этом зловонном убежище, мы с avvisatori прижались к стене, переводя дух и напряжённо прислушиваясь.
Крики, цокот и ржание близились. Было ясно: если выглянуть из-за угла, мы увидим и собирающуюся толпу горожан, и тех, кто скоро к ней присоединится, – солдат. Мишкольц что-то говорил про «настоящий храм»… Я вопросительно глянул на Вудфолла: