– Поверьте, мы знаем, что… – я запнулся, – покойный герр Мишкольц не был образцовым руководителем. Многого он не понимал, не умел и делал по-военному, но…
Но при нём пропали разбойники, из-за которых люди годами боялись ходить в лес и загуливаться. Отреставрировали многие здания и вымостили хотя бы часть улиц. Штигг получил разрешение открыть аптеку, а рынок стал регулярным, и там не переводились продукты, несмотря на время года. Я не успел сказать этого; Маркус перебил меня.
– Да вы хотя бы знаете, как это, – он вскинул теперь обе руки; вены опять почернели, словно уголь, и запульсировали, – пришло ко мне и освободило меня?
– Нет, – выдавил я. – Но я знаю, что это не свобода.
Маркус облизнул губы и ненадолго смежил веки. Он словно колебался, спорить или нет, но всё же не стал и ровнее, глуше заговорил:
– Мишкольц с весны был добр ко мне как никогда прежде – может, потому, что я тогда потерял родителей; оба разбились по пути из Брно. Ему невыгодна была моя хандра; он от неё устал и начал раз за разом повторять: «Надо вас развеять!» В августе он сказал уже прямо, что на Рождество возьмёт меня в столицу и введёт наконец в высший свет, сделает всё, о чём я просил. Конечно, если мы хорошо поработаем; сбор урожая в окрестностях пройдёт без проблем; люди аккуратно выплатят налоги и прочее, прочее. Он и прежде раздавал обещания… – Маркус вздохнул. – Но в этот год убедительнее, а я был доверчивее. Я правда взбодрился и вообразил всё в красках; по осени стал собираться; я… – тень стыда мелькнула на лице, и тут же оно окаменело, – я заказал несколько камзолов, парик, новые чулки, обувь и верхнее платье на ту долю жалования, которую прежде каждый месяц отдавал на будущий госпиталь. Я почувствовал себя премерзко, потому что был едва ли не единственным крупным жертвователем в этот «фонд», а одеждой никогда не интересовался, но столица есть столица. И вот время подошло…
– Вы к нам не приехали, – тихо сказал очевидное я.
Маркус скривился, будто некто, засевший в его же нутре, вырывал ему зубы.
– Конечно. Мишкольц внезапно обрушил на меня список невыполнимых поручений вроде «найти пропавших животных», да вдобавок обвинил, что на гардероб я взял деньги из госпитальных. Мы решили недоразумение, хотя вряд ли вы не понимаете, кто, если не я, мог запустить туда руку: только он сам. Он вскоре уехал, заявив, что я, если со всем справлюсь и захочу, могу присоединиться позже. Я уже не хотел; был так оплёван, что мечтал о зиме без него. Но в тот же день… – тьма вен запульсировала до ряби в моих глазах, – я обнаружил занятную вещь – пропажу переводов из рабочего ящика. Тогда меня интересовали куртуазные, романтичные баллады Вийона; с ними я и воевал; Мишкольц был моим слушателем. Вскоре нашлась записка о том, что он «одолжил» стихи, чтобы показать знакомым дамам, и страшно благодарен. Я сразу догадался: он припишет себе не только перевод, но, возможно, и авторство. Когда я работал с сонетами Шекспира, он уже так делал, одалживал малоизвестные, чтобы пойти в бордель или на бал не с пустыми руками…
Маркус замолчал и поднял голову, вглядываясь в окровавленные витражи. Гримаса исчезла; на губах заиграла прежняя ледяная улыбка. Вокруг вспыхнуло больше свечей.
– И вот, я надел всё, в чём воображал себя перед императрицей. Я стоял у зеркала, смотрел в него и пытался представить себя через сорок лет. Почему-то представлялось, что кроме морщин, сутулости и старческой вони не прибавится ничего: на мне будет тот же, только поеденный, камзол; сзади – та же безвкусная мебель из прошлого века, а на зеркале – та же пыль. И от понимания, что так и будет, а изменить я ничего не смогу, я вдруг закричал, а стекло зазвенело. – Руки его опустились, тьма схлынула к кончикам пальцев. – И вот тогда со мной заговорили, ласково и уверенно, как с заблудившимся ребёнком. Зеркало стало чёрным, я подался к нему, слушая историю Бездны… а очнулся уже другим. И знал, что делать. Знаю и теперь. И сделаю.
Злость его почти осязалась – молодая, острая и бесповоротно загнившая. Живое тело – мёртвая душа. Немыслимое сочетание выбивало последнюю почву из-под ног.
– Мне жаль, – прошептал я. – Но вот вы накажете нас и… что?
Маркус широко улыбнулся. Я и так догадывался, что он скажет.
– И наконец наведу порядок. Шаг за шагом, но я доберусь всюду. Ваша императрица станет моей рабыней; вам оставлю честь бросить её к моим ногам. Впрочем, хватит. Ружа! – Он опять вскинул голову и смягчил интонацию. – Дорогая моя девочка! Вернись ко мне, поздоровайся с гостями. Или попрощайся, как пожелаешь.
Раздался шелест, запахло цветами. Женщина появилась как из ниоткуда – спланировала с потолка, плавно приземлилась и, улыбаясь, звонко, нежно позвала:
– Бесик! Я скучала. Можно я умою твое лицо? Славной холодной водой… той, возле которой когда-то поцеловала тебя на прощание. Помнишь? Я хочу поцеловать тебя вновь…
Плечи Бесика дрогнули; он запнулся, но не остановился. Я приподнял руку с колом.
– Никто из вас к нему не приблизится. – Я шагнул ближе.
Женщина зеркально повторила мой шаг, встала напротив. Я ещё отчётливее, чем прежде, видел, как пронзительно, порочно она красива: чёрные густые волосы змеились по плечам, достигая поясницы; алые губы, даже не улыбаясь, являли собой удивительно влекущее зрелище. Ярко-зелёные глаза смотрели в мои – призывно, нежно и одновременно словно с игривым детским любопытством.
– Вы верите в меня, доктор? Теперь верите? А то вы были так занудны…
– Невоспитанная девчонка! – укорил её Маркус, глухо смеясь. – Что за манеры!
– Ах да! – Она сделала нелепый реверанс. А потом сбросила саван и, обнажённая, осталась стоять на белой ткани, как на снегу. Безупречная и бесстыдная, ничего, кроме цветов в волосах. – Верите? Так – верите? – И она раскинула сияющие руки.
Как загипнотизированный, я кивнул, но тут же прибавил, опуская голову:
– Равно как верю, что ты чудовищный мираж и ты обречена.
Маркус опять усмехнулся и выразительно поаплодировал; Ружа Полакин – то, что когда-то было ею – гордо не отвела глаз, буркнув: «Старый баран». Дрогнули её ресницы; она заговорила ровно и чарующе, снова взывая не ко мне, а к Бесику:
– Если ты отвергаешь меня, то я просто на прощание скажу тебе спасибо. Я всего лишь спасала тебя, но за это тьма возжелала меня и поцеловала… – она нежно кивнула Маркусу, – избранными устами, пока я собирала омелу. Если бы не ты, я не была бы готова; это ты, ты был орудием, а я только сейчас, сейчас довершу твоё…
– Не слушайте! – воскликнул я, зная, как это может подействовать. – Это ложь! С вами говорит осквернённый труп, фрау Полакин давно здесь нет и никогда бы не было! Она принесла слишком много жертв и молится о вас с небес!
Двое захохотали, громче и громче, страшно и мелодично. Но священник всё молился, хотя в голос его прорвалось сдавленное рыдание. Каково ему было слышать подтверждение того, в чём он и так себя обвинил? Я обернулся. Бесик не менял положения, как окаменел, и мне показалось… впрочем, тогда я решил, что мне действительно кажется, и опять поднял кол, обращая взгляд на стоявшее совсем рядом прекрасное, нетленное чудовище.
– Ружа Полакин умерла. Он не слышит тебя, кем бы… чем бы ты ни была.
Всё та же Бездна смеялась из её глаз. Погасла ближняя свеча; со звоном разбился витраж – тот, где баюкала младенца простоволосая Богоматерь. Дочь ночи отошла и вложила свою ладонь в руку Маркуса, как сделала бы при венчании. Он сказал:
– Тогда оставайтесь глухими. Вы уже проиграли, пара минут ничего не решит.
Они обратили лица друг к другу и улыбнулись, являя собой страшное подобие Адама и Лилит. Рядом с молочно-белой покойницей Маркус казался почти смуглым, и я вдруг острее осознал всю кощунственность гибельного замысла. То, что топило город в крови, выбрало посланниками две противоположных сущности – живое и мёртвое – и обоим дало войти в дом, где Господь должен защищать первых от вторых.
– Мы скоро вернёмся, – пообещал Маркус так учтиво, будто отлучался во время бала. – Да, двое грешников вместо одного праведника – не лучшая замена, но сойдёт. Вы щедро разбросались союзниками, доктор, даже удивительно при ваших высокопарных речах о дружбе… Ах да, всё время забываю, что вы ещё и политик и знаете в шахматных жертвах толк. Благодарю. И, кстати, не печальтесь: если от их трупов осталось хоть что-нибудь пригодное, к утру вы встретитесь.
Слова проникли в самое моё сердце; оно сжалось, а потом заполнило всю грудину. Если бы с годами я вовсе не растерял способность плакать, наверное, заплакал бы отчаянно, как ребёнок. Да, я спас Бесика, мы втроём делали всё, чтобы спасти Бесика… но двое из нас просто заняли его место, и нет более вообще никакого «мы». Я ухватился за спинку скамьи, лишь бы устоять. Ноги дрожали, голову сдавило тисками.
– Правильно. Кайтесь! Кайтесь, уважаемый Цезарь, те ножи предназначались вам!
Маркус топнул ногой. Пол между ним и мной вдруг провалился, осыпаясь ровным кругом, открывая крипту. Я отступил, не столько из страха упасть, сколько от хлынувшего наружу едкого смрада. Он оказался невыносимым. На дне была первая городская пропажа – десятки трупов кошек и собак, обильно политых кровью. Свечи и лампады теперь горели достаточно ярко, чтобы я рассмотрел даже самых маленьких животных: блестящие глаза, застывшие морды, косточки и хрящи, пробившиеся сквозь облезший мех.
Посланники исчезли. Если бы я мог надеяться, что они рухнули в ад, но я был недостаточно наивен! Я недвижно стоял перед зиявшей могилой, сознавая, что это начало, а животные – торф для иных всходов. А потом я обернулся и вновь не поверил глазам.
– Бесик?..
Силуэт его начинал окутываться ореолом. Первые признаки этого я заметил, ещё когда Маркус пытался сломить его волю; мне померещился едва различимый нимб возле темени, а ныне возник уже кокон, и кокон этот трудно было принять за оптический обман. Бледное сияние, от которого вверх змеились тонкие линии, согревало. Как заворожённый, я приблизился к алтарю, опустился на колени рядом с Бесиком и заглянул в его сосредоточенное, измученное лицо. Я словно смотрел на фреску. Он не открывал глаз, вряд ли сознавая, чт