– Он спросил…, – пояснила Лика.
– Макс?
Она кивнула.
– Он дома сейчас?
Еще один положительный ответ.
– Все будет хорошо. Все наладится. Не плачь. Ты мне все расскажешь, когда захочешь, и мы вместе подумаем, что делать дальше, – я погладила подругу по волосам и набрала номер Эдварда Эванса. Практика показала, что в подобных ситуациях лучше его не ориентируется никто.
Глава 9
«Есть в пространствах мир, где всегда осень; что-то случилось: принц этого мира, великий маг, влюбился в девушку, а она не ответила ему взаимностью, и теперь в этом мире всегда осень – такое колдовство, разбитое сердце короля—колдуна…»
Ники Кален «Арена»
Макс
Снова эти белые стены. Не надеялся вновь их увидеть. Цвет поблек после моего последнего визита сюда, но все еще казался раздражающе-светлым. Как насмешка, белая перчатка в луже грязи. Нет ничего отвратительнее надвигающихся над тобой стен и потолка кристального чистого цвета. Банально и неискренне. Нам навязывают тона, которых мы не признаем. Мой мир никогда не был белым. Я эмоциональный дальтоник. Я вижу все в серо-коричневой гамме. Но мне приходится притворяться снова и снова…, что я различаю цвета, чувствую, дышу, строю планы.
На самом деле ничего нет. Даже меня.
Я встречаю здесь других, похожих безумцев, которых, как и меня, выплюнул мир, признанный нормальным, еще до того, как мы родились. Они меня пугают. Страшно всматриваться в отражение и узнавать черты, которые тебя годами учили замещать. Мне повезло. Мой отец спонсировал создание этого центра. Я автоматически на особом счету.
Но мне ничего не нужно. Если мне приходится возвращаться сюда, то нет никакого смысла продолжать сражаться. Я должен был….
Мне стоило шагнуть с Эмили под бесчувственную и неумолимую тонну железа. Сдаться, уйти счастливым, не одиноким, целым. Но Ричард Эймс до сих пор пытался убедить меня, что я должен бороться. За что бороться? За маску, в которой мне всегда тесно. За лицемерное пародирование? За место среди напыщенных идиотов? За одобрение отца, который всегда смотрел на меня со смешанным чувством жалости, сожаления и стыда? За что? И почему я должен быть одним из? Я знал, всегда знал, что сломал жизнь отца и матери одним своим появлением на свет. И пусть мне говорят, что я не виноват, пусть я знаю, что это правда. Есть и другая истина. София ушла, потому что не могла больше играть по нашим правилам. Не могла притворяться, что я изменился, вылечился, что мы сможем жить, как семья, нормальная семья. Она не смирилась, чувство вины съело ее изнутри. Откуда София могла знать? Это сейчас прогресс шагнул далеко вперед и от ошибок природы, вроде меня, избавляются еще на ранних сроках беременности. Даже проценты вероятности считают. Интересно, в моем случае, я был бы один к одному, или пятьдесят на пятьдесят? И что сказал бы Эймс девушке, носящей в себе патологическую угрозу для общества и ее самой? Он настоял бы на аборте, но ни словом не обмолвился, что не все ошибки становятся маньяками, убийцами, садистами и шизофрениками, и некоторых можно держать под контролем длительное время. Многие, вообще, способны вести нормальный образ жизни. Загвоздка в другом. Банальная осторожность. Мы носители поврежденных генов, и чем больше поколений, тем сильнее губительные проявления ошибочного набора хромосом.
А те, кому посчастливилось выжить, становятся экспериментальными крысами. Эймс считает меня недочеловеком, и даже не утруждается скрывать. Он бы запер меня здесь, чтобы проводить свои медицинские опыты, но мой отец не позволит ему. Мне искренне жаль Эдварда. Создать целую империю, которую некому оставить. Мы вместе создавали корпорацию, рука об руку, день и ночь, без усталости и жалоб, но я не такой, как он. Иначе воспринимаю многие вещи. Я способен работать сутками, мало есть и пить, не обращать внимания на мнения и советы ненужных людей, не тратить драгоценные минуты на переживания, стрессы и прочую дребедень, но потом, когда физическое тело не может выполнять команды, мне нужно время для восстановления. Немного. Сутки, иногда двое, и я в строю, без всяких последствий для эмоциональной системы. Я все чаще обращаю внимания, как сдал отец в последнее время. Он устал. Я тоже, признаться. Слишком мало времени на восстановление сил. Я теряю контроль. Мой разум цепляется за прошлое, заглядывает за пыльные завесы, пытаясь вернуть и исправить неповторимое, неисправимое. Эмили тревожит мое поврежденное сознание, напоминает о себе. Часто. По ночам, иногда днем. Я вижу ее лицо у случайных прохожих, в собственном отражении. Я знаю, какой бы она была.
Похожей на меня, как две капли воды.
Она родилась первой, приняв удар на себя. Уже в три года у Эмили нашли некоторые особенности, но родители отказались от дальнейших исследований. Рядом со мной она становилась почти нормальной, а я почти нормальным – с ней. Мы дополняли пустоты друг друга. Эмили мыслила последовательно, просто не хотела делиться собственным мировоззрением с другими. Только со мной. Как у многих двойняшек, у нас был собственный язык и границы, за которые не было доступа постороннему миру. Даже родители оставались за кормой. Мое первое воспоминание – это Эмили в розовых колготках, ползающая по новому ковру. Нам было чуть меньше года. Но я помню все именно с этого возраста. Эймс мне не верит, считает, что я фантазирую. Он считает, что Эмили родилась с большими повреждениями психики, чем я. И поэтому ушла раньше. Но он не знает, не понимает, что только она учила меня чувствовать по-настоящему. Она рисовала маму в своем альбомчике с мишками и цветочками на обложке и говорила «люблю». На нашем особенном языке. Другому она так и не научилась. Потом она рисовала папу в смешных ботинках и большим носом и снова говорила «люблю». А я повторял за ней. Люблю. Эмили обнимала меня и улыбалась, необыкновенный свет в ее глазах, тоненькие косички с белыми бантиками. Люблю, говорила она мне. Вот так я учился любить мою семью, через руки и глаза моей сестры. Она многим могла бы поделиться со мной. Не успела.
Эймс прервал мои размышления, заявившись в палату. Взяв стул, он сел напротив меня, снял очки, протер платком и снова надел. Уставился на меня. Четырехглазый. Тьфу. Белый халат.
– Привет, Макс. Как ты себя сегодня себя чувствуешь? – спросил он. Я чуть не рассмеялся. У него извращенное чувство юмора.
– Нормально, Ричард, – Тем не менее, вежливо ответил я, – Я бы хотел поскорее оставить это гостеприимное заведение.
– Три дня. Мы договорились с Эдвардом, что я могу задержать тебя на три дня. Мне важно знать, что обострение, которое усилилась в последнее время, больше никому не сможет навредить, – Строго оповестил меня Эймс.
– Эдвард может решать за меня? – сухо спросил я.
– Да, может. Он твой отец и несет ответственность, которую ты нести не способен.
– Хотите меня обидеть?
– Это невозможно. Обида – это чувство, эмоция. Ты способен только на гнев и ярость. Хочешь, о чем-то мне рассказать?
– Нет. Не считаю нужным.
– Зря. Тебе необходимо общение. Ты сутки провел в бессознательном состоянии. О чем ты думал в это время?
– Ни о чем, Ричард. Я не думаю, когда меня нет.
– А сейчас, ты думал о том, что случилось? – Эймс закинул ногу на ногу, внимательно уставившись на меня.
– Нет. Я думал об Эмили, – Ответил я, понимая, что должен выдать хоть что-то, чтобы Ричард убрался и оставил меня в покое, – Я вспоминал нашего кота Баксика.
– Ты мне не рассказывал. У вас было животное?
– Да.
– И как вы с Эмили относились к нему?
– Думаешь, мучили и издевались?
– Почему ты так решил.
– Но мы же психи, – Усмехнулся я.
– Вы не психи, Макс, – терпеливо произнес Эймс, – И никогда ими не были. У тебя существуют врожденные нарушения центральной нервной системы, которые повлияли на твою эмоциональную деятельность и восприятие окружающего мира. Вспышки гнева лишь следствие, а не симптом. Тебе необходима рационализация трудовой деятельности и времени отдыха, а так же сбалансированная диета, полноценный сон, и мы справимся с твоим агрессивным состоянием. Мы говорили о Баксике. Итак, вы с Эмили любили вашего кота?
– Да, он был славным. Рыжий с лап до головы, без единого светлого пятнышка, – Ответил я, уносясь мыслями в прошлое.
– Долго он жил с вами?
– Два года. Потом заболел и умер. Эмили плакала, когда папа, положив его в мешок, ушел хоронить во дворе.
– А ты?
– Я не понимал, почему она плачет. Эмили сказала, что, когда уходят те, кого приняло твое сердце, становится больно, образуется дыра, и поэтому у нее текут слезы. У нее болело сердце. И когда она объяснила, то положила мне руку… сюда, на грудь. Вы мне не поверите, но я почувствовал то, о чем сказала Эмили. Боль.
– Ты можешь чувствовать боль, Макс. Я тебе верю. Боль, удовольствие, гнев присущи всем, без исключения. Боль потери в твоем случае ассоциируется со смертью.
– Когда умерла Эмили, мне тоже было больно, но гораздо сильнее. Только не сразу. Помнишь, я провел тогда полгода с вами. Я не понимал, что случилось. Я считаю, что имеет значение время, которое близкий человек занимал часть сердца. Мне полгода было очень больно, потому что я не мог больше говорить с Эмили. А когда ты показал мне ее могилу, мне стало понятно, что она не вернется.
– Боль прошла?
– Я убрал ее. Иногда выпускаю, когда грустно.
– Иногда я завидую тебе, Макс, – покачал головой Ричард.
– Почему?
– Я не могу ничего убрать. Моя жена умерла пять лет назад.
– Сильвия. Я ее помню.
– Да. И боль всегда со мной.
– Мне жаль.
– Нет, тебе все равно. Мы не занимали места в твоем сердце, – Печально улыбнулся Ричард. Я не обиделся. Он просто был искренен со мной, – Давай, вспомним о том, что случилось позавчера.
– Не думаю, что готов обсуждать с вами личную жизнь, – Я резко встал и прошел к окну. Ну, зачем Ричард все портит? Вид на сад успокаивал. Я не хочу вспоминать. Не сейчас.