– Микель, куда мы едем? – прошептала Анна.
– Скажи мне, amore, тебе хоть чуть лучше?
– Ты знаешь, мне словно бы нечем дышать, – ответила она с таким выражением в глазах, как будто ей стыдно того, что он волнуется, но она не хочет притворяться. – Совсем нету воздуха.
– Сейчас тебя посмотрит доктор Черутти, – сквозь зубы пробормотал он. – Ваши больницы не годятся ни к черту, а кроме того, сегодня вообще никуда не пробиться, все пьяные.
– Ты хочешь привезти его ко мне домой? – испугалась она.
– Нет, мы едем в посольство. Черутти живет при посольстве. Быстрее же, Боже мой, Дева Мария!
Перед строением под номером пять такси остановилось, Позолини сунул шоферу деньги и на руках вынес Анну из машины. Два рослых милиционера, стоявшие у будки, в которой сидел третий милиционер, вытянули шеи.
– Вы же меня знаете, черт возьми! – выругался Позолини.
– Документы, пожалуйста, – попросили милиционеры.
Он достал из кармана документы.
– Пройдите, пожалуйста, только без женщины. На женщину пропуска нету, – сказал один из милиционеров.
– Женщина нуждается в помощи врача! – заорал Позолини на всю улицу. – Vattene![4]
Милиционеры переглянулись, и тот, который сидел в будке, еле заметно кивнул. Как только Позолини с Анной скрылись в дверях, он начал поспешно звонить по телефону, а двое других помрачнели так сильно, как будто в их жизни случилось несчастье.
Доктор Черутти был толстым, коротким и мягким, – казалось, что если дотронуться пальцем до любого места на этом теле, то палец уйдет целиком, будто в тесто. Он тут же попросил Анну принять какую-то таблетку и только дождавшись, когда ей станет лучше, приступил к осмотру. Он долго выслушивал и выстукивал грудную клетку, заставил Анну сделать несколько приседаний, покрутить головой, оттягивал ей веки короткими мягкими пальцами, опять очень долго выслушивал. Потом сообщил, что закончил осмотр, согнулся в кресле и закрыл лицо руками, как будто хотел, чтобы его оставили наедине с его мыслями. Анна одевалась в соседней комнате. Микель Позолини с тем отупением, которое иногда наступает после слишком сильного волнения, смотрел на образовавшую мягкий холмик спину доктора и молчал. Вдруг он заметил, что Черутти подглядывает за ним в щелочку, специально оставленную между пальцами, как будто желая убедиться в том, что Позолини, приведший к нему эту русскую женщину, готов ко всему, что он скажет.
– Ogni medaglia ha il suo rovescio[5], – сказал наконец доктор Черутти.
Анна вошла в комнату и остановилась на пороге:
– Можно?
– Входи, Анна, – по-русски сказал Позолини.
Доктор Черутти произнес несколько длинных итальянских фраз.
– Микель, переведи мне, – попросила она.
– Может быть, это и совсем ничего, ты просто находишься в сильном волнении. – Позолини говорил так старательно, как будто читал по бумажке. – А может быть, у тебя действительно есть болезнь сердца, и нужно лечить ее, или...
– Что или? – улыбаясь доктору Черутти для того, чтобы показать, что она ничуть не обеспокоена, спросила Анна.
– Или, если лекарство не поможет, то сделать одну операцию.
– Все? – прошептала она.
– Еще он сказал, что в России таких операций не делают.
Она побледнела.
– Но это ведь все только предположение?
– Сейчас он тебе даст лекарство.
– Он даст мне лекарство?
– И через неделю посмотрит опять...
– Меня ни за что не пропустят сюда.
Позолини с удивлением взглянул на нее, словно то, что она сказала, никогда не приходило ему в голову.
– Ну, значит...
И он замолчал.
Доктор Черутти слушал их разговор так внимательно, как будто он понимал его. Теперь он поднялся.
– Arrivederci, seniorа, – ласково сказал доктор Черутти.
Как только дверь за этим коротеньким и мягким человеком закрылась, Микель Позолини притянул Анну к себе, посадил ее на колени и уткнулся лицом в ее плечо.
– Сюда не войдут? – испугалась она.
– А, к черту!
– Ты что-то хотел мне сказать?
– Да, хотел.
Позолини оторвался от ее плеча и поднял глаза. Она ответила ему испуганным и влюбленным взглядом.
– Мы станем жениться, – сказал Позолини. – Согласна?
Анна вдруг покрыла его лицо быстрыми и сильными поцелуями.
– Микель!
– Это то, что мы сделаем, – громко, словно желая, чтобы его услышали, сказал Позолини.
Они вышли из посольства, где благодаря празднику было тихо и пусто, спокойно прошли мимо милиционеров, которые взяли под козырек, как будто досадное недоразуменье давно позабыли. Перед подъездом ее дома в Ащеуловом переулке Позолини тихо привлек ее к себе и тихо поцеловал в лоб и в брови.
– Тебе нужно выпить лекарство. Ты помнишь?
– Я помню. Мы встретимся завтра, Микель?
– Но ты же хотела поехать на дачу.
– Нет, я не поеду.
– Послезавтра посол возвращается из Рима. И я буду с ним говорить. Он должен советовать. – Позолини щелкнул пальцами, стараясь правильно подобрать слова. – Я тоже не смею его подводить. И нужно продумать, как с этим все сделать...
– Жениться? – шепнула она.
– Да. В Риме мы будем венчаться. Я завтра приду, но не в сквер, а... – Он замялся.
– Не в сквер? Почему?
– Там за нами следят. Ты видела серую шляпу?
– Я? Серую шляпу? Да, видела!
– Нам нужно жениться и сразу уехать.
– А как же... О Господи! Что ты! А как же мои? Мама с папой?
Позолини развел руками:
– У нас есть причины для этого...
– Для этого? Чтобы их бросить?
– Иначе нельзя.
– Я их никогда не оставлю.
Он сморщился, словно от боли.
– Но, Анна, пойми...
– Ты слышишь? Я их никогда не оставлю! – повторила она с внезапной злобой и оттолкнула его от себя. – Без них ничего мне не нужно! Не смей говорить мне об этом! Уйди от меня!
Ярость исказила ее лицо, слезы высохли. Она отступила к самой двери и прижалась к ней спиной, как будто защищала от него целый дом. Губы ее кривились от отвращения, и ему показалось, что, если он сейчас дотронется до нее или попытается обнять, она позовет на помощь.
Во сне Анна увидела, что ослепла. Сначала ее повели к врачу, и врач, руки которого на ощупь напомнили ей руки Черутти, пробовал то одни, то другие очки и чем-то кислым промывал ей глаза. В темноте слышались голоса. Слов было не различить. Проснувшись, она вскочила и нащупала на стене выключатель. Комната осветилась. Дождь барабанил в стекло. Прямо перед ее глазами было пустое кресло, то самое, на котором сидел ее муж, когда они вернулись после кремлевского праздника и он пил коньяк из стакана.
Мысли разбегались, но нужно было поймать каждую, даже самую маленькую, которая пыталась ускользнуть от нее, потому что каждая, даже самая маленькая, имела значение.
Она изменила своему мужу, потому что не любила его. Но это неправда. Она вдруг ясно увидела, как они с мужем поднимаются в горку, ведущую к даче, – солнце слепит в лицо, – и муж что-то шепчет ей на ухо. Что он шепнул? Казалось, что, если она сейчас напряжет свою память и вспомнит, что именно он прошептал ей тогда, все сразу изменится и прояснится. Но солнце исчезло, и она почувствовала, что это все та же дорога – от ветра щебечут хрустальные ветви, везде лежит снег, – и рядом идет Позолини.
Она снова легла и закуталась в одеяло. Ей вдруг стало холодно. Нужно было встать и закрыть форточку. Потом она вспомнила, что не выпила лекарство, которое дал ей доктор Черутти, встала, закрыла форточку, достала из сумки лекарство и проглотила розовую красивую таблетку, запив ей глотком воды из графина. И снова легла, но тут же вскочила опять: Микель перевел ей не все! Доктор Черутти сказал ему что-то еще, а это и было тогда самым главным. Какое-то слово, от которого Микель сильно покраснел. Какое? Она обхватила голову руками, и вдруг это слово всплыло, как всплывает огромная рыба из синего моря. Микель подарил ей словарь. Опять она вскочила и начала лихорадочно перебирать ноты на полке: словарь этот должен быть там.
– Gravidanza, – прочитала она. – Беременность.
Тою же ночью в квартире второго секретаря итальянского посольства Микеля Позолини раздался звонок.
– Mi chiamano di nuovo a Mosca[6], – сказал в трубку голос посла. – Questo ti interessa[7].
– Меня?
– Mikel, sai cosa sto parlando[8].
– Che cosa devo fare?[9]
– Immediatamente tornare a casa[10].
– No, non posso[11].
– Per salvare la sua donna?[12]
Посол замолчал, и Позолини услышал его громкое дыхание.
– Non essere un idiota, Mikel, sto cercando di aiutarti[13].
Константин Андреич и Елена Александровна ждали, что она приедет на дачу хотя бы на один день: у всех выходные. Но она не приехала ни первого, ни второго.
Третьего они перестали ждать и решили, что вечером сами поедут в город. Сели на террасе выпить чаю – кусок не лез в горло, – и тут она вдруг появилась. Худая, глаза провалились. Елена Александровна открыла рот, чтобы воскликнуть, начать расспрашивать, но поймала взгляд мужа и промолчала. Пошли в дом. Анна сняла туфли и легла на старинной кушетке, закругленной, с низкими ножками и густой длинной бахромой над ними. Кушетку эту, которая прежде стояла в их московской квартире, звали «такса», и на ней до самого замужества своего спала Муся.
Отец и мать стояли рядом и ждали, что она скажет. Она вдруг увидела, что у матери такое выражение, которое бывало, когда у Анны в детстве от высокой температуры начиналась рвота и мама с рабской преданностью и жалостью в глазах бежала в кухню за тазиком.