я у них до тех пор, пока они не поймут, что Анна готова ко встрече. Про себя самого он знал только одно: он должен увидеть ее и сказать, что, если она согласна опять жить с ним, то он никогда не вспомнит того, что случилось, и будет любить ее дочь как свою. Но и это было не самым главным. Во глубине души ему хотелось как можно быстрее объяснить ей, что если бы не эти полтора года, за которые он столько пережил, если бы она не спала с итальянцем, не родила бы от этого итальянца ребенка, и его не взяли бы прямо в аэропорту, когда он прилетел из Токио и озирался в поисках своей машины, (а все, что было потом, он не смел рассказывать, чтобы не пугать ее!) – если бы не эти полтора года, за которые он изменился настолько, что даже близко знавшие его люди не сразу узнавали его, – он так и не понял бы толком, отчего ему все чаще и чаще вспоминалась молодая оборванная женщина, которая, спрятав в солому младенца, бежала к реке и смеялась. Зачем она в нем, эта женщина.
Он видел, как Анна спускалась с поезда, и на руках у нее был ребенок. Она была той же, какой он оставил ее, но, может быть, чуть пополнела. И волосы ее были не подобраны, а так, как всегда он любил, перехвачены ленточкой и перекинуты через левое плечо. Он не ожидал, что она выловит его взглядом из этой гудящей толпы, и когда их глаза встретились и она залилась краской, ужаснулась и просияла одновременно, он не нашел в себе силы, чтобы подойти к ней.
Ему стало страшно.
Он оказался у дома, где жили Елена Александровна и Константин Андреич, через двадцать минут после того, как приехали они, потому что денег на такси у него не было и дорога от вокзала до Смоленской площади заняла не меньше часа. Через раскрытые окна квартиры он видел, как все они что-то делали в комнате, и Туся с Валькирией спорили громко – так громко, что слышала спор их вся улица.
Потом к окну подошла Анна, снявшая с себя темный жакет и оставшаяся в одной белой блузочке, перегнулась через подоконник, и они опять, как тогда на вокзале, встретились глазами. Она резко отпрянула от окна, и ему стало заново страшно от той мысли, которая давно уже мучила его. Мысль эта состояла в том, что она спала с итальянцем потому, что любила этого итальянца и не любила его, Краснопевцева, и, стало быть, его решение снова сойтись с ней и принять ее ребенка как своего могло встретить с ее стороны резкий отпор, после которого вся его жизнь теряла надежду и смысл.
Он еще топтался на месте, ожидая, не выглянет ли она снова, и успокаивал себя тем, что всему нужно дать время, и он тоже должен увериться в том, что сможет вернуться к их прошлому, которое так опоганено ею и этим ее мужиком, он даже как будто и спорил с собой, и сам на себя нападал, и при этом себя самого защищал, прощал себе что-то, хотя вроде нечего было, и в конце концов от боли, которая переполнила все его нутро, развернулся и заспешил прочь.
Он не видел, как она снова подошла к окну. Не видел, как снова отпрянула. Не видел того, что увидели близкие, которые ждали ее за столом. Но, сидя на лавочке, на которую он опустился, чтобы выкурить папиросу перед тем, как войти в метро, он заметил промчавшуюся по Смоленской машину «Скорой помощи» и, бросив папиросу, бегом устремился обратно.
«Скорая помощь» стояла у их парадного, и люди, всегда любопытные к чужой жизни и смерти, толпились вокруг. Потом двери раскрылись, и санитары вынесли носилки. За носилками шли Елена Александровна, Константин Андреевич и Туся, державшая на руках маленького ребенка. Анна лежала на носилках, до подбородка укрытая белой простыней, и он ясно увидел, что ее лицо намного белей простыни. Носилки втолкнули в машину, один из санитаров впрыгнул за ними, а второй сел рядом с водителем и через открытое окно что-то сказал Константину Андреичу. Машина сейчас же отъехала, любопытные люди остались на месте, обсуждая случившееся, а Елена Александровна и Константин Андреич торопливо прошли мимо него, торопясь, как он догадался, к стоянке такси. Они прошли так, как проходят только что оглушенные или контуженные, которые держатся на ногах потому, что двигательные функции еще не отказали им, но каждую секунду это может произойти, и оба они тогда рухнут на землю. Туся еще стояла на том месте, с которого только что отъехала машина, и изо всех сил качала на руках крепко спящего ребенка. Она увидела Краснопевцева и сразу зарыдала, как будто бы только его появленье позволило ей зарыдать.
– Ты видел? Ты видел? – захлебываясь, бормотала она, одной рукой прижимая к себе Вареньку, а другой вцепившись в воротник Краснопевцева. – Спокойно приехали, все хорошо, и вдруг она – навзничь! Глаза закатила! Мы все сразу к ней. Нашатырю поднесли, она очнулась. А белая вся, ты ведь видел? Мы ее на диван стали укладывать, а она говорит: «Ой, мама, меня затошнило!» Я думала, съела чего, а дядь Костя кричит: «А где тебе больно, Анюта? Где больно?» Она вот сюда пальцем ткнула. – И слегка отстранив от себя ребенка, Туся ткнула рукой в левую грудь. – А тетя Леля сразу бросилась звонить в неотложку. Они очень быстро приехали, мы их еще даже не ждали.
– Что с ней? – сипло спросил он.
– Сказали, что, может, инфаркт. Сейчас, говорят, будем сердце обследовать. Ей двадцать шесть лет – так откуда ж инфаркт?
– Куда увезли?
– В Склифосовский, сказали.
– На Сухаревке?
– Да.
– Наталья! Я никогда денег не одалживаю, но мне на машине намного быстрее...
– Конечно, конечно! – всхлипывая и шмыгая носом, ответила Туся. – Постой, я достану сейчас! Подержи!
Она передала ребенка Краснопевцеву так, как будто это был какой-то предмет, и начала рыться в кармане. Он взял в руки сверток, наскоро поразившись тому теплу и терпкому молочному запаху, который исходил от него, почти проникая под кожу. Туся выгребла из карманов все, что у нее было. Он сунул обратно ей в руки ребенка, сказал: «Я отдам, ты не бойся» и бросился бегом к стоянке такси.
В вестибюле Института Склифосовского было много народу, но он сразу же увидел Елену Александровну и Константина Андреевича, которые с двух сторон ухватились за рукава белого халата немолодого, ярко-рыжего доктора, не давая ему уйти. Краснопевцев подошел сзади, и доктор обернулся.
– А вы кто?
– Я муж. Как она, что?
– Я уже объяснил, – терпеливо сказал доктор. – Сейчас прогнозировать трудно. Сейчас подождем. Приступ сняли. Почти. Пускай отдохнет. Завтра мы поглядим. Если то, что я предположил, подтвердится, я бы на вашем месте решился на операцию.
Елена Александровна зашаталась.
– Тихонько, тихонько! Мы такие операции делаем. Вернее: мы начали делать. Конечно, есть риск. И огромный. Но так ведь... – Он замолчал и грустно из-под круглых очков посмотрел на них. – Но так она долго ведь не проживет.
Елена Александровна, не плача, начала ловить воздух открытым ртом. У Константина Андреевича мелко задрожал подбородок.
– Я вам говорю все, как есть. Сегодня ведь вовремя просто поймали. Бригада свободна была и успела. А в следующий раз? А на дачу поедет? Ведь это: пятнадцать минут и – конец.
– Постойте с концом-то! – грубо оборвал его Краснопевцев. – А я слыхал, есть аппарат. Он, если сердце само остановится, он может его... как сказать? Запустить. Он есть, и его применяют. Где нам его взять?
Рыжий доктор совсем не рассердился на грубость и мягко положил веснушчатую руку на плечо Краснопевцева.
– Тот аппарат, о котором вы, как я понимаю, говорите, называется дефибриллятор. Фибрилляция, то есть «мерцание» сердца – это возникающее от различных причин нарушение сердечной деятельности. Ваша жена именно этим и страдает. Но электрошок, который положен в основу работы аппарата, то есть дефибриллятора, – не то, что ей может помочь. Вы меня извините, я должен идти. Еще раз говорю: возможно, что я и ошибся в диагнозе. Для того, чтобы случился тот приступ, который сегодня случился у вашей жены, бывают и другие, не такие уж опасные причины. На это и нужно надеяться. Но я вас поставил в известность. Ко всякому нужно готовиться. Простите еще раз, я должен идти.
– Вы к ней? – спросил Краснопевцев.
– Я к ней.
– И я тогда с вами.
Доктор посмотрел на него из-под очков и махнул рукой.
– Пойдемте. Я дам вам халат. Только тихо, пожалуйста.
Елена Александровна разрыдалась и мокрой от слез рукой ухватилась за его пальцы.
– А я? Как же я? Я ведь мать.
– Нельзя же всем сразу. Вы тут посидите пока. Минут через двадцать придет медсестра, расскажет, что слышно. Вы ждите спокойно.
Она лежала в маленькой двухместной палате у окна. Соседняя койка, чисто застеленная белой простыней, пустовала.
– Заснула, – удовлетворенно пробормотал рыжий. – И то хорошо. Давно вы женаты?
– Почти что три года.
– Ну, добре.
Она открыла глаза и умными, отцовскими, внимательными глазами посмотрела на них.
– Проснулись? А я муженька вам привел. Ну, как вы?
– Спасибо. Мне лучше.
– Еще бы! – Рыжий улыбнулся. Краснопевцев почему-то обратил внимание, что расстояние между его крупными передними зубами так велико, что можно еще вставить зуб или два. – Давайте-ка пульс поглядим.
Он сел на кровать и обернулся к стоящему за его спиной Краснопевцеву:
– Садитесь на стул. Он пока мне не нужен. Садитесь, садитесь.
Краснопевцев опустился на стул. Во рту пересохло. Она опять закрыла глаза. Доктор одобрительно похлопал ее по руке.
– И пульс неплохой. Есть хотите?
– Хочу.
– Ну, пусть вам чайку принесут. Муж напоит. А после придется уйти. Тут нельзя. И так я нарушил порядок, впустил. А главный увидит – и будет мне взбучка.
Он вышел в коридор и громко приказал кому-то принести чаю в одиннадцатую палату.
– Чичас принесем! – ответил старушечий голос.
Краснопевцев пересел на кровать и задрожавшей рукой погладил ноги Анны под одеялом. Она покраснела.
– Анюта...
– Не нужно сейчас ничего говорить! – сказала она умоляющим голосом. – Не нужно сейчас! Я другое хотела...