«Я знаю, что я не умею летать».
– Я тоже не умею, – качаю головой я.
«Ты сомневаешься в своем неумении…» – она пишет это, внимательно глядя мне в глаза.
Я усмехаюсь.
– Сомнение – это уже половина знания, – весомо говорю я ей где-то услышанную фразу.
«А я знаю, что ты умеешь», – она продолжает глядеть мне в глаза.
И почему-то я вдруг понимаю, кто тогда бежал за мной в темноте подземных уровней.
И почему он молчал.
Я стою на площадке маяка и гляжу на дорогу из золотых плиток.
И снова предательская мысль бьется в висках.
– Почему упал Икар?
Солнце?
– Почему?
Техническая неполадка?
– Почему?
Злой умысел Дедала?
– Почему?
Испуг?
– Почему?
Всего лишь неумение?
– Почему?
– Почему?
– Почему?
Ответа не будет, я знаю. И не знаю, дал бы его сам Икар, доведись ему потом ответить.
Я достаю из-под куртки пакет и осторожно его разворачиваю.
Потом снимаю куртку.
Потом рубашку.
Липкий холодный туман, ползущий снизу, из города, обволакивает тело, словно меня касается огромная отвратительная медуза… кстати, как давно с побережья исчезли медузы? я не видел их с детства…
Да что вообще я видел? Видел? Своими глазами? Настоящими глазами, а не внутренним зрением в угаре цифрового прихода или глазными нервами, раздражаемыми виртуальной картинкой? Когда в последний раз я что-то видел?
Новый мир, новая реальность, новые люди… Так говорили нам, так хотели, чтобы мы думали. А на самом деле – люди те же. Потому что те же мифы, те же сказки, те же истории.
И ничто не изменится вовек.
Содержимое пакета переливается на солнце и чуть набухает, когда на него попадают капельки тумана.
Сложнейшая и тончайшая структура – как человеческий разум мог придумать такое? Как смогли создать такое человеческие руки? Руки, не ведомые глазами, разум, не вдохновленный эгоизмом?
Я бережно расправляю на ладонях переплетение нитей, микросхем и пленок, а потом единым движением накидываю на плечи.
Если бы крылья у меня были до этого, то я бы подумал, что их сейчас отрывают. Наверное, так они и должны вырастать – с болью и агонией, чтобы не было слабости их потерять. Нановолокна проникают в поры моей кожи, срастаются с нервными окончаниями, и мне не надо оглядываться, чтобы знать, что сейчас происходит с моей спиной.
И когда боль утихает, а я начинаю ощущать касание воздушных потоков, словно до тебя дотрагиваются чьи-то нежные пальцы, тогда я снова задаю тот самый вопрос.
– Почему упал Икар?
И вдруг понимаю – он не упал. Просто его история закончилась.
Я делаю шаг к бездне. И к будущему. И замираю на полпути.
– Но почему его история закончилась? – спрашиваю я вслух.
Моего плеча осторожно касаются, словно спрашивая, что я имею в виду.
– Но почему его история закончилась? – повторяю я, уже зная ответ.
Резко повернувшись, прижимаю к себе ту, что стоит рядом со мной, и, расправив крылья, шагаю вниз.
И я точно знаю – теперь-то я точно знаю.
Я не упаду.
Моя история не закончится.
Потому что мой полет другой.
Мой полет – не только для меня.
Полет не должен быть лишь для одного.
А двое никогда не упадут.
И это будет еще один миф. Еще одна сказка. Еще одна история.
На века.
8…разрывая замкнутый круг…
…я обнаружил еще, что многие ученые: богачи, аббаты, епископы, каноники, знатоки натуральной философии – будто вовсе были они неграмотными, потерпели крах, затратив бездну бесплодных усилий и вконец разорившись. И все только потому, что, увлеченные своим искусством, они оказались неспособными вовремя остановиться или свернуть с начатого пути.
Альберт Великий, «Малый Алхимический свод»
♂ Альберт и Ева
Закат ронял за горизонт красную слюну. К вечеру дорога совершенно распухла от жары, поплыла, облиняла. Похоже, давно тут никто не брался всерьез выправить полотно. И оно походило на измятое лоскутное одеяло, небрежно брошенное посреди равнины. Заплатка на заплатке. Края дороги кое-где сужались, а кое-где расходились вширь. Да так, чтобы каждому сразу стало понятно: когда-то дорога была важной трассой, по которой катили нескончаемые авто с грузами и пассажирами, с почтой, фруктами, мебелью, с пиленой сосной, стеклом, железом и прочим, что только может поглощать город. Но это было слишком давно. Теперь она стала пустой и загадочной, как взгляд Сфинкса. Дорога будто задавала такой же вопрос, – зачем я здесь? Кто мои создатели? Увы, у тех, кто ехал в единственном на всю дорогу автомобиле, ответа не было. Они и сами хотели бы знать, куда ведет эта заброшенная магистраль. Но за целые сутки на глаза не попалось ни одного дорожного указателя. Хотя много ли разглядишь стариковским взглядом, особенно если приходится постоянно высматривать, не окажется ли под колесами рытвины или горбатой кочки? Ведь каждый раз, как только это происходило, пассажирка весьма почтенного возраста, сидящая рядом со стариком-водителем, восклицала с изрядной долей укоризны:
– Альберт! Гляди же на дорогу!
Впрочем, она делала это достаточно деликатно, оканчивая восклицание вовсе не обличающей, а, скорее, просительной интонацией. Будто бы там, в конце всех слов, звучит и слово «пожалуйста». Наверняка сказывались долгие годы совместной жизни, которые не то что людей – камень к камню притрут так, чтобы ни единого острого лезвия не протиснуть.
– Я стараюсь, дорогая… – каждый раз отвечал старик. Он делал это без раздражения, с покорностью в голосе, как будто сам был виноват в том, что кто-то построил, а после забыл про эту дорогу. Вернее, кто-то построил, а другие забыли. А ещё в этом ответе пряталось несколько значимых «но».
Я стараюсь, дорогая, но у меня это плохо получается. Я стараюсь, дорогая, но ям слишком много. Я стараюсь, дорогая, но я уже устал. Ты же знаешь, я уже не молод, я очень-очень не молод, но – я стараюсь, дорогая…
Старался и сам автомобиль. Это был старый, дребезжащий Шеви-пикап, рожденный точь-в-точь посреди прошлого века, в пятидесятом. Сказать о нём «видавший виды» – не сказать ничего. Видавший эпохи, это уже ближе. Когда-то в большом фермерском ангаре хранилось несколько автомобилей. Все одновременно и странные, и очаровательные, как любые вещи из прошлого. Старик, который тогда вовсе не был стариком, любил натирать до блеска их хромированные накладки. Он знал всё о каждом из авто, когда-то он перебирал их внутренности так же просто, будто эти штуки были не сложнее кофемолки. А вечерами, когда небо наряжалось в сиреневые наряды, что было в самый раз для путешествий за город, он приглашал на прогулку очаровательную супругу. Распахивал перед нею дверь, усаживал, целуя руку, и заводил мотор.
Сколько он ни приучал верно выговаривать названия автомобилей, она всё равно называла их по-своему. И бежевый Плимут Пи-Би тридцать второго года превращался просто в Кролика, а непроницаемо-черный Крайслер-Роял сорок первого становился Адмиралом. Ну, а настоящему Адмиралу, был и такой в ангаре, Опель-Адмирал тридцать восьмого, она дала кличку Бош.
Боша им пришлось продать первым. Потому что он нравился ей меньше всех других машин. Серебряный рудник, открытый на землях, принадлежавших предкам Альберта, однажды иссяк, и постепенно им пришлось распродать весь свой гараж.
– Ничего страшного, – не унывал он, – рано или поздно заканчиваются все сказки.
– А тебе не жаль с ними расставаться? – спрашивала она, потому что знала, как супруг привязан к автомобилям.
– Ну, если соврать лишь чуть-чуть, то есть немного. Но я и собирал их как раз на такой случай. Чтобы пережить трудные времена.
Это было давно. Теперь трудные времена настали для всех. То есть совершенно для всех. И нужно было куда-то ехать, искать дороги, где окажется не слишком много пробок. Времена менялись-менялись, пока не изменились совершенно. То, чем жили супруги прежде, казалось отсюда, из нового века, каким-то сном. Рассказами в книжках, которые они прочли и приняли за собственную жизнь. Новый век – новая жизнь. Вот только ненадолго.
Ушли в прошлое и Кролик, и Адмирал, все другие автомобили-красавцы. Им на смену пришли совершенно другие модели. Быстрые, напичканные электроникой, элегантные по новой моде. Стареют не только машины. Альберт помнил, как он носил на руках Еву в день её рождения на двадцатипятилетие, затем на тридцатилетие, и даже на сорокалетие. Он даже в пятьдесят пронес её на руках несколько шагов, а после бережно опустил на землю. Но вот в шестьдесят он уже этого не сделал. А в семьдесят и подавно. Ещё после шестидесяти он перестал садиться за руль. И гараж его опустел. Только в самом дальнем углу, заваленный всякой рухлядью, остался стоять этот самый Шеви три-сто, из пятидесятого, на котором им теперь пришлось отправиться в Великий Исход Всех и Отовсюду. Возможно, телевизионщики нашли не самое подходящее название. Но само дело от этого не менялось. Исход. Отовсюду. Без указания конечной точки. Потому что там, в конце пути, маячила уложенная набок восьмерка.
Альберт залил свежее масло, потратив едва не полдня, пытаясь отыскать, где же там сливная пробка, так надежно скрыла её ржавчина, которую пришлось удалять специальной жидкостью. Проверил тормоза, накачал покрышки. Когда-то их делали из настоящего каучука. Не чета нынешним пластмассовым, торжествующе заметил Альберт. Эту машину Ева звала Бульдогом. Наверняка из-за внешности. Капот и передний бампер напоминали унылую собачью морду, а выпуклые широкие обводы крыльев, наполовину скрывающие передние колеса, казались теми самыми свисающими бульдожьими брылями. Да ещё эти широко посаженные фары давали полное сходство с каким-то диковинным существом. И рычащий мотор…
– А знаешь, мне не нравится этот закат, – призналась она. – Какой-то он слишком уж тревожный. Я понимаю, вряд ли всё должно заканчиваться как-то по-другому, но у неба вышел перебор с красным.