– И что же у меня?
Врач зажал трубку в зубах и стал сплетать и расплетать тонкие гибкие пальцы. Словно два паука-альбиноса затеяли причудливый брачный танец.
– Судя по всему, у вас банальная психосоматика, – бесстрастно сообщил психиатр. – Головная боль, мигрени, нарушение сна – обычные последствия подавляемых эмоций или психологической травмы, о которой пациент пытается забыть.
– И?
– И мы будем лечить, – пауки закончили брачный танец.
Глубина. Я погружался в нее, – черную, липкую, бесконечную; глубину, где нет верха и низа, где перемешаны право и лево и где ты не понимаешь, – ты все еще тот же или уже вывернут наизнанку?
Глубина была холодной, вязкой. Она заливалась мне в рот потоком воды, обжигая горло и разрывая легкие.
Мне пять лет. Жаркий летний день. Я играл у фонтана. Залез на парапет. Нога соскользнула. Я упал.
Воспоминания прорываются ко мне, борясь с глубиной.
Лето. Солнце. Черный мрамор фонтана. Мама, заговорившаяся с соседкой, – о да, это же мадам фон Хаммерсмит, – тридцать лет назад она была такой же дряхлой старухой, ничего не изменилось!
Голуби срываются с верхушки фонтана. Я падаю в воду, поднимая стену брызг.
И глубина, глубина, глубина.
И черная тень, – еще чернее черноты глубины, – чертит вокруг меня… черт, черт, черт…
И глаз, огромный, нечеловеческий, – да и глаз ли вообще это? – прямо напротив моего лица. Я пытаюсь закричать, но глубина уже влилась в меня, и не выходит даже бульканье.
И щупальца, крепко обхватившие меня – и, подняв над краем чаши фонтана, передающие в руки подбежавшим людям.
– Подавленные воспоминания, – донесся откуда-то, как из-под плотного ватного одеяла, голос психиатра. – Детская травма.
– Ч-что это делало в городском фонтане? – я попытался прорваться сквозь одеяло. И кажется, мне это удалось, потому что сквозь мутную пелену забытья я снова чувствовал запах табака доктора, щекотавший ноздри до чиха. – Почему оно было в фонтане?
– Это не относится к делу, – быстро сказал врач.
– Но это значит, что они в городе? Что они на самом деле здесь, среди нас? Все время среди нас!
– Прекратите, – раздраженно и совершенно непрофессионально отрезал врач, отчего я окончательно пробудился. – Сколько можно. Может быть, фонтан связан с рекой. Откуда мне знать. Вы благодарны должны быть, что оно оказалось в фонтане. А вы, как я могу понять, ни тогда не испытывали ни капли благодарности, ни сейчас.
Врач явно разозлился. Я ощутил стыд.
– Ну да, да, – замялся я. – Действительно, что это я.
– А то знаете, – хмыкнул доктор, снова раскачивая маятник. – Это, пожалуй, как в старом анекдоте: «Это вы нашего Мойшу из реки спасли? – Да. – А где шапочка?»
Я изобразил улыбку.
– Продолжим, – предложил психиатр.
Маятник уже вернулся к прежней амплитуде, и каждый его взмах сопровождался легким шорохом, словно где-то сыпался мелкий песок.
Я покорно закрыл глаза.
– Они не виноваты, – вкрадчиво нашептывал мне мягкий баритон. – Да, они не такие, как мы. Но ведь и мы не такие, как они. Поэтому если говорить об их вине, то так же можно говорить и о вине нашей. Так что мы квиты.
«Шшшух-шшшух», – сыплется песок.
– Это просто обычная психология, – продолжает вещать врач. – Не более. Но и не менее. Всего лишь набор самого непривычного для человека. И поэтому априори самого опасного и противного. Не лицо, не глаза, не кожа… не руки, не ноги, не туловище… все иное, а значит, априори чуждое. Чуждое, – то есть враждебное. Всего лишь психология, не более… Нужно уметь справляться с ней…
Шшшух-шшшух…
Я открыл глаза.
Врач, откинувшись на стуле, пускал вверх колечки, правда, на этот раз уже какие-то бледные и жидкие.
– Ну как? – участливо спросил он.
Я прислушался к себе и пожал плечами.
– Не знаю. Не могу ничего сказать.
– Это хорошо, – кивнул врач, вынув трубку изо рта и пристально рассматривая ее.
– В смысле?
– Ну, если бы вы сейчас почувствовали неудержимое желание возлюбить какого-нибудь осьминога, то можно было бы говорить о том, что сеанс провалился. Что я переборщил. И нужно работать дальше, но уже в обратную сторону.
Я кисло улыбнулся.
– Спасибо.
– Не за что, – махнул рукой врач, выбивая трубку. – Точнее, есть за что. И тут уже спасибо вам, что расплатились наличными. Как-то не доверяю я этим чекам, знаете ли.
– А вы заметили, доктор, – вдруг невпопад вспомнил я. – Вы заметили, что раньше не было таких сезонов дождей?
– Что?
– Ну вот… я же сейчас вспомнил… не было раньше и таких туманов… и дождей… и сырости. Летом было солнце… и жарко было… ведь я именно поэтому и полез к фонтану…
– Раньше и трава была зеленее, и небо голубее, – усмехнулся доктор. – Еще один психотерапевтический момент – идеализация прошлого. Не берите в голову. На самом деле раньше было точно так же. А вот так же плохо или так же хорошо, это уже от вас зависит.
Бормоча это, он открыл ящик стола, достал брикетик чего-то грязновато-зеленого, распаковал и стал в нем ковыряться. По комнате снова поплыл терпкий солоноватый запах.
Я понял, что сеанс закончен, и стал собираться.
– Постойте, – вдруг окликнул меня врач, когда я был уже в дверях. – Сходите сегодня вечером в театр фон Клейста.
Я поежился.
– Будем считать это продолжением терапии, – психиатр смачно затянулся свежераскуренной трубкой. – Положительный результат нужно залакировать. Кроме того, говорят, что там дают действительно хорошие пьесы. Попросите место в восьмом ряду.
Я кисло усмехнулся.
– Вы подрабатываете распространителем билетов?
– Скорее уж вносителем культуры в массы, – в той мне ответил врач.
Уже сгустились сумерки, и туман начал выползать из подворотен и щелей, заглатывая подножия фонарей. Я не рассчитал с одеждой, и поэтому был вынужден плотнее кутаться в пальто и поминутно поднимать падающий отсыревший воротник. Огромные, отъевшиеся крысы то и дело выкатывались из одного клока тумана и исчезали в другом. Не нужно было гадать, почему театр из года в год выбирал именно это место, самое сырое, но можно было посетовать, почему за эти годы никто, – в том числе и его хозяева, – не позаботился о том, чтобы здесь что-нибудь хоть как-то облагородить. Хотя, может быть, эти не заморачивались на такие мелочи.
Одна из крыс, выскользнув из тумана, не метнулась под ногами, а остановилась, поводя мордочкой и принюхиваясь к чему-то гораздо более важному, чем я. Я остановился. Крыса бросила на меня быстрый взгляд, видимо, оценила расстояние и степень опасности. И снова уставилась куда-то в туман. Потом переступила лапами, развернулась и скользнула обратно, откуда пришла.
Я поежился. Голова у меня уже не болела, да, и за это, несомненно, стоило поблагодарить психиатра. Но нормальный здоровый страх непонятных мест, – особенно если эти места не внушали ровным счетом никакого доверия, – у меня никуда не исчез.
Я помялся на месте, вглядываясь в туман и отчего-то ощущая себя крысой, которую только что видел. Мне хотелось поступить в точности как она: развернуться и быстро покинуть это место. Но что-то, – то ли какой-то подростковый заочный стыд перед врачом за свою трусость, то ли желание завершить начатое, – не давали это сделать.
За моей спиной послышались голоса. Какая-то компания, – судя по обрывкам реплик, тоже направляющаяся в театр фон Клейста, – обогнула меня, смерила пренебрежительными взглядами и пошла дальше.
Я отправился вслед за ней.
В билетной кассе из-за стекла на меня воззрилась морда, – это же у них называется мордой, да? – какого-то очередного головоногого. Существо что-то пробулькало.
– Слько блет?
– Что? – переспросил я.
Существо как-то пошло все складками, исчезло из поля зрения и вынырнуло через пару секунд с табличкой, которую приложило к стеклу.
«СКОЛКО БЕЛЕТОВ?» – гласила она.
– Один, – ответил я. – На восьмой ряд, если есть, пожалуйста.
Существо открыло было клюв, а потом махнуло щупальцем и приложило еще одну табличку.
«45». Пятерка была зеркально развернута.
– Грабеж, – больше для проформы, чем действительно желая торговаться, буркнул я и отсчитал требуемую сумму.
«СПСИБО» – была ответом мне табличка.
Мокрая бумажка билета расползалась в пальцах. Ей-богу, лучше бы выбрали что-то поплотнее, картон там, или металлические жетончики, да хоть деревянные палочки, в конце концов! Пока я дошел до своего места, он окончательно превратился в кашицу и проскользнул между моих пальцев. Я бы наклонился да подобрал, – все-таки мне была слишком хорошо привита привычка не мусорить, – но, бросив взгляд на чвякающую под ногами жижу, решил, что от одного билета хуже не будет.
В зале было не намного суше, чем на улице. Собственно, глупо было бы ожидать чего-то иного от шатра. Но зато по его периметру были установлены огромные, словно кустарно собранные из самолетных моторов, вентиляторы, которые гнали горячий воздух, и вместо промозглой сырости в зале царила удушливая сырость бани. И это было почему-то… уютнее.
Я огляделся по сторонам.
Театр, видимо, действительно пользовался успехом. Во всяком случае, более двух третей мест было занято, и это я подошел за полчаса до представления.
Мое место находилось с краю, и я порадовался этому. В конце концов, если представление окажется отвратным даже на мой в высшей степени невзыскательный вкус, его всегда можно будет покинуть так, чтобы это не выглядело позорным бегством по ногам соседей.
Сцена была надежно скрыта от глаз набрякшим от воды плотным занавесом, но по едва заметному его колыханию и тихому хлюпанью, доносившемуся из-за него, было понятно, что там что-то происходит.
– Вы первый раз здесь? – спросила сидевшая рядом со мной девушка, кутавшаяся в отсыревший плед.
– Да, – ответил я.
– Завидую, – усмехнулась девушка.