Мы немного научились разговаривать глазами. Вон тот парень, что висит в углу, – я видел его в роли Ясона, – здесь уже третий месяц. Вон та женщина, – она была Медеей, – полгода. А вон там еще мужчина, которому пока не подобрано роли. И еще восемь человек… простите, марионеток.
Девушка иногда заходит к нам, точнее было бы сказать, заползает. Я бы хотел думать, – как мало становится нужно, когда ты оказываешься куклой! – что она уделяет мне больше внимания, чем остальным, но это не так. Я всего лишь один из многих. Вероятно, она даже и забыла, при каких обстоятельствах я остался здесь. Как грустно.
Она окидывает наши лица взглядом и что-то помечает в маленьком блокноте в обложке из резины. Мне всегда интересно, – пишет она человеческими словами или на каком-то своем, особенном, языке?
Мы имеем очень слабое представление о том, что происходит там, за стенами нашего фургончика. И уж тем более о том, что делается на всем остальном свете.
Не думаю, что меня ищут.
Вероятно, доктор постарается, чтобы мое исчезновение выглядело естественным. А уж милую мудрую мадам фон Хаммерсмит никто и не будет слушать. Как-то там моя бедная соседка будет без своей любимой кошечки?
Но даже если меня и ищут, смогут ли они найти?
Театр путешествует по стране. Но заезжает лишь в глухую провинцию. Он не появляется в столице. Может быть, потому, что там могут быстро раскусить, кто же на самом деле является марионетками. А может быть, потому, что в столице люди более искушены и избалованы зрелищами и скромный театр марионеток мало кого удивит.
Они все-таки так тщеславны, эти головоногие.
Мне остался лишь год. И даже меньше. Я не появлюсь больше в своем городе. Такие уж тут правила. Не знаю, что они делают с марионетками, отслужившими свой срок. Но я все-таки надеюсь, что они их не топят.
Я слишком боюсь глубины. И темноты. Но глубины все-таки больше.
А директор, протискиваясь в дверь и оставляя на и без того мокром полу потеки слизи, поглаживает наши бесчувственные члены, и бормочет, словно рассказывая, как на самом деле нам повезло:
«…В наиболее явном виде благодать воплощена в ярмарочной марионетке или Боге… в наиболее явном виде благодать воплощена в ярмарочной марионетке или Боге… в наиболее явном виде…»[19]
9…соединив несоединяемое…
…как женщина обычно подчиняется мужчине, так и Меркурий остаётся слугою серы (сульфура), постепенно в себе растворяя и с нею соединяясь. Так, изначально чёрная, женщина становится белой; свет, рассеиваясь в гнусной и тяжёлой массе, отделяется от тьмы и становится небесною водой, ясной и лёгкой; такова Пламенеющая Звезда, вспыхивающая как последний символ посвящения в Мистериях Исиды, запечатлевая всё совершенное канонически, божественно и духовно…
Эжен Канселье, «Алхимия»
♂ Белые крылья, чёрный хвост
Страшно и странно, когда впервые прикасаешься к ночному облаку. Оно такое же, как и обычное, дневное. Только холодней. Ещё оно чёрное, сшито из обрывков всех облаков, что ветер разгоняет днем. А ещё грустное. Как дождь. И каждый, кто до него дотронется, сразу начинает грустить.
Заслужил. Всё справедливо. И крылья мои теперь спрятаны среди звезд. А у меня есть только холодное облако, в которое кутаюсь, будто в мокрый плащ, и пролетаю над землей. Дальше и дальше. Вглядываться. Видеть. Плакать.
Ну, это лирика. Это чтобы вы прониклись хоть какой-то ко мне симпатией. Потому что те ангелы, что парят в облаках, они всегда в почёте. А кто замолвит словечко за нас? За тех, кто остался без крыльев, кто летает лишь благодаря вот этим мерзким ночным облакам, с запахом чернил и печной сажи? Пробовал на вкус. Жуть! Запивал мятными коктейлями. А ведь было времечко, было! Вернуть бы…
Но я умудрился попасть в чёртов ангельский штрафбат. Крылья отобрали, а задачу поставили очень даже очень. Спасать ночных заблудших. Тех, что прыгают с мостов и садятся пьяными за руль. Но чтобы издалека было видно, что падший ты ангел, пытающийся смыть позор перед Кущами, всех одели в тела и скинули в самый низ. На Землю.
И ведь никуда не деться. Придется смывать. Не кровью. Амброзией, что течет в венах. Всё-таки мы существа бессмертные. Отнять бессмертие – покушаться на основы основ. Каждому понятно.
– Философствуешь? – оборвал мои мысли хрустальный голосок. Слушать его – всё равно что вкушать лучшее ванильное безе в парижском кафе.
Мою тайную страсть зовут Элла. Эллочка. Она же Эллочка-людоедочка, не путать с книжной героиней! Эта взаправдашняя. И с сексапильностью, и со словарным запасом всё у неё тип-топ. Две алые полосы на погонах, принадлежность к славной когорте Отелло и Дездемоны. А две маленькие пентаграммки – звание. Мелкий бес, ввергатель в ревность. Если бы служила в корпусе Соблазнения, давно бы сделала карьеру и стала демонессой высокого полёта. Никто не знал, ни в бездне, ни на небесах, отчего Эллочка отказывалась от такого счастья.
Я знаком с этим голоском. И с его обладательницей. Смазливое курносое личико с очаровательными ямочками на щечках. Я был знаком с ней ещё тогда, когда носил крылья и летал в облаках, как все порядочные ангелы, не запятнавшие честь бестелесых мундиров. Когда она улыбалась, вот честно, хотелось сразу же нарушать и грешить. Фигурка маленькая, будто высеченная умелым скульптором. Глазищи большие, как космос. Мечта грешника, в общем. А уж как она умела этим набором пользоваться!
Виртуоз домашних склок! Маэстро раздоров! Служба везде служба, куда деваться? Там ведь тоже свой штрафной отряд имеется. Окропят святой водой, на тело, на голое, ладанку повесят. Жжет не жжет, кого волнует? Вперед, за Родину-Геенну! Искупать. И всё ночами, ночами, когда человек слабее всего. Он ведь и так не шибко крепок. Ему что Библия, что Коран, что Конфуций с Упанишадами. Давно им разжевали, как, что и почём в этом мире. Но всё равно, нет-нет, где-то прорвёт и полезет. Зависть, корысть, жадность, перечень длинный. Вместо буддистской ом-манипадме-хум новая вселенская мантра: я, мне, моя, моё.
– Нет, Элла, не философствую. Просто думаю, – отвечаю, а сам так бочком, бочком, всё поближе, раз уж появилось, чем прикоснуться.
– Ха! Думает он! Философия означает любовь к мудрости. Мудрость – это мысль. Мысль появляется, когда думаешь. Так что никакой разницы, – козырнула она логикой.
– Есть разница, Элла Вельзевуловна, – не согласился я. Заодно ещё придвинулся на ладонь. – Мыслить можно о мироздании, а можно о чем-то другом.
– О чём же? – её распахнутые глазки и ставший невинным взгляд могли свести с ума кого угодно.
– Да вот думаю, а есть ли Бог? Один из основных философских вопросов, между прочим!
– Есть ли кто? – она даже поперхнулась от смеха. – И не стыдно такое городить? Ещё ангелом называешься!
– Назывался. Сейчас вот в падших. Временно! – уточнил я. И добавил: – А Бога никогда не видел. Архангелов – сколько угодно. А самого Верховного ни разу. Стало быть, имею право сомневаться.
– Ну, ты даешь. Наверное, о крыльях снова думал, да? А сам всё больше мохнатой шерстью обрастаешь. Перерождаешься. Станешь ты, мил ангелочек, бесом. Без умений и звания. Просто. Ходить по свету, самому никакого пути не знать и других сбивать. Поберегись. Другой кто услышит, настучит в вашу небесную канцелярию. Ох, достанется тогда по полной! Ведь сейчас ты кто? Пусть падший, но ангел. Крыльев нет, обидно, верю, но есть ночные облака. Вот так и летай. Временно.
– Да что ты знаешь о полётах?
Это хорошо, что и меня и её одели в тела. А то порхали бы бесплотными духами. Я спасать, она губить. Единство и борьба противоположностей. Хотя о полетах она знает немало. Умная потому что. Но, главным образом, красивая. Вот только недотрога, каких свет не видывал. За то, кстати, и загремела в штрафники. Отказала в притязаниях могущественному демону, заявив, что рога у него не в ту сторону завиты. А я совсем наоборот, любитель пошалить. То в сны чьи-то залезу, то прикинусь потоком из воздушной решетки, юбки поднимать. Меня однажды даже сфотографировали. Как я и та самая Норма Джин развлекаемся прямо на глазах у публики. Фигуристой была, обаятельной. Юбка воздушная. А ножки! Загубили её потом. Вот такие же, как Эллочка-людоедочка, и загубили. Только из другого ведомства. Есть у них бесы – ввергатели во вредные привычки. Особым расположением Темнейшего пользуются.
Грязная работа у бесов. Однако необходимая. Потому что кто-то должен нет-нет, да и проверять: как там у человеков с благодарностью Творцу дела обстоят? И если никак, то летом и в осень милости просим, отдавай душу на подземный склад, пусть там и пылится. Это на земле вы пуп. Богач какой-то или чинуша, а чаще и то и другое вместе. А под землей… Ваш номер в очереди – восемь миллиардов с хвостиком. Четырнадцатая полка, сто первая галерея тринадцатого хранилища. Коробка двадцать шесть. По четвертому бесовскому ведомству, значит, проходите. Воровство во всех его видах. Подразделы: казнокрадство, мздоимство, властолюбие, тщеславие. Самая дальняя галерея. Пожил, и хватит. Пусть теперь другие живут, а твоя очередь случится не скоро. Говорят, архивариусы у бесов ну такие лентяи. Впрочем, наши не лучше, это я по секрету Эллочке как-то брякнул. Не сдала. Уважаю.
– О полётах… – она задумалась, но после снова оживилась, совершенно меняя тему, почувствовав прикосновение к своей ладошке. – Слуш! А ты что? Клинья ко мне подбиваешь? – хотя отлично знала, что да, подбиваю.
– Ага, – отвечаю простодушно и даже с затаенным восторгом. Говорить правду всегда приятно. Так у нас в Уставе написано.
Кстати, за правду и пострадал. За правду и склонность к размышлениям. За то, что не понимал, что там, где существует иерархия, размышлять положено лишь кому положено, остальным очень даже вредно. А я размышлял. Ведь что получается? Творец, Верховный, как промеж собой называем, создал человека по образу и подобию своему, так? Так. Образ – это ладно, он собирательным бывает. У людей с образом полная сейчас благодать. В салон сходил, ну, там, укладка, визаж, парфюм, макияж. Костюмчик выправят как влитой. Чем дурнее, тем моднее. Часы на руку прицепить, золотые, они на солнце отблескивают, бесам поиск упрощают. Галстук модный. Всякое такое. А вот подобие, это уже о сущности. Это уже важно, и никаким макияжем не выправить. И вот тут закавыка выходит.