Я спросила, а как же роботы. А дядя Андрей сказал, что роботов тогда еще не было. Да и сто лет назад их не было. Правда, потом он задумался, что-то посчитал на пальцах, пробормотал про авто… авта… автомолибы… мобили. А потом махнул рукой и сказал, что не важно, но роботов и прочего в те времена точно не было. Аб-со-лют-но точно. Вот.
Папа и дядя Андрей говорят, что это динозавр, и его зовут Тираннозавр Рекс. Но мне это имя не нравится. Ну какой он Рекс? Рексами зовут собак. У Наташки есть пес Рекс. Он лохматый и большой. А тут еще больше – и лысый.
Он Динозавтр. Потому что мне все время говорят, что меня пустят к нему завтра. А таких завтра было уже много-много. И думаю, что еще так же много-много будет. Наверное, папа боится, что динозавтр меня съест. Странно. А я вот не боюсь.
Передние лапы у динозавтра совсем маленькие. Нет, конечно, больше, чем мои руки, но для такого большого животного они тоже должны быть большими. И пальцев на них всего два. Динозавтр никогда не сможет рисовать или писать карандашом. Правда, дядя Андрей говорит, что он никогда бы и не научился. А я не верю. Ведь если даже знаменитый дельфин Вольдемар умеет рисовать, а у него лап вообще нет, неужели динозавтр не сможет?
Я как раз смотрела про Вольдемара передачу, когда мама рассказала мне, что папа хочет меня на Марс взять.
– Сашка, – мама тогда присела на корточки и внимательно посмотрела на меня. Наверное, она хотела посмотреть мне в глаза, но у нее это не получалось, и поэтому она смотрела поочередно то в один мой глаз, то в другой. У меня тоже не получается, наверное, у нас с мамой просто глаза маленькие и непривычные к этому.
А вот у Жорпетровича получается. Он может смотреть в глаза долго-долго, иногда даже не мигает, и кажется, что заснул. Дядя Андрей говорит, что это потому, что Жорпетрович военный. Причем не солдат, а офицер, и большой офицер. Я даже видела у него в комнате мундир с медалями.
– Жорпетрович, – спросила я тогда. – А как вы эти медали получили?
Жорпетрович посмотрел на меня долго-долго и сказал:
– Так же, как получают все медали. За работу.
– За какую? – спросила я.
Он подумал, потер рукой щеку там, где у него большой-большой шрам, и ответил:
– За хорошую.
– А вот эта медаль за какую из работ? – ткнула я пальцем в самую большую, звезду со множеством лучиков и портретом какого-то дяди в середине.
Жорпетрович улыбнулся. Когда он улыбается, шрам становится похож на молнию, как у мальчика в старой детской книжке, все время забываю ее название. Только он не на лбу, а на щеке. Я как-то спросила у Жорпетровича, читал ли он ту книжку про мальчика. А Жорпетрович хитро прищурился и сказал, что он и есть тот мальчик. А шрам просто переполз. Обманывал, конечно, но я сделала вид, что поверила. Взрослым очень нравится, когда делаешь вид, что веришь им.
– Это, Сашк, не медаль, а орден, – сказал он.
– А за какую работу?
– Ой, Сашк… пусть такой работы ни у кого больше не будет… – вдруг почему-то грустно ответил он.
Не понимаю взрослых. Разве это плохая работа, за которую медали дают? Вот у мамы есть три медали за картины. Я, правда, не понимаю, почему именно за эти, ведь у мамы много-много таких же, с деревьями и озером, но, наверное, тем, кто дает медали, лучше знать. Я бы тоже хотела иметь медаль. Они красивые и звенят, когда их мелко-мелко трясешь.
Бум!
Динозавтр снова тыкается, совсем рядом с моей головой. Глупый. Знает ведь, что не получится пробить, вот и бьет не сильно. А поговорить с ним не получается – не слышно ничего.
А потом дядя Андрей сказал, что Жорпетрович военный, за это у него и медали все. А я спросила у дяди Андрея, а разве на Марсе война, что Жорпетрович тут работает. А дядя Андрей ответил, что нет, но Жорпетрович умеет людей организовывовывать. И поэтому он здесь. Вот. Интересно.
Ну так вот, про маму-то я вам так и не рассказала. У меня всегда так – начну про одно, а потом как-то перескакиваю на другое, потом еще на другое, потом еще и еще… а потом и вообще забываю, о чем говорила. Папа говорит, что мне в школе будет сложно, потому что там надо будет рассказывать о чем-то одном.
Ну и ладно, в школе и научусь. Ведь для чего же еще нужна школа, как не для того, чтобы учить.
Значит, присела мама на корточки, попыталась посмотреть мне в глаза и сказала:
– Сашка… Не буду говорить, что ты уже взрослая. Потому что это не так. Не буду говорить, и что ты еще ребенок, потому что тебе это не понравится…
Да нет, почему же. Это зависит от того, как говорят, что я ребенок. Когда это говорят вроде «нуууу… ты же еще ребенок, ничего не понимаешь, ничего не можешь, не умеешь», конечно, мне это не нравится. А кому это понравится? Вот скажи им «нуууу… вы же уже взрослые, о чем с вами говорить, вы ничего не понимаете, забыли и разучились», ведь им же тоже не понравится. Взрослые очень любят сказку о мальчике… я плохо запоминаю названия книжек и имена героев, – много очень читаю, по три-четыре за день, из головы сразу вылетает… про мальчика, который умел летать и никогда не взрослел. Наверное, они все завидуют этому мальчику. А вот моим друзьям эта книжка не понравилась. Точнее, она была все равно. Может, потому, что мы еще не взрослые.
– Но, видишь ли, Сашка, – продолжила мама. – Ты очень нужна папе в работе. Я не совсем уверена, что он прав, но рассказывает он это очень убедительно.
Папа тогда стоял за маминой спиной, кивал и хитро мне подмигивал. Я и согласилась. Ну а что? Я люблю, когда мы вместе с папой. И когда с мамой, люблю тоже. Но у мамы на Земле я все знаю, а вот у папы на Марсе я не была никогда.
Меня положили в какую-то стеклянную ванну, сказали закрыть глаза, и я увижу сон. Обманули, не было сна. Папа потом сказал, что, наверное, я просто забыла его. Не, я никогда не забываю сны. Это только взрослые забывают. Или когда они не видели сон, обманывают себя, говоря, что был, только они забыли. Взрослые очень любят обманывать, только обычно сами себя.
Вот так я и стала помогать папе здесь. Недолго, конечно, до осени. А потом папа полетит домой в отпуск и заберет меня и дядю Андрея с собой. Мне надо будет в школу поступить, а дяде Андрею в восьмой класс перейти.
С мамой у нас каждые утро и вечер видеозвонки. Она сначала очень беспокоилась за меня, а потом перестала. Или сделала вид, что перестала.
Мне здесь нравится. Правда, немного скучно. Хотя мне и дома бывало скучно. Так что можно сказать, что я на Марсе как дома.
Папа случайно понял, что я могу ему помочь, когда как-то приехал в отпуск. Он тогда как раз привез маме букет ромашек, первых, которые они вырастили на Марсе. Нет, конечно, не на самой планете, а под куполом, но, как сказал папа, «тем не менее».
Вообще, лепестки у ромашек надо отрывать, так по правилам. Но это для земных ромашек. А это марсианские. Редкие. Может быть, даже единственные на земле. Поэтому я не отрывала их, а просто осторожно касалась пальцем. Как бы понарошку отрывала.
Я не знаю, что значит «любит – не любит». Точнее, мне про это рассказывали, но как-то мне это совсем неинтересно. Поэтому я решила, что в моем гадании «любит – не любит» означает, исполнится загаданное желание или нет. И вот представляете, я загадывала, загадывала желания, а эти марсианские ромашки мне все говорили, что желания не исполнятся. Все время!
Мне стало обидно, и я подошла к папе:
– Папа, папа… – подергала я его за рукав. – Это плохие ромашки.
Он удивился.
– Почему, Сашка? Пахнут плохо или цвет не такой?
– Не радуют, – сказала мама, и они с папой рассмеялись. Я знаю, что это такое. Это значит, что мама сейчас напомнила папе какую-то смешную историю… аниктот, вот. Папа ее тоже вспомнил, и они посмеялись. Мне не обидно. Мама как-то пыталась рассказать мне эти аниктоты, но я не поняла. Наверное, потом пойму, когда взрослой стану. Не страшно.
– Папа, они несчастливые.
– В смысле, несчастливые?
– Ни одно желание не исполнится. Смотри, как их много! А ни одно не исполнится.
Папа задумался, а потом подошел к букету и стал внимательно рассматривать его. Рассматривал долго-долго, потом даже взял у мамы карандаш и бумажку и стал лепестки считать.
А потом стал куда-то звонить. Я хотела сесть к папе на колени, а мама сказала – «Тсс, папа сейчас с Марсом будет разговаривать».
– Матвей, – сказал папа кому-то в компьютере. – Матвей, пошли кого-нибудь в пятую оранжерею посчитать лепестки у ромашек.
– Посчитать что? У кого? – голос у кого-то был хриплый-хриплый. Или это просто помехи, такое бывает, когда звонишь далеко-далеко, в Антарктиду или под море.
– Лепестки у ромашек, – ответил папа.
– Павел Сергеевич… вы что?
– Матвей, пошли кого-нибудь, пожалуйста.
Потом на том конце, – на Марсе, значит, – долго молчали и, наконец, ответили:
– Павел Сергеевич, значит, так… Всего десять тысяч четыреста шестнадцать корзинок и…
– Среди них нет нечетных, – задумчиво перебил папа.
– Нет, – ответили ему.
В следующий свой приезд папа привез мне еловую веточку с шишкой и улитку. С веточкой и шишкой все было правильно, а вот если пустить улитку ползти по руке, то потом рука будет пахнуть, как будто зубной пастой вымазали.
Оказывается, у папы в лаборатории улитки никогда по рукам не ползали, только по специальному стеклу. И лепестки там не считали. Там вообще не знают ничего, что дети знают. Точнее, нет, когда-то они же тоже были детьми и знали, а вот теперь забыли.
И папа попросил меня помочь ему. Ему нужно было, чтобы я делала тут все то же, что и на Земле делаю. Играла, рассматривала, ловила. Главное, чтобы цветы не срывала. А я и не срываю, мне и так все хорошо видно и удобно.
А потом я папе говорю, если что-то где-то совсем не так, как на Земле. Вот как сейчас, с божьей коровкой. Я папе уже помогла с дождевым червяком, – папин червяк, когда его трогаешь пальцем, не извивается, а становится прямой, как палка. А так делают совсем-совсем другие гусеницы! И с анютиными глазками помогла, и с львиным зевом, и с… много с чем, всего уже и не вспомню.