Первое слово, название транспортного средства, с помощью которого души мертвых переправляются через Лету и попадают в Аид. Ладья. Или лодка. Разница небольшая, потом проверю. Имя перевозчика? Харон. Дева-воительница, богиня войн и искусства, по имени которой названа столица… Афина. Крылатый конь? Пегас.
Совсем простой какой-то кроссворд. Может быть, оно и к лучшему. Я отложил его покамест в сторону и застелил постель. Вечер уже спешил на хромых ногах, спотыкаясь о просеки и столбы электропередачи. Он пел вместе с вагоном долгую песню с простым и запоминающимся припевом: «ту-дук-ту-дук, ту-дук-ту-дук». И в эту частушку басовито влетал гудок локомотива. Во мне проснулся железнодорожный инстинкт путешественника, и захотелось чая. До невозможности. До злости. До детского крика «хочу!» Когда же вернется проводница?
Вагон раскачивало, он звучал, скрипел, но я услышал звук льющейся воды, то, как она журчит из крана и стекает струйками на поддон. В вагонах ведь стоят такие штуки, в них делают кипяток. Я вышел из купе, в коридоре никого не увидел, а кран оказался открыт, и вода действительно лилась, то на поддон, то на пол. Я подошел, в задумчивости поиграл краником, поворачивая его из стороны в сторону, закрыл. Затем сходил в туалет, а когда вернулся в купе, на столике обнаружил стакан с чаем в красивом металлическом подстаканнике. На блюдце лежал чуть надорванный пакетик с заваркой, парочка печений и кусковой сахар-рафинад. Что ж, рад, что мои желания исполняются. Может, проводница никуда не уходила? Поставила греться воду, закрылась в своем купе и, услышав, как я хожу туда-сюда, поняла, о чем я мечтаю? В конце концов, кому, как не проводникам, знать все повадки и желания пассажиров? Я снова взялся за кроссворд.
Легендарный король, собиравший рыцарей за круглым столом, доставший меч из камня. Царица, послужившая причиной Троянской войны. Музыкальный инструмент шамана.
Артур. Елена. Бубен.
Свет в вагоне начал тускнеть, ночь за окном накинула фиолетовый капюшон.
Ага, вот и первая загвоздка. Нимфы родников, источников и рек. Тоже пять букв, если бубен, то первая Эн. Не помню. Не знаю. Не сейчас.
Ночь образовала коридор неясных теней. Я снова прогулялся до купе проводницы, оно оказалось запертым. Прислушавшись, не уловил ни звука. Разделся, выключил свет и попытался уснуть. Головная боль не возвращалась, но мысли летали нечеткие, разорванные, летали неровно, шарахались из стороны в сторону, бились в окно, будто мотыльки с обожженными крыльями. Амнезия надежно скрыла всё произошедшее до момента бегства. Я слышал, если человеку довелось пережить нечто ужасное, наступает спасительная забывчивость. Защитное свойство сознания. Нет воспоминаний – нет проблемы. И поезд мчал куда-то вдаль, сквозь ночь и вьюгу.
Здесь сами собой открывались и закрывались двери. Пыльные призраки бесцеремонно прогуливались по коридору. Будто проверяли: всё ли здесь в порядке? Стучало снаружи, скрипело внутри. Темнота. Полоска света. Предчувствие далеких огней. И я проваливался в марево сновидений.
Иногда громко клацала защелка, казалось, ко мне всю ночь лезли вагонные воры. Но как только я просыпался и кидался к дверям, за ними не оказывалось никого и ничего. Пусто, как и на полках моей памяти. Сон на новом месте – всегда сложная штука. И только под утро всё успокоилось. Мне снилось, будто я стоял на вершине холма. Я смотрел на город и понимал, что там, в том городе, существует мой двойник, который в этот момент также оборачивается в сторону холма. Но мы не могли разглядеть друг друга. Глупый какой-то оказался сон. А потом по лицу, мимо губ и ноздрей, прямо к ресницам, проползла струйка кофейного аромата, и я проснулся.
Стакан почти до краев полон пахучим напитком. Надо же, какая забота. Хотя кофе растворимый, эрзац, но всё равно… Что ж, спасибо, милая проводница.
Впрочем, когда в вагоне только один пассажир, это всего лишь занятие от скуки – делать маленькие добрые дела. Искусство мелких шагов – великое искусство, так, кажется, сказал кто-то из путешественников. Только он не на поездах путешествовал. Летал на почтовом аэроплане. Писал про пустыню, про принца и про жестокую розу. Разбивался много раз, но снова и снова взмывал в небо. Небо оказалось сильнее земли, а море сильнее неба, и однажды он не вернулся из полета.
Я потянулся и сел. В ногах зашуршал журнал с кроссвордами, хотя мне казалось, что перед сном я положил его на столик. В том месте, где не смог угадать слово, было вписано «Наяды». Вот этого я тоже не помнил, как и откуда пришло решение. Хотя слово-то знакомое, вписал и вписал. Забыл и уснул. Вагон пел свою песню. По стенкам пробегали солнечные зайчики. Снаружи, насколько хватало глаз, стелилась снежная равнина. В воздухе висели миллионы крошечных алмазов. Словно Бог весь день тыкал в пространство иголкой, оставляя алмазные дыры. А вагон оказался жарко натоплен, отчего возникало ощущение уюта и непричастности к той зиме, что снаружи. Умывшись, я проверил вагон, но новых попутчиков так и не обнаружил. Что ж, это даже хорошо, что никто не пристает с глупыми расспросами или же, наоборот, с глупыми рассказами о себе и своей никчемной жизни.
Интересно, почему на ум пришло слово «никчемность»? Я тут же себя отругал. Брюзжание – не лучший путь к счастью. Плохая мысль души.
Потом мне захотелось есть. Бог с ними, с попутчиками. Схожу в вагон-ресторан, утолю голод, заодно погляжу, как обстоят дела с пассажирами в других вагонах. Почему-то многие не любят гулять по вагонам, наверное, срабатывает древний территориальный инстинкт. Где сидишь, там и сиди, и не суйся в чужие вагоны, всякому кулику своё болото, с восхвалениями в придачу, а каждому сверчку по шестку, ну, что-то такое.
Затем случилось новое открытие. За закрытой дверью виднелись сдвоенная нитка рельсов, снег, мерцание воздуха, деревья в снегу, одинаковые, похожие на костлявых санитаров в белых халатах. Странно, как это я не обратил внимания, что сажусь в последний вагон? Я пошел в другую сторону, по ходу движения поезда. Сколько бы ни оказалось вагонов, пятнадцать, двадцать, да хоть сто двадцать, главное улыбаться во все стороны. Тогда не примут за чужака и не замарают недобрыми взглядами «ходят тут всякие!».
Но прежде я высмотрел в окно совершенно фантастическую картину. Параллельно рельсам, по едва намеченной в сугробах колее, мчал о шести высоких колесах, будто толстая дворничиха в сапожищах на высокой подошве, тяжелый тягач дорожной службы, выкрашенный в желтый цвет. Он извергал клубы дыма через широкую трубу, выведенную на крышу.
Это было какое-то наваждение. Бездорожье. Поле. Смерзшиеся комья земли под слоем скрипучего снега. Быстроходный гусеничный вездеход, возможно, и мог бы в таких условиях соревноваться в скорости с поездом, но вот колесный грузовик…
Потрепанный и видавший виды «Урал», наверняка успевший в своё время отслужить в далеком армейском гарнизоне, а после списанный в народное хозяйство, огромный трехосный «Урал», дребезжащий заклепками и всем, что только может дребезжать, отчаянно воющий прожорливым двигателем и колесными своими сочленениями, он уверенно догонял поезд!
Я перевел взгляд с яростно вращающихся колес выше. И обомлел. Кабина была пуста. То есть совсем пуста. Через опущенные стекла в кабину грузовика влетал снег, вымораживая пластмассы и сталь. Ни водителя, ни пассажира. Тягач, будто почувствовав на себе чужое внимание, выпустил тучу черноты из закопченной трубы и несколько раз включил и выключил фары. А потом продавил воздух низким тягучим сигналом, будто сочетаясь темным браком с гудком локомотива. Я побежал вперед. Побежал прочь от этого сумасшествия. Потому что снег не мог врываться в кабину вот так безнаказанно. И там обязательно должен кто-то находиться. Может, водитель просто нагнулся, пытаясь поднять какой-то упавший предмет? Да-да, это самое разумное. Оно всё объясняет. Какой-то сельский лихач, решивший посоревноваться с поездом. Наверное, ему не впервой катить с ветерком по морозу. Уронил перчатку. Нагнулся за ней, ведь дорога знакома, бояться нечего, с колеёй не так-то просто распрощаться. Потому что колея – это как зимняя судьба для автомобиля. И сердце моё стучало медленней. А в следующем вагоне, когда я выглянул в окно, уже не было никакого тягача, он словно пропал. Двери купе разъезжались, будто выворачивали карманы, показывая – вот, смотрите! у нас ничего и никого нет! Позади громко лязгала собачья пасть вагонных площадок, кусая за каблуки, давая понять, что мне пора идти дальше. Но купе проводников оказалось плотно сомкнутым ртом. Никого.
Следующий вагон – плацкартный. Необыкновенно чистый, будто его только-только вымыли всякими химическими средствами, как фарфоровую тарелку. Он приятно пах лавандой, но был пуст, как кошель бродяги. Лишь с верхних полок с укоризной глядели свернутые матрацы, кажущиеся полосатыми облатками фараонов.
Третий вагон. Тут всё было сложно. Он являл полную противоположность предыдущему. Грязный, с разбегающимися по потолку мелкими рыжими тараканами, с запахом тины и застоявшегося человечьего пота, с кислым привкусом, словно тут недавно шла грандиозная вагонная пьянка, которая нет-нет, да и случается в поездах дальнего следования. В общем, здесь я не задержался, разве что опустил пару оконных рам, приглашая холод и свежесть зимы выветрить всю эту вакханалию запахов. Пусть.
Четвертый вагон. Пятый. Шестой. Нигде никого. Это начинало тревожить. За окнами мелькали поля, перемежаемые лесопосадками. Но лесопосадок становилось больше, и чувствовалось, что скоро-скоро они должны перейти в глухие лесные массивы. И это давило. На мозг, на душу, на сердце. Движения мои стали нервными, я распахивал двери, рискуя прищемить пальцы, я хлопал дверьми, будто мстил им за все странности поезда. Я чувствовал приближение отчаяния. Потому что совершенно возмутительная вещь – гонять целый состав ради одного пассажира. Но даже если так, и железнодорожные власти сошли с ума, выполняя график движения, то всё равно должен быть хотя бы один проводник или работник вагона-ресторана! Дышать стало легче, приступ вагонофобии прошел. Но после вернулся. Потому что пятнадцатый вагон, если я сосчитал верно, оказался таким же пустым. И это был не просто вагон, а вагон-ресторан. Странный ресторан, в котором ни посетителей, ни обслуживающего персонала.