Успокойся! – думал я. – Это всего лишь радио. И это хороший признак. Хоть что-то изменилось в поезде. Может, скоро я проснусь по-настоящему, очнусь от спутанных переживаний, узнаю, что всё это мне только снилось. Только снилось…
Радио замолкло так же неожиданно, как и включилось. Марш оборвался на полувсхлипе, на полуфразе ретивого трубача. Я щипал ногу, и мне было больно. И ещё было страшно. Солнце клонилось к горизонту. День пролетел незаметно, предстояла долгая ночь без сна: ведь я только что проспал верных девять часов. После такого не заснуть. И никуда не вырваться. Если даже удастся найти, чем высадить стекло или как-то открыть двери, ведущие из вагона наружу, это вовсе не будет избавлением – прыгать на ходу в ночь, в мороз, в сплошную неизвестность. Лучше уж здесь. И лучше уж ждать рассвет. Вот только бы какой-нибудь фонарик, спички, на худой конец. Да хоть чадящую плошку. Я был согласен на пригоршню гнилушек, лишь бы тьма не съела меня окончательно.
Я вернулся в вагон-ресторан. Потому что больше идти было некуда. И потому что в холодильничке опять оказалось две пиццы. Лакрима Анджело, с мидиями, и Сориссо Дьябло, с калабрийским перцем. Я включил микроволновку. И сел, и обхватил голову руками. Затем на языке микроволновых печей мне было сообщено, что ужин готов. Я жевал, не ощущая вкуса, вглядываясь за окно. Там вставали лысые холмы, с которых ветер рвал долой снежные парики. Ещё тонко-тонко ухмылялся молодой месяц. Это было плохо.
Плохо оттого, что я уже выдумал себе маломальское объяснение. Пусть даже фантастическое. О замкнутом круге, о кольце времени, в которое я попал непостижимым образом и повторяю раз за разом одинаковую судьбу с небольшими вариациями, не изменяющими суть явления. Две пиццы. Чай. Вода в бутылках. Пустота в вагонах. Но вот меняющийся пейзаж за окном всё опровергал. Потому что вчера не было и намека на холмы, и не было никакого месяца. Теперь же его серп резал мне взгляд. Резал мысль. Превращаясь в турецкую саблю, рубил от макушки до пят меня самого. Прижавшись к холодному стеклу лбом, я прикрыл веки и почувствовал кожей, как дрожит туловище состава, как вибрация машин передается через сцепки от локомотива к вагону-ресторану, как учащается, а затем падает пульс огромного дизельного сердца. И снова этот ту-дук-ту-дук…
Я не заснул. Я не мог заснуть. Я всего лишь отсутствовал несколько мгновений, а может, несколько минут. Отсутствовал так, как может отсутствовать бесплотный дух, покинувший тело, но пока что никуда не прибившийся. Ведь мне некуда было возвращаться воспоминаниями. Я даже стал сомневаться – а бывают ли вообще эти самые воспоминания? Или каждый живущий помнит лишь последние какие-то мгновения жизни, а потом его память стирается? По крайней мере, стирается в том, что касалось его лично. Ведь помню же я, что этот серебряный ноготь на небе – месяц, а тёмное за окном – надвигающаяся ночь? Тут помню, тут не помню, а в руках у меня стакан, из которого, сам не понимая как, я уже выпил весь чай. А ещё на самом краю сознания затаился звук. Даже не звук. Шорох. Который возник, пока я сидел, прислонившись к стеклу. Откуда он? Что означает? А с ним рука об руку – запах…
Раскрыв глаза, я увидел чудо. На соседнем столе, на скатерти цвета слоновой кости появилась круглая пепельница. У её ободка тлела сигарета. Дым поднимался к потолку, съедая окурок миллиметр за миллиметром, раз уж для него не нашлось человечьих бронхов и лёгких, которые можно сейчас съесть. Потом с кончика упал комок пепла. Хлоп! Возможно, звук был несколько тише, и на самом деле это толкнулась кровь в виске. Да-да, скорее всего, звук вышел тихим. Но для меня прозвучал как хлопок. Впрочем, это была первая половина удивления. Вторая заключалась в лежащей рядом с пепельницей зажигалке. Теперь у меня есть собственный огонь! И уверенность, что здесь присутствует кто-то ещё.
Осторожно, будто она могла раствориться в воздухе, я взял сигарету двумя пальцами и втянул немножко дыма. Раньше я никогда не курил, разве что баловался, и сейчас главным был не никотин, а только прикосновение губами к чему-то материальному. Дым ради обретения почвы под ногами. Я втянул его, слегка надув щеки, и тут же выдохнул, будто выплюнул. Во рту остался привкус ментола. И ещё что-то, едва уловимый оттенок, мелкий штрих, воспринятый через губы подсознанием. Я осмотрел сигарету, – так и есть! – на фильтре оказались следы губной помады. Похоже, человек-невидимка – женщина. Это волновало и успокаивало одновременно. Наверное, такая находка лучше, чем если бы обнаружить обгрызенную картонную гильзу папиросы «Беломор-канал», со следами желтых зубов и темных туберкулезных пятен. Я притушил окурок и оставил лежать в пепельнице. Вдруг невидимка захочет вернуться? Ведь зачем-то она сидела здесь. Зачем-то молчаливо и сосредоточенно смотрела, как я прислонился виском к холодному стеклу и как у меня под веками вышли на тюремную прогулку тяжкие мысли. А потом поспешила исчезнуть.
Я приготовил вторую пиццу и позже съел её, выпив два стакана чая. Потом, чтобы убить время, вернулся к своему месту и забрал журнал с кроссвордами, а также гигиенический набор. На щеках и подбородке выступила щетина, что тоже опровергало идею о замкнутом круге времени. Потом вернулся в вагон-ресторан. Поближе к новому запаху и новой загадке.
Устроившись поудобней, уткнувшись подбородком в ладонь, я раскрыл журнал. И остолбенел, застыв в позе роденовского мыслителя. Все клеточки, все линии уже оказались заполненными, причем это было какое-то деятельное решение кроссвордов. Некоторые слова зачеркнуты, переписаны заново, некоторые буквы обведены неровными кругами, края страниц замусолены, будто журнал долго терзали любопытные руки, терзали до тех пор, пока не сошлись все-все ответы. Я долго вглядывался в буквы, в то, как они написаны, в их наклоны и завитушки. Почерк определенно напоминал мой собственный, но чем объяснить, что я совершенно не помню, как и когда успел решить почти пятьдесят кроссвордов? Решить полностью, без единого пропущенного словечка?
Впрочем, стоп! О пропущенных словечках. Последний кроссворд ещё не решен. Заполнен наполовину. Ладья, Харон, Афина, Пегас, Артур, Елена, Бубен, Наяды, Лилит, Бахус. А теперь ещё и Борей. Тот самый бог северного ветра, которого мне не удалось отгадать. Слово вписано. Гвоздь вбит. Ловушка захлопнулась.
Опять сваливать всё на сонное состояние казалось глупым. Я принялся рассуждать. Раз не помню, как вписал последнее слово, то вполне возможно, я точно так же забыл, когда и как решал остальные кроссворды. Отдельный вопрос: неужели я оказался настолько умён, что смог разгадать все-все слова? Или все кроссворды оказались настолько примитивны? Это легко проверить. Я наугад раскрыл журнал где-то посредине. Ткнул пальцем. Прочел задание. Один из притоков Амазонки. Тромбетас. Что в переводе для меня означает Невозможно. Никак. Никогда. Ни за что.
Невозможно угадать такое слово без географических карт, которых у меня не имелось. Ткнул в другой кроссворд. Период времени в древнем Риме, Византии, а также Болгарии и древней Руси, равный пятнадцати годам. Индикт. Такие слова можно знать лишь случайным образом или подглядеть в справочнике. Третья попытка. Разновидность стрекоз подотряда разнокрылых. Либеллула. Проверочные слова: Меклиз, фамилия ирландского художника, и Цицеро, одна из редчайших болезней, которая вынуждает человека съедать совершенно несъедобные вещи. Никогда не слышал и даже не догадывался. Хотя, возможно, все мы больны этим самым цицеро, раз тянемся к хот-догам, чипсам, порошковому пиву и получаем удовольствие даже от растворимого кофе.
Ни в болезнях, ни в стрекозах не разбираюсь, я не врач, не биолог, не географ, не искусствовед, я…
Я даже не помню, кто я такой и чем занимался до того, как сел в поезд. Я не помню, как страница оказалась залита слезами. А вот это плохо. Жалость к самому себе – всегда плохо. Даже если не помнишь, кто ты и зачем ты.
Забыть! Кроссворды – ерунда. К тому же почерк можно подделать. Пока я не разгадаю тайну поезда, нет смысла забивать голову жалостью и прочим. Итак, последний кроссворд. Всё по пять букв, с уклоном в мифологию.
Отец Икара, изобретатель крыльев. Дедал. Река в Центральной Европе, впадающая в Черное море, на которой расположены столицы нескольких государств. Дунай. Царь эпеев, содержавший самую грязную конюшню, которую очистил Геракл. Авгий. Авгиевы ведь конюшни? А вот и очередной камень преткновения. Островное государство, состоящее более чем из трехсот островов.
Фиджи? Увы, если первая супруга Адама – Лилит, значит, у островов третья буква Эль. А раз там есть Бахус, то последняя – У. Был бы под рукой атлас, а так… Мало ли островных государств на свете? Мне оставалось проверить одну догадку. Правда, для этого нужно было заснуть.
Я скрестил руки на столе и ткнулся в них лицом. И стал считать. Вначале до ста, затем до двухсот, затем… Сон не шёл. Я сбивался, я снова начинал думать над кучей загадок сразу, но заставлял себя вновь и вновь возвращаться к счету, начиная сначала. До ста. До двухсот. Ту-дук-ту-дук. До ста. До двухсот… Поезд. Ночь. Кажется, я засыпаю. И я провалился в сон со счастливой улыбкой. Скорее, это погружение походило на бегство. Вниз по ступенькам. Куда-то в угольно-черный подвал памяти, в надежде хоть что-то там раскопать.
А потом я проснулся. И понял, что если сейчас ещё и не время собирать камни, то хотя бы некоторый щебень – точно. Ведь я проснулся в собственном купе. Опять в последнем вагоне. И на столе ждали стакан с кофе и тарелочка с печеньями и парой конфет. Кофе почему-то не удивил. Как не удивило и то, что журнал лежал рядышком, услужливо раскрытый как раз на странице с последним неразгаданным кроссвордом. Вот оно. Палау. Островное государство. Слово вписано. Почерк похож. Я ни за что не вспомнил бы такое название самостоятельно. Или какой-то приход информации в предсонном состоянии, позволяющий на последнем импульсе причаститься к мировому знанию, или что-то другое. Другой. Другая. Чудо. Болезнь. Неизвестно, что же лучше. Снова всё перепутывалось в голове. Чтобы хоть чем-то загрузить сознание, я подошел к вагонному термосу с горячей водой и принялся изучать подробную схему водоснабжения и отопления. Кран трубопровода холодной воды, кран трубы горячей воды, индикатор уровня воды, клапан, вентиль, сливной рычаг… Затем я долго смотрел в туалете, как при нажатой педали в горловине унитаза проносятся заснеженные шпалы. Значит, мир снаружи всё-таки существует, и мысль об этом вызвала глупую усмешку.