– Да ладно, – ответила я. – Лорд Парсиваль показался мне, хм, дружелюбным.
– Ты плохо его знаешь, – усмехнулся Кондор. – Он слишком вежлив, чтобы выражать неприязнь напрямую. В отличие от кое-кого другого.
Если говорить про Андре Форжо, то стоило отметить ровно четыре важных момента.
Во-первых, он был действительно талантлив. Потрясающе талантлив. Непростительно талантлив – потому что пользовался этим направо и налево, не стесняясь менять взгляды и ценности, если на то была достаточно весомая причина.
Весомые причины в понимании Андре Форжо обычно касались денег и власти, а еще того, какое впечатление он производил на тех, на кого хотел бы произвести впечатление – от сильных мира сего, с которыми его сталкивал долг или обстоятельства, до хорошеньких девушек, с которыми он предпочитал сталкиваться сам. Это было во-вторых.
Ходили слухи, что не только девушек, и Андре не утруждал себя тем, чтобы их опровергать. Это – третье.
И, наконец, он никогда не видел в литературе нечто сакральное и отлично понимал, что в его ситуации не стоит напрасно растрачивать таланты на какие-то эфемерные высокие цели. Романтические иллюзии, по мнению Форжо, мешали спать по ночам, что плохо сказывалось и на цвете лица, и на способности ясно мыслить, а без способности ясно мыслить в его ремесле никуда. Умение видеть красоту было хорошим товаром, а торговля этим умением приносила не только деньги, но и нечто большее.
Его высочество Феликс д’Альвело, к примеру, очень ценил тех, кто способен видеть красоту, поэтому Андре Форжо однажды очень повезло и все еще продолжало везти. Мелкие неприятности он рассматривал как часть увлекательной игры – рядом с Феликсом было невозможно иначе смотреть на мир, потому что по части доставления другим мелких неприятностей принц был настоящим мастером.
И в этом, кстати, тоже было что-то сродни искусству.
Леди Мари Лидделл вернулась в гостиную меньше, чем через пятнадцать минут – Андре бросил взгляд на часы, стоящие в самом темном углу мрачноватой гостиной, как только девушка вышла за дверь в сопровождении своего охранника. Андре и раньше приходилось дарить девушкам из хороших семей подарки не от себя, передавать письма, иногда – тайком, приносить цветы и сладости, чтобы за приятной беседой с соблюдением всех принятых в свете правил вытянуть из леди все нужные признания и опасения. Увы, на леди Лидделл не действовали ни природное обаяние, ни комплименты – она с самого начала смотрела на Андре со странной подозрительностью. Андре надеялся, что эту подозрительность, настороженность и неприязнь леди Лидделл подхватила, как простуду, от Юлиана дель Эйве.
По крайней мере, за время, которое прошло с их первой встречи, леди Лидделл перестала прятаться за чужой спиной.
– Вот, – сказала она, протягивая ему незапечатанный конверт. – Я сделала.
Сказано это было коротко, словно бы кусок льда упал на камни и раскололся.
Андре показалось, что как только конверт окажется у него в руке, леди Лидделл с легкой вспышкой исчезнет, переместившись волшебным образом в самую дальнюю комнату в этом проклятом доме, от которого у любого нормального человека холодел затылок и появлялось желание побыстрее сбежать.
– И правда – быстро, – сказал Андре, осторожно взяв ее ладонь с конвертом в свои ладони. Ничего, выходящего за пределы этикета, правила которого здесь, в Галендоре, были, конечно, мягче, чем в Альбе, но под тяжелым взглядом лорда Парсиваля не хотелось нарушить эти правила даже в мелочах.
Девушка дернулась и вздохнула почти судорожно – к счастью, заметить это можно было только с очень близкого расстояния. Например, с расстояния в половину вытянутой руки.
А еще, кажется, после примерки леди Лидделл забыла надеть перчатки. Или оставила их в библиотеке. Пальцы у нее были очень холодные и с пятнами чернил. И свежими, и старыми, въевшимися, как у школьницы.
– Цены вам нет, леди Лидделл, – Андре наклонился и коснулся губами тыльной стороны ее ладони, в тайне надеясь, что леди Лидделл не вырвется и не убежит.
Она не вырвалась и не убежала, но подарила ему такой взгляд, что будь она дебютанткой на балу, Андре бы уже делал ставки на то, что все женихи разбегутся от нее к середине сезона.
– Я непременно передам его высочеству ваше письмо и вашу устную благодарность, – сказал он, позволяя ей отойти на шаг и спрятать обе руки за спину. Бледная, невысокая, в простом зеленом платье, леди Лидделл была ни дать, ни взять примерная девочка, которая задумала шалость и боится признаться в этом старшим, к которым ее вызвали, чтобы спела песенку или прочитала стишок.
– Большое спасибо, господин Форжо, – сказала Мари. От ее тона разве что окна инеем не покрывались. – И отдельное спасибо за то, что любезно согласились побыть моим… почтовым голубем, – ее взгляд метнулся в сторону младшего дель Эйве и на губах, кажется, мелькнул призрак улыбки.
Если это была шутка, то эта шутка совершенно точно принадлежала только им двоим.
И это, пожалуй, стоило тоже передать Феликсу вместе с письмом.
Андре спрятал конверт во внутренний карман бархатного сюртука.
– И вам спасибо, леди Лидделл, – сказал он, кланяясь девушке и легко касаясь рукой груди – там, где сердце. – Смею надеяться, что однажды мне повезёт провести в вашей компании больше времени, чем вы потратили на примерку платья.
Мари Лидделл сощурилась и сжала губы – красивые губы, подумал Андре, только уголки опущены, словно бы леди привыкла печалиться, а не улыбаться. Андре любил наблюдать за людьми и считал себя достаточно проницательным, чтобы делать о них выводы, и леди Лидделл он находил как минимум забавной. Она не умела держать лицо и скрывать свои порывы, раздражение и злость: если внимательно смотреть, если приглядываться к мелочам, то все эти порывы, и раздражение, и злость проступали на ее лице, мелькали в жестах, в том, как она хмурилась, как молчала, как сжимала пальцы, как держала спину и как дышала. Потом она словно бы вспоминала, что должна быть хорошей и славной девочкой, и прятала колючки. Достаточно быстро.
– Возможно, – сказала Мари, зачем-то опять протягивая ему руку – на мужской манер, словно ждала не поцелуя, а крепкого рукопожатия.
Андре решил не испытывать судьбу и нервы девушки.
– Непременно, леди Лидделл, – сказал он, пожимая её ладонь. – Я слишком люблю неординарных людей, чтобы оказать себе в удовольствии побеседовать с вами.
Она приняла комплимент без улыбки, только широко распахнула и без того большие глаза – зеленые, куда более зеленые, чем Андре их запомнил.
ГЛАВА 3: Неправда
Я набралась смелости и вышла из дома одна, не сказав никому, куда я направляюсь.
Мое присутствие и так замечали не часто, думала я, и, если я исчезну на пару часов, то, наверное, ничего со мной не случится. Я неплохо изучила Галендор. Его улицы уже не казались мне лабиринтом, а местные холмы, что бы в них ни обитало когда-то давно, сейчас были всего лишь холмами.
И если бы кто-нибудь заметил, как я иду в утренних сумерках к воротам, отделяющим владения дель Эйве от всего остального города, я могла бы сказать, что просто вышла подышать воздухом. Я же не пленница, в конце концов, и не ребенок, и не замышляю ничего дурного против семьи, которая взяла меня под крыло.
Ворота открылись и пропустили меня.
Ничего не произошло. Не было ни воя за спиной, ни порыва ветра, как там, в Альбе, рядом с домом герцогини, ни потемневших небес. Даже Корвин, появления которого я опасалась, не появился из ниоткуда и не сел мне на голову. Я просто толкнула одну из кованых створок – и сделала шаг за пределы сада.
Ахо, превратившийся на время в мышку, высунулся из капюшона и пощекотал усами мою щеку:
– Как чудесно, человечье дитя, – сказал он ехидно. – Побег из кукольного домика оказался проще, чем можно было представить?
– Замолкни, – ответила я, глядя строго вперед, туда, где дорожка убегала под старую арку и начинался город. – И делай, что велено.
– Повинуюсь вашей воле, миледи, – над ухом раздалось самодовольное фырканье, и мышиные лапки неприятно коснулись шеи.
Я спрятала руки в карманы, словно бы это могло придать мне уверенности, и постаралась не думать о том, что поступаю не очень честно.
Ночью прошел снег, поэтому мир вокруг казался мне чистым листом, которого еще не коснулась моя неловкая рука, оставляющая кляксы и кривые черточки. Снежные шапки лежали на деревьях, на крышах и столбах. Я с некоторым трудом переставляла ноги, потому что дорогу к городу, конечно же, никто не расчищал – пока. Ахо затаился в капюшоне и напоминал о себе, цепляясь лапками за мои волосы, когда мне приходилось вертеть головой, чтобы вспомнить, куда сворачивать. Он прилежно молчал – и я знала, что, если я вдруг потеряюсь на перекрестках, он будет молчать из вредности.
К счастью, я не потерялась.
В городе меня некому было узнавать и окликать по имени. Чары Ахо сделали меня незаметной для мира – ровно до того момента, как мы оказались рядом с зеленой дверью Шамаса. Я откинула капюшон с лица, почувствовав, как нечто маленькое и живое под ним шевельнулось и прижалось к коже. Мой кулак застыл в паре сантиметров от дверного косяка. Мне было страшно – и от того, что я собиралась сделать, и оттого, что дверь может оказаться заперта, а хозяин лавки – где-то не здесь.
Мало ли дел у почтенного ювелира?
Ахо хихикнул над ухом.
– Конечно, – буркнула я. – Скажи, друг, и входи.
Дверь поддалась.
Привычно звякнул колокольчик, и меня поглотил пыльный полумрак, в котором хранились сокровища. Тусклое зеркало поймало отблеск дневного света и мою тень, шелест юбки и шаги звучали оглушающе громко. За прилавком было пусто, и я застыла в паре метров от него, пытаясь преодолеть страх и позвать господина Раферти, который, я надеялась, прятался от случайных клиентов где-то в глубине.
Страх сковал мои губы не хуже заклятия. Когда Шамас появился сам по себе, вытирая руки куском льняной ткани, я раскашлялась, словно приветствие застряло у меня в горле.