— На сегодня три экскурсии записаны, полов мне жаль... в прошлый раз при ремонте циклевщики сказали — паркет весь тонкий стал, менять придется. А новый — это уже не то.
И наверно, Агния Кузьминична представляла себе, как ходил по комнатам своей квартиры писатель, останавливался по временам у окна с геранью на подоконнике, а паркет домовито поскрипывал под его ногами.
— Нет, я экскурсии люблю... поглядишь на мальчиков и девочек и задумаешься: может быть, тоже кто-нибудь писателем станет? И девочкам не только выйти замуж предстоит.
— В общем, конечно, — согласилась Агния Кузьминична. — Такие мысли и у меня случаются.
Первым пришел старичок литературовед Сперанцев, писавший работу о литераторах девяностых годов, сказал Марии Петровне: «Приятно видеть вас всегда на посту», она ответила: «Куда же мне деться?», и он пожал ее руку своей худенькой ручкой и мелкими шажками заторопился дальше.
Потом прибыла экскурсия школьников, в вестибюле сразу стало шумно, а когда один из школьников дернул за косу девочку в очках и та негодующе оглянулась, Мария Петровна сказала ей мысленно: «Ничего, деточка... меня в свое время мальчики тоже за косу дергали, а сейчас об этом вспомнить умильно».
— Все-таки молодежи порадуешься, — сказала Агния Кузьминична, когда школьники прошли в залы, — с ней и сама вроде молодеешь.
— Вот то-то и оно, — подтвердила Мария Петровна.
А про то, что вместе с этим яснее видишь вечер своей жизни, не сказала.
Она пробыла в музее до двух часов, чтобы после обеденного перерыва купить по дороге в булочной хлеб, а возле того дома, в котором жила почти сорок лет, стояла дворничиха Назия, казанская татарка, с широким, добрым лицом.
— Тебя один высокий ждет... смотри, сидит, — и она указала на дальнюю скамейку во дворе.
— Кто же это? — удивилась Мария Петровна.
Она так давно жила одиноко, редко кто посещал ее, из близких осталась только племянница Ася, дочь покойной сестры, жила в Пензе, и странно было представить себе, что у этой Асеньки, которую помнила девочкой, уже взрослые дети.
Человек, сидевший в глубине двора, посмотрел в ее сторону, нерешительно поднялся, и Мария Петровна спросила, когда он подошел:
— Вы ко мне?
— Да, если вы Мария Петровна Севастьянова.
И что-то сразу вдруг стиснуло сердце, так странно и зыбко стиснуло: на кого-то походил он, этот высокий, с тонкими, правильными чертами лица человек.
Они поднялись на второй этаж, сели в ее комнате, и Мария Петровна тревожно и выжидательно смотрела на незнакомого и все же чем-то знакомого человека.
— Не знаю, как вы отнесетесь к моему приходу, но мне необходимо было повидать вас. Я сын Алексея Андреевича.
И теперь сразу прояснилось, на кого походит тот, кто был сыном ее бывшего мужа...
Еще в университете, в самую свежую пору своей жизни, она полюбила однокурсника Алексея Севастьянова, учившегося вместе с ней на отделении русского языка и литературы филологического факультета, полюбил и он ее, и два года совместной их жизни были самыми полными и лучшими страницами для нее. Севастьянов, писавший книгу о декабристах, получил по ходу своей работы командировку в Сибирь, где в архивах хранилось еще много неподнятых материалов, однако поездка, рассчитанная на несколько месяцев, затянулась почти на целый год, а некоторое время спустя Севастьянов написал из Красноярска, что нашел хорошую помощницу, тоже изучающую прошлое Сибири, недавно они ездили вместе в Ачинск и Тобольск, и между строк можно было прочесть, что сближает их не только общая работа.
Так оно и оказалось впоследствии, и то, что было ее, Марии Петровны, любовью, стало ее печалью, но она все же искренне написала тогда Севастьянову, что желает успеха его работе, поступила вскоре научным сотрудником в музей писателя, творчеству которого была посвящена ее дипломная работа, и год пошел за годом, а там и замело все метелицей...
— Меня зовут Игорь, — сказал сын Алексея Андреевича. — Я этнограф, изучаю историю и быт некоторых народностей Сибири. Папа в последние годы, когда тяжело болел сердцем, особенно часто вспоминал вас. Мы были с ним друзьями, и он никогда не скрывал от меня ничего. Я знаю, что вы были его первой любовью, которая не забывается, и папа обязал меня, чтобы я повидал вас когда-нибудь, хотя мое посещение может быть неприятно вам.
— Почему же? — спросила она, помолчав. — Для меня это радость, что у Алексея Андреевича остался сын... и похожи вы на него, так похожи!
— Папа умер два года назад. Мою дочь, свою внучку, уже не застал.
Он глядел на нее, маленькую и кроткую, как-то забившуюся в угол дивана, с глазами небесной синевы, словно они жили своей отдельной нестареющей жизнью.
— Странно все, Игорь Алексеевич... так странно! — сказала Мария Петровна только.
Она не смогла бы объяснить, как иногда с неожиданной силой выпрямляется то, что было сжато, стиснуто, казалось навсегда связанным лишь с обидой и горечью... и как тогда, несмотря ни на что, человек чувствует себя утешенным.
Но и он, наверно, не смог бы объяснить, как тронут тем, что так мягко, по-женски, даже по-матерински она приняла его, несмотря на свое несостоявшееся счастье... а это все же было косвенно связано и с ним.
— Если вы изучаете народности Сибири, может быть, пришлете какие-нибудь фотографии для нашего музея? — попросила она, как бы отстраняя то, что на миг возникло между ними. — Писатель, которому посвящен музей, бывал в Сибири и сочувственно писал о некоторых народностях.
— Конечно, подберу и пришлю. И знаете, что еще, Мария Петровна? Я был уверен, что вы остались такой же, о какой говорил мне папа.
— О какой же он вам говорил?
— О человеке с большой и все понимающей душой. Книга «Декабристы в Сибири» вышла за месяц до его смерти, но он успел надписать ее вам.
Игорь Севастьянов достал из портфеля книгу, и Мария Петровна прочла на титульной странице лишь одно слово: «Маше», написанное знакомым и давно унесенным в сибирские дали почерком.
— Я очень благодарна вам, что вы посетили меня, — сказала она. —И если мы уж заговорили о том, чего ни вы, ни я никому другому не сказали бы, то есть одна старая пословица, Игорь Алексеевич: «Добро худо переможет». А зло — что ж... зло только зло и родит. Нет, не было у меня никогда в душе зла, хотя, конечно, я много пережила в свое время. Но Алексею Андреевичу я от всего сердца желала счастья, и что же можно пожелать человеку, которого любишь? Только счастье, если даже и не получилась твоя с ним судьба. Вы единственный, которому я могла сказать это.
Он коснулся ее маленькой, сухой руки, и они посидели минуту в молчании.
— Да, вот так... — вздохнула Мария Петровна. — А сейчас, может быть, чаю выпьем?
— Спасибо, нет времени. Я ведь только на два дня в Москву, послезавтра в семь часов утра улетаю обратно.
— Теперь, наверно, не скоро выберетесь снова. Сколько лет вашей дочке?
— Полтора года всего.
— Что бы такое послать ей... возьмите этот лапоточек. Мне его прислали из Вологды... подвесьте к ее кроватке на счастье.
— А мне подарите вашу фотографию. Дома порасскажу о вас, жена у меня чуткая, тоже все понимающая.
— Нет у меня фотографии, не снималась сто лет. Скажете — живет в Москве одна старушка, одна бабушка — Мария Петровна, шлет добрые пожелания. Ну, можете и добавить, что порадовалась она вашему посещению... порадовалась, что не совсем ушел Алексей Андреевич, и это ведь такая милость жизни, что не все она уносит!
А еще через день, в семь часов утра, уже оторвался, наверно, от земли самолет, на котором улетел Игорь Севастьянов, идет высоко под исчерна-синим, чистым небом, уносит с собой то, что бессознательно берегла она в себе всю жизнь... но взамен пришло то, чего она бессознательно ждала всю жизнь.
К одиннадцати часам она пошла в музей, Агния Кузьминична уже сидела за своим столиком у входа, привычно спросила:
— Ну, что новенького-хорошенького, Мария Петровна?
— Все новенькое, все хорошенькое... целая охапка новенького-хорошенького... из рук только не выронить бы!
— Уж не день ли вашего рождения сегодня? — заподозрила Агния Кузьминична.
— Может быть... я со своими годами что-то сбилась со счету. Просто хороший день... такой неожиданно хороший!
Она прошла через залу в ту комнату, где под стеклом лежали в витрине сибирские фотографии прошлого века, и постояла над ними. Что ж, закономерно будет присоединить к этим снимкам те, которые обещал прислать Игорь, чтобы вид какого-нибудь сегодняшнего районного центра со зданием школы на самом заметном месте соседствовал с видом глухого нанайского стойбища на Амуре или гиляцкого поселения на пустынном морском берегу... и тогда это будет тоже правильно, по закону жизни, по тому, что нередко приносит она с ее уверенной силой, и все плохое и незадавшееся отступает перед этим.
— Есть и еще одна пословица, Игорь, — сказала она самой себе вслух. — «Не устоять худу против добра», это тоже хорошая и утешная пословица.
Полевой кулеш
Я постучал по березе палкой, и сейчас же из скворечника, облюбованного, наверно, для зимовки, высунула голову белочка: ей было любопытно взглянуть, кто от скуки или по глупости стучит по дереву с ее домом на нем.
Осень походит на музыку, и как не устаешь слушать музыку, так не устаешь писать о том времени года, когда гуляешь последний нынешний денечек, а завтра утром чуть светочек — смотришь, уже заплакало, и сначала лишь скучный, потом нудный дождь, а потом и пожилые дожди с их недельным, а то подольше рвением...
Белочка была подмосковная, рыженькая, разве лишь позднее посереет немного, ей не нужно, как промысловой сибирской белке, стать поскорее неотличимой на заснеженных ветвях, под Москвой на белок не охотятся, можно не торопясь слинять, да и подмосковные зайцы не торопятся с этим.
Но белка, поглядевшая на меня с неодобрением, напомнила все же о том, что если она приготовилась к зимовке, то уже недалека та пора, когда, вернувшись к городскому рабочему столу, сам себя спросишь, что же ты успел сделать за щедрое время со всеми его цветами и красками, и легким небом, и речушкой, текущей между камышей, — что же ты успел сделать за это время? Тогда по-трудовому начинает звучать музыка осени, и из тонкой, летучей паутины, которая с застрявшими в ней семенами берез опутала елочки, можно сплести что-то хотя бы и непрочное, однако нужное тебе, а смотришь, и кому-то еще пригодилось...