Антонина Сергеевна работала прежде медицинской сестрой, познакомилась со своим будущим мужем в больнице, и Ракитников усмехался не раз:
— Началось с медицинского обхода, а потом температура поднялась, пришлось бежать в загс.
Звенигородцев, размашистый, с длинными руками, с копной волос, не умещавшейся ни под какой шляпой, чем-то напоминал тех несколько семинарского вида врачей прошлого, которые прославили русскую медицину.
— У Саши сегодня дежурство, — сказала Антонина Сергеевна, — позвоните ему в больницу, он будет рад. И — приходите, Андрей Андреевич, право, нехорошо, приходите!
Она дала ему номер телефона больницы, и Андрей Андреевич позвонил Звенигородцеву. Он сразу же предупредил, чтобы тот не очень удивился упавшему с неба Ракитникову, но есть одно дело, и нужно срочно хотя бы на несколько минут повидать его.
— Приезжай, Андрей Андреевич, я предупрежу, чтобы тебя пропустили.
Больница находилась в другой части города, в новом микрорайоне, коридоры в этот вечерний час были уже пусты, только дежурные медицинские сестры сидели у своих постов, с зажженной лампой на столе, и скорбь сжала его сердце.
Они не виделись несколько лет, сначала порасспрошали друг друга о семейных делах: две дочки Звенигородцева, две красные девицы, обе уже в институте, одна — в геологоразведочном, другая пошла по искусствоведению, ничего, порядок жизни, замуж вскорости повыходят, наверно, так что готовься к дедовскому званию.
— А у тебя как? — спросил Звенигородцев, пытливо поискав его глаза за стеклами очков.
— Жена болеет, стенокардия, всегда нужно быть на стороже. А сын... — Андрей Андреевич хотел было сказать, что сын учится в театральном училище, но сказал вместо этого:
— Мой сын и привел меня к тебе, Александр Николаевич... с этого и начну весьма щекотливый разговор с тобой. Прежде всего — обращался ли к тебе с чем-нибудь мой сын?
Звенигородцев помолчал.
— Ты хочешь, чтобы я нарушил врачебную тайну?
— А все-таки?
— Он был у меня.
— И я предполагаю повод, зачем он был у тебя.
— Тем лучше... тогда можно и без вопросов.
— Послушай, Александр Николаевич, дело касается моей чести и совести... если к тебе обратится некая Анна Касперова, а для меня — Ася, я знал ее девочкой, извести меня тотчас же.
Звенигородцев мельком проглядел какую-то сводку на своем столе.
— Не знаю, ту ли ты имеешь в виду, но Анна Николаевна Касперова поступила к нам сегодня.
— Как же оно подсказало мне! — и Андрей Андреевич похлопал себя по левой стороне груди, где больно вдруг стиснуло. — Я могу увидеть ее?
— Прием с двух часов завтра.
— А не опоздаю?
И они посидели еще, оба чуть отдуваясь, оба — врачи, оба — отцы.
...Еще не было двух часов, но в приемной уже дожидались женщины с передачами, сразу же, как только начали впускать посетителей, заторопились на второй этаж, а Андрей Андреевич попросил дежурную няню вызвать из девятой палаты Касперову.
И он увидел Асю, в темно-красном байковом халатике, столь пораженную его появлением, что кинулась было обратно.
— Не удивляйтесь, что я отыскал вас, Асенька... но мне совершенно необходимо сказать вам кое-что.
И она, испуганная и подавленная, последовала за ним в больничный сад.
— Прежде всего, пришел в моем лице как бы ваш отец, — сказал Андрей Андреевич, когда они сели на дальней скамейке, — пришел сказать: оставьте все, как есть... не знаю, как сложится у вас дальше с Всеволодом, но три человека будут всегда рядом с вами: ваша мать и я с моей женой... вот вам моя рука — вы никогда не раскаетесь.
Она сидела низко опустив голову, ничего не ответила, вдруг поднялась, и, посмотрев ей вслед, потерянной и похожей на девочку, Андрей Андреевич не решился остановить ее.
А час спустя он уже был в своей терапевтической клинике, рабочий день пошел своим чередом, и лишь под вечер Андрей Андреевич решился позвонить Звенигородцеву.
— Говорит Ракитников, — сказал он только.
— Ну что же — порядок, Андрей Андреевич. Я тоже отсоветовал, однако по полной медицинской, да и отцовской совести.
И Андрей Андреевич подержал еще минуту в руке уже немотную телефонную трубку.
Внизу, у вешалок, сидела старая гардеробщица Клавдия Ксенофонтовна, знавшая почти два поколения врачей, а за большим окном золотели еще не облетевшие липы, которые Андрей Андреевич помнил саженцами.
— Липки-то наши как вымахнули! — сказал он.
— Растут, они — вверх, а мы — вниз, — ответила Клавдия Ксенофонтовна, потерявшая в войну двух сыновей.
— И мы с вами еще немножко потянемся кверху... а вывод сам напрашивается.
И Клавдии Ксенофонтовне, видимо, понравилось, что он сказал так.
— Что ж, я не против, если сам напрашивается.
Андрей Андреевич не стал дожидаться троллейбуса, а пошел пешком по Большой Пироговской, в конце улицы Кропоткина купил на площади несколько пышных пионов, шел затем с цветами, остро вспомнив вдруг тот далекий день, когда так же с цветами подошел к подъезду родильного дома в Леонтьевском переулке, а отнесшая цветы и записку няня сказала, вернувшись:
— С вас причитается — сын.
И Андрей Андреевич вспомнил еще тускло освещенный вестибюль больницы, в которой нес ночное дежурство Звенигородцев, и то, с чем пришел к нему, и темнокрасный байковый халатик Аси...
— Еще потопаем, Андрей Андреевич, — сказал он себе, поднимаясь по лестнице своего подъезда. — Еще потопаем!
Жена сидела в низком, глубоком кресле, в котором за последнее время все чаще посиживала, держала в руках книгу с заложенными в нее очками, и Андрей Андреевич как в былые года, поднес ей цветы.
— Чу́дно! — сказала она, глубоко вдохнув их запах. — Какой же ты еще молодец, Андрюшенька!
И Андрей Андреевич молодцевато провел ребром указательного пальца по своим седым усикам:
— Потопаем еще... сегодня у меня никакого ревматизма, так что потопаем еще!
А вечером он зайдет к Серафиме Васильевне, спросит между делом, вернулась ли Ася из Крюкова, и, если Ася уже дома, поинтересуется: наверно, разрослось Крюково, став городом-спутником, а Серафиму Васильевну попросит разъяснить еще кое-что, чего он недопонял в издательском договоре.
Половодье
Мать плакала, и тетя Паша тоже плакала, но скупо, вытирала время от времени уголком платка глаза, больше смотрела вдаль, и мать тоже смотрела сквозь слезы вдаль, а Волга широко лежала перед ними, словно и не текла никуда, а лишь покоилась в своей серебряной широте, еще не очнувшись после ледохода.
Было уже совсем тепло, тихая, еще в робких почках весна, и мать смотрела вдаль, на затопленный лес, а тетя Паша говорила:
— Сомневаться тебе нечего... раз родители твоего мужа объявляют согласие, сомневаться тебе нечего. Они все-таки поболе твоего в достатке, Варвара Григорьевна кассиршей в универмаге работает, а Петр Игнатьевич хоть и на пенсии уже, но пенсия у него хорошая, он много зарабатывал. Что ж теперь делать, Клавочка, если у тебя такое положение сложилось, надо искать выход для себя, Костику уход и питание нужны, а какой ты можешь дать ему уход и питание, целый день на работе, да и заработка твоего не хватит. Так что если родители мужа согласны взять Костика, это для тебя выход, а так намучаешься только, я тебе от души советую.
Тетя Паша говорила это и, наверно, от души советовала, если уж так сложилось у нее, Клавдии, совсем без совести оказался муж, пошел шататься по городам и пристаням со своей специальностью судового механика, а жену с сыном словно как багаж позабыл, но в бюро находок за ними не явится.
Клавдия прежде работала в разделочном цехе рыбного завода, но муж, Геннадий Иванович Ступин, сказал раз: «Насквозь рыбой пропахла», и она оставила рыбный завод, она дорожила своим счастьем, поступила на аппретурную фабрику, но Геннадий сказал на этот раз: «От тебя химией пахнет», и видно было, что, куда бы она ни поступила работать, все будет вызывать у него тоску, и с тоской так и получилось, когда он сказал однажды:
— Зовут меня на теплоход «Михаил Лермонтов» работать, я все-таки к плаванию больше склонность имею, чем в судовых мастерских на берегу коптеть.
И он ушел в плавание на «Михаиле Лермонтове», плавал затем на «Академике Павлове», и уже второй год скоро — неизвестно где и на каком теплоходе плавает, а письмо написал все-таки: «Ты моего скорого возвращения не жди, Клава. Во мне, должно быть, атаманская вольница сидит, может, от Стеньки Разина мой род», — и еще что-то написал такое, чего сквозь слезы она и прочесть не смогла, а тетя Паша сказала:
— Ждать тебе твоего Геннадия нечего... у иных луженая совесть, и у твоего Геннадия луженая.
А год назад за помощью и советом собралась она все-таки, Клавдия, поехала в Москву, всю ночь промаялась в вагоне, не могла уснуть, и мысли были одна другой труднее.
Свекровь, Варвара Григорьевна, с черными усиками на длинном, худом лице, уже много лет работала кассиршей в большом магазине, знала жизнь со всех сторон, знала и расценку людям — один всех денег стоит, а за другого и двугривенного жаль.
— Я в ваши дела не имею права вмешиваться, — сказала она. — Люди вы взрослые, и судить не могу, кто из вас виноват, — может, оба виноваты. А от внука я не отказываюсь, и Петр Игнатьевич тоже не отказывается. У нас Костику хорошо будет, воспитаем как надо, я на свои силы еще надеюсь. И насчет питания, по крайности, все будет в порядке, а в нашем гастрономическом отделе я — своя, чуть что хорошее появится — сразу же угляжу, да и продавщицы подскажут. А нам с Петром Игнатьевичем внука при себе иметь хочется, все-таки кровный он.
Варвара Григорьевна говорила так, словно Костик Принадлежал им по праву, да и ответственны за него, нужно вырастить, чтобы не знал никаких недохваток, спросила между прочим:
— Ты сколько же получаешь, какая твоя зарплата? Ну, вот видишь — девяносто рублей, а у нас с Петром Игнатьевичем до трехсот, а то и побольше набежит, он все-таки два меся