— Ты, наверно, из редакции? — спросила она, однако для курьерши девочка была еще мала.
Позднее Вера Павловна Суворова, библиотекарь одного из коллекторов, задумалась над тем, почему просветленность детского лица как-то тронула ее, словно нечто совсем не по возрасту легло на детские плечи. А может быть, просто походила она на ее внучку Таню, с которой уже несколько лет была в разлуке, и дочь, работавшая геологом в Бийске, писала, что Таня перешла в пятый класс и уже помогает по хозяйству.
Два года назад Николаевцев познакомился с машинисткой одного из издательств, тихой, скромной женщиной Юлией Алексеевной Левашовой, которую порекомендовал один знакомый литератор как опытную машинистку. И в самом деле, она стала хорошо помогать ему, перепечатала уже не одну его рукопись, научилась разбираться в путаных поправках, в которых и сам терялся порой... А потом он и совсем расположился к этой до чрезвычайности стеснительной женщине, узнал стороной, что в силу многих причин живется ей трудно, но все сводилось, однако, к тому, что у него есть хорошая машинистка, а у нее постоянная работа, хотя иной раз и задумаешься, как у этой слабой женщины хватает сил после рабочего дня еще сесть и дома за машинку?
— Устаете, наверно, Юлия Алексеевна? — решился спросить он однажды, когда пришел за своей перепечатанной рукописью.
— Что делать, — коротко ответила она.
Подписав недавно договор на новую книгу, он зашел со своей рукописью в машинное бюро издательства, где верещали машинки, положил на стол Юлии Алексеевны рукопись, спросил:
— Не надоело вам разбираться в моей пачкотне?
Но ее милые, карие глаза уважительно посмотрели на рукопись.
— Я уже хорошо разбираюсь в вашем почерке, — сказала она.
— Мне повезло с вами.
— И мне тоже повезло — первой читаю ваши рассказы.
И какая-то тонкая ниточка словно протянулась между ними под стрекот машинок на соседних столах. Он оставил рукопись, и Юлия Алексеевна обещала позвонить по телефону, когда перепечатает.
Проверяя саму себя, Вера Павловна Суворова дивилась не раз, как даже малые приметы, если только присмотреться к ним, могут определить душевное состояние человека. Она относила, однако, свою зоркость лишь к тому, что и книг прочла много, и людей повстречала немало на своем веку... В озабоченной деловитости девочки, искавшей писателя Николаевцева, было нечто столь напряженное, что Вера Павловна решила все-таки спросить Николаевцева, с которым дружила много лет, об этой девочке.
— Ну, вот и шестой этаж, вторая дверь налево, — сказала она, когда лифт остановился, но помедлила нажать кнопку следующего, нужного ей этажа и, стоя в лифте с открытой дверцей, дождалась, когда Николаевцев открыл девочке дверь.
— Я привезла вашу рукопись, а мама заболела, у нее плохое сердце, а сегодня ночью был спазм и маму увезли в «скорой помощи», — сказала девочка не переводя дыхания. — Мама только одну страничку недопечатала, а тут спазм, это очень плохо, когда спазм.
— Да, нехорошо, — отозвался Николаевцев.
Он не знал, что у Юлии Алексеевны есть дочь, и несложившееся в ее жизни касалось, несомненно, и этой десяти- или двенадцатилетней девочки, в глазах которой была сейчас какая-то решимость, словно жизнь сразу поставила перед ней сложную, не по возрасту, задачу.
— Я не знал, что у Юлии Алексеевны есть дочь, и насчет больного сердца мамы не знал.
— У нас хорошая соседка Анастасия Трофимовна, сразу вызвала «скорую помощь», а мама не хотела в больницу, но «скорая помощь» сказала — нельзя, а мама только одну страничку недопечатала.
И девочка торопливо достала из сетки папку с рукописью.
— Тебя как зовут? — спросил Николаевцев.
— Тася.
— Что же — вы с мамой только вдвоем живете?
— Прежде мы с бабушкой жили, а папа ушел от нас, только я тогда еще маленькой была, а бабушка в прошлом году умерла. Анастасия Трофимовна научила меня, как к вам поехать, а маму увезли в Боткинскую больницу, в терапевтический корпус.
Она торопливо сказала все это, а Николаевцев сидел за своим столом и как-то отрешенно смотрел на папку с его рукописью.
— Передай маме, когда повидаешь ее, что я очень, очень желаю ей поскорее поправиться. А ты, если захочешь еще побывать у меня, позвони по телефону, я запишу тебе свой номер, скажешь: «Это Тася» — и все, сразу же ныряй в метро.
— Я один ваш рассказ читала, про собаку, — сказала девочка. — Мы с мамой любим собак.
И то, что и он любит собак, тоже сближало с ним.
А когда девочка ушла, Николаевцев сказал вслух самому себе, как всегда говорил вслух, размышляя наедине:
— Вот о том, как быстро созревают дети, когда нарушена семья, и нужно написать... и как это плохо всегда, когда зрелость приходит раньше времени!
А день спустя он позвонил по телефону Вере Павловне Суворовой:
— Можно к вам на минутку? Мне нужен один ваш совет.
— Я почему-то сразу предположила, что случилась какая-то беда... знаете, глаза детей всегда как книга, — сказала Вера Павловна, когда он поднялся к ней и она узнала все о девочке.
— Окажите мне большую услугу, Вера Павловна: съездите в Боткинскую больницу, узнайте, не нужно ли что-нибудь, и деньги кстати за перепечатку моей рукописи передайте. Так мне поможете с этим.
— Что же, съезжу, конечно, — сразу согласилась Вера Павловна. — Меня эта девочка тронула, да и на мою внучку так похожа!
И Вера Павловна, всегда неукоснительно точная, поехала на другой день в Боткинскую больницу, выполнила порученное ей и по своему глубокому женскому пониманию побудила Юлию Алексеевну написать хотя бы несколько строк.
«Спасибо, Сергей Андреевич, я все-таки надеюсь, что не очень-то задержусь здесь, а вашу рукопись я только немного недопечатала, так неудачно сложилось», — а внизу Юлия Алексеевна поставила только одну букву: «Ю».
— Мне кажется, что она была бы очень довольна, если бы вы посетили ее, — сказала Вера Павловна, передавая записку. — Почему, действительно, вам не заехать на минутку?
— Я полагал, что это, может быть, не очень удобно.
— Отчего же неудобно... все, что делается с душой, всегда удобно.
И на следующий день Николаевцев поехал в Боткинскую больницу. Был приемный час, возле больных сидели близкие, и он не сразу нашел в большой палате ту, которая подписала свою записку только одной буквой.
— Я так благодарна вам, Сергей Андреевич... я не решалась просить вас навестить меня, но Вера Павловна передала, что вы сами хотели бы заехать.
И он лишний раз подивился зоркости той, которая прочла столько книг за свою жизнь и почерпнула из них самое главное: для чего вообще пишутся книги?
— Вы, наверно, подумаете, что это сюжет одного из моих рассказов, — сказал он, присаживаясь на стул возле ее постели. — Но с полгода назад, в начале зимы, я проснулся однажды от ураганного ветра, лил дождь, потом стихло, а утром я увидел, что выпал снег. И почему-то в это утро мне захотелось увидеть именно вас. Я захватил один свой старый рассказ и поехал с ним в издательство. Но в этот день вы работали дома, и рассказ так и остался неперепечатанным, а потом я забросил его. Рассказ, собственно говоря, ни о чем: о том, что все в жизни просто, и облака идут просто, и снег выпадет однажды поутру тоже просто... сегодня на рассвете как раз выпал снег.
— Когда я поправлюсь, дайте все-таки перепечатать этот рассказ.
— Напишу лучше новый. Только выздоравливайте поскорее, Юлия Алексеевна... честное слово, мне очень нужно, чтобы вы поскорее были снова дома.
Он сделал вид, что не заметил блеснувших в ее глазах слез, а вернувшись домой, набрал записанный номер телефона, и детский голос сказал минуту спустя:
— Я слушаю.
— Говорит писатель Николаевцев, теперь уже твой старый знакомый. Побывал сегодня у твоей мамы. Она сердится, что мы с тобой, оба занятые люди, отнимаем друг у друга время. Но я сказал, что мы и впредь будем отнимать друг у друга время. Ты как на этот счет?
— Не знаю, — ответила она не сразу.
— А я знаю. Я вообще кое-что знаю.
— А что? — заинтересовалась она.
— По телефону этого не говорят, приедешь — скажу. Ты когда приедешь?
— Завтра после школы я поеду к маме, а послезавтра могу.
— Что ж, давай послезавтра... у нас с тобой много времени впереди. У нас с тобой целый вагон времени впереди. И знаешь что — давай-ка навестим вместе маму на днях... ей будет приятно, если мы с тобой навестим ее вместе.
Потом он посидел еще с телефонной трубкой в руке, по временам прикладывал трубку к уху, но в ней только гудело, словно шел электропоезд и предупреждал, что приближается.
Кинжальный огонь
К Софье Эдуардовне Ледерле, старому музыковеду, безжалостно говорившей о себе: «Я по возрасту, пожалуй, с Бетховеном могла бы быть в переписке», приехала на каникулы из Шуи племянница Нюта. Незадолго до этого брат Софьи Эдуардовны, инженер завода химического волокна, человек иронический, хорошо понимавший, что старое старится, а молодое растет, написал в письме:
«Нютка наша, видимо, втюрилась. Предмет — некий кавалер ордена святой подвязки Михаил Маторин, студент Московской консерватории, будущее светило, вроде Яна Кубелика или Яши Хейфеца, в общем, будущий скрипач с мировым именем, а пока он только морочит Нютке голову, приехал в Шую к своей матери на побывку, Нютка с ним где-то познакомилась и сейчас видит золотой сон, как ее предмет въезжает на золотом коне в ворота храма Искусства. Очень прошу тебя, Софочка, возьми ее, в случае чего, под кинжальный огонь, а препятствовать ее поездке я не захотел. Однако Нютка хорошо учится в педагогическом институте, и для меня важнее всего, чтобы она успешно кончила».
В переписке с Бетховеном Софья Эдуардовна не состояла, но ее хорошо знал московский музыкальный мир, и музыковеды Браудо или Гнесин уважали ее за точность анализа и глубокое понимание замысла композитора.