— Ну, как ты, Василий Гаврилович? — спросил Березников. — Я к тебе лет пятнадцать собирался, наверно и еще несколько годиков прособирался бы, если бы не начали строить новый железнодорожный мост через Синявку, а я, как ты знаешь, мостовик. Сел в самолет, через сорок минут у твоих полковничьих ног, а завтра через сорок минут снова Синявка, хоть и не такая большая река, но все же мост через нее в четыре пролета.
И оба пытливо оглядели друг друга: для самого себя человек незаметно меняется, а в зеркало мужчины глядятся, лишь когда бреются, и видят только свой подбородок и верхнюю губу, а если носят бороду, то и вовсе ничего не видят, сидят задрав голову, а бороду подстрижет парикмахер.
— Живу толково, в общем, — сказал Сурмин. — До войны я преподавателем истории был, так что книги всегда рядом со мной существовали, и, когда предложили мне библиотекой заведовать, я решил, что дело это по мне, и не ошибся. Теперь в Серебрянске уже своя индустрия есть, гвоздильный завод, первая очередь ткацкой фабрики пущена... на старых географических картах Серебрянска не сыщешь, а ныне в числе городов. И вот над чем нередко задумаешься: что это за понятие — малые дела? В войну случалось за высотку драться, какую и на полукилометровке не найдешь, и что́ такое в огромном движении войны — высотка или балочка? Однако, если вместе сложить все эти высотки да балочки, пожалуй, до памятника русским воинам в Трептове доберешься.
— Мостовую ферму тоже не сразу склепаешь, — сказал Березников.
— То-то и оно. Возьмем наш Серебрянск: что он со своими двенадцатью тысячами жителей в масштабах страны? Однако, когда переименовали его в город, пришла ко мне одна жительница — как же теперь ее маленькие дети именоваться будут: серебряне или серебрянцы? А это уже своего рода гордость — откуда ты родом, и всегда мне обидно, когда снисходительно говорят о малых делах, но какие же большие дела возможны без предварительных малых?
Потом Сурмин рассказал, как сложилось у него с семьей, а про то, что его жена несколько лет назад умерла, Березников знал.
— Живу вместе с дочерью моей покойной жены от ее первого брака, она хорошая, Ксения, заботится обо мне, и две дочки у нее, меня своим родным дедом считают, а с этим знаешь как — с этим утешительно.
И дома Сурмин познакомил его со своей приемной дочерью и с внучками, Варей и Сашей, почтительно смотревшими на однополчанина их деда.
— Только полкового оркестра для нашей с тобой встречи не хватает, — сказал Сурмин, — а то марш закатил бы!
— Можно и без полкового оркестра... можно с этими барабанщицами, — усмехнулся Березников, а барабанщицы смотрели на него во все глаза: наверно, натрубил им полные уши дед насчет своего однополчанина.
— Вот так-то, Василий Гаврилович, — сказал Березников, когда стукнули стаканчиками за их встречу, а Ксения налила девочкам томатного сока. — Построим мост через Синявку, приглашу тогда присутствовать, когда пойдет первый поезд. Как, барабанщицы, — приедете? И вашему деду тоже будет интересно посмотреть, а то он больше разрушал мосты из своих пушек... даже как-то восстановленный мной мост уничтожил. Однако в самое время, ни один немецкий танк не прошел по нему.
— Значит, на целые сутки, может быть, нашу победу ускорили... жалко, ты накоротке, я бы развил кое-какие мысли насчет малых дел.
— Загляну еще... сегодня на самолете, как на попутной лошадке, добрался, однако один петух, ехавший со мной, не очень-то доволен был скоростью: попасть в суп никому неохота.
А барабанщицы слушали, они уже давно были усердными посетительницами библиотеки, которой заведовал дед, знали и про Циолковского, и про шестидесятилетнего капитана на шхуне-бриге «Пилигрим», знали и про то, что можно целых два месяца летать в космосе, беседовать оттуда по телевизору, а предметы плавают вокруг, как рыбы в аквариуме...
И они так смотрели на деда, что Сурмин, привыкший понимать их и без слов, пообещал взять с собой проводить Николая Петровича. А обратный самолет, обратная лошадка без упряжи, будет в девятнадцать тридцать вечера, как раз успеют выпить чаю, потом сядут в автобус на площади Ленина, поедут в серебрянский аэропорт, где, правда, большие корабли еще не садятся. Но достроят вторую очередь ткацкой фабрики, переоборудуют гвоздильный завод, прибавится жителей — станут тогда садиться и «ТУ», и «ИЛы».
Ксения сготовила хороший обед, успела испечь пирог со сливами, такой интересный день, приехал инженер Березников, с которым дедушка воевал вместе, и, может быть, то, что Серебрянск стал из районного центра городом, тоже благодаря их усилиям.
— Папа так ждал вашего приезда, Николай Петрович... может быть, соберетесь еще как-нибудь? — сказала Ксения, уже давно ставшая Сурмину родной дочерью.
— Теперь чего же собираться, теперь раз-два, сунул ногу в самолет — и уже там, где тебе захочется.
И барабанщицам понравилось, что только сунуть ногу в самолет — и уже там, где тебе захочется.
А к семи часам поехали провожать Березникова, сели на площади Ленина в автобус, улицы маленького города сменились вскоре полями, на посадочной площадке уже стоял трудолюбивый «АН-2», и местные жители, когда объявили посадку, потянулись со своими корзинками и хозяйственными сумками к самолету.
— Так приедете, когда пустим по нашему мосту первый поезд? — спросил Березников, и барабанщицы ответили в один голос:
— Приедем!
— Дедушку берегите, — наказал он напоследок, и они тоже в один голос ответили:
— Мы бережем!
Березников пошел к самолету, а Сурмин с внучками остался у выхода на лётное поле, уже вечереющее небо лежало над ним, и, поднимаясь по лесенке в самолет, Березников оглянулся и помахал рукой, и девочки тоже помахали ему рукой. А дедушка стоял впереди своего артиллерийского полка, со всеми орденами и медалями, которые хранились ныне в шкатулке из орехового дерева, и полковой оркестр играл марш, широко, во всю мощь своих медных труб, и стенали валторны, как тогда, когда вручали полку гвардейское знамя, а у Сурмина и Березникова были черные волосы, такие черные, что и не представишь себе ныне, каким был дедушка когда-то.
Самолет тронулся, сначала только пошел, потом побежал по полю, где-то в его конце оторвался от земли, сделал полукруг, Серебрянск остался внизу, и посадочная площадка тоже осталась внизу, и полковник Сурмин тоже остался внизу, и они — Варя и Саша — тоже остались внизу, а полковой оркестр играл во всю свою звонкую мощь в честь встречи однополчан, в честь великих дел, которых не бывает, однако, без малых дел, и кто знает, какому малому делу предстоит в свою пору лечь в основу великих...
— Отставить! — скомандовал полковник Сурмин. — Вольно.
И он повел свой полк к остановке автобуса, а серебряная птичка уже растаяла в воздухе.
Гнездовье
К Балашовой пришла одна смирная, тихая старушка, вся в черном, в белом платке, как у монастырки. Балашова, работавшая на бисквитной фабрике, и сама вся как бы сдобная, пахнущая ванилью, однако не только сдобная, но и сильно раздобревшая, подозрительно и зорко посмотрела на старушку, неизвестно откуда и зачем явившуюся и лишь случайно подгадавшую, что застанет ее дома.
— Никак Мышакова? — спросила она, приглядевшись, но словно не доверяя своим глазам.
— Я самая, — сказала старушка робко и как бы виновато.
— Не узнала тебя, богатой быть. Ты какими же судьбами?
Мышакова была соседкой по дому в некогда родном селе, из которого Балашова уже давно ушла, правда, наезжала время от времени посмотреть оставленный дом с забитыми досками окнами, жилье про запас, хотя в Москве жила в новом доме, построенном фабрикой для своих рабочих. В ее большой комнате все было чисто, блестело, четыре подушки одна на другой лежали в углу постели возле висевшего над ней ковра с изображением купальщиц у пруда.
— Какими же судьбами? — повторила она выжидательно, полагая, что последует какая-нибудь просьба.
Сын Мышаковой, Михаил, погиб на войне, и с тех пор материнское сиротство легло на ее плечи, так и оставшись до старых годов, но и ей самой, Балашовой, было уже недалеко до пенсии.
— Я к вам с великой просьбой, Неонила Федотовна, — сказала Мышакова робко, так робко, что скорее даже прошептала. — Внучка моя, Валюша, сейчас дома, в наше село вернулась, будет теперь в колхозе агрономом работать, а жить ей негде... председатель колхоза Козлов обещает — справимся, дом для учителей и агронома построим, а у меня одной не повернуться, а у Валюши книги все-таки, по вечерам читает, такая усердная, в отца пошла, Миша у меня тоже с усердием был.
Мышакова сидела в углу дивана, согбенная своей неудавшейся жизнью, еще в сорок два года, когда погиб сын, стала вроде монастырки и ничего больше не нашла в своей жизни, а муж еще до войны уехал куда-то на заработки, да заработался так, что домой и не вернулся, прислал путаное письмо, а после войны никаких слухов о нем не было, и так и кануло.
— Что-то я не пойму, о чем ты речь ведешь? — сказала Балашова, уже недружелюбно оглядев маленькую, сухонькую фигуру старушки.
— Неонила Федотовна, у вас дом забитый стоит, дом — это ладно, а еще пристроечка отдельно, хотя зимой, наверно, и не натопишь ее. Пустите Валюшу на время пожить, а дом для учителей и агронома через год непременно построят, Валюша — аккуратная, все в целости и порядке будет, и так поможете нам, так облегчите, вы ведь моего Мишу помните, наверно? Он с вами в одних летах сейчас был бы... и нравились вы ему в свое время, я это хорошо знаю.
— Я его помню, конечно... он ничего был — Михаил, — сказала Балашова. — А война — что ж теперь делать, война не одну тебя обидела.
Мышакова несмело взглянула на нее, ожидала, что́ скажет та дальше, но Балашова сначала ничего не сказала, а потом сказала так твердо, словно уже думала об этом и давно решила для себя:
— Не могу я пустить никого в свой дом... это гнездо мое, а твоя внучка — не кукушка.