И хотя и жестко это было сказано, Мышакова все же не могла представить себе, что могут ответить ей так... все-таки отец Вали сложил голову за то, чтобы люди хорошо жили, есть и его усилия в том, что живет она, Балашова, в новом доме, а на торты, которые выпускает их кондитерская фабрика, другой раз подивишься: столько красивого старания в цветах из сливочного или шоколадного крема, а то и надпись из крема, если подношение.
— Я за свой дом страховку плачу, — сказала Балашова почти с недоумением, как может кто-нибудь не понимать этого?
— Да ведь пустой стоит, — посмела ответить Мышакова.
— Как это — пустой? Сегодня пустой, а завтра, может быть, полный будет. У моего сына — семья.
Но она сама не поверила, что захочет сын, инженер на крупном заводе, вернуться в село, где делать ему нечего, да и квартира у него и дача от завода под городом Ачинском на берегу реки Чулым.
— Я твоему положению, Мышакова, конечно, сочувствую... но ведь у каждого свое. У тебя свое, и у меня свое.
Балашова хотела было добавить: «Я удивляюсь даже, как ты с этой просьбой пришла, да еще через столько лет, что и не узнала тебя сначала. Я — ни к кому с какой-нибудь просьбой, и правильно будет, если и ко мне — никто».
Но она лишь подумала так — не в прямое осуждение, а больше с недоумением, что давно совсем позабытая старушка польстилась на чужое жилье, а попробуй пусти только, потом и не выживешь, и построит ли еще колхоз дом или не построит — это тоже вопрос.
Мышакова сидела опустив голову, сидела в такой печали, хотя, наверно, заранее ждала, что откажут ей, и Балашова представила себе, как в слепой своей надежде ехала та почти от самой Рязани, а внучка, может быть, и не знает ничего.
— Я тебе сочувствую, конечно, — сказала Балашова, — но сама посуди — не виделись мы с тобой лет двенадцать, а то и поболе, а ты ко мне с просьбой, насчет которой и родная сестра задумается. Как это получается?
— Я и не надеялась, Неонила Федотовна, — сказала та, но тоже скорее прошептала. — Я ни в жизнь для самой себя не поехала бы, а Валюшу мне жаль, росла без отца и без матери: после того, как пришла похоронная на Мишу, Дуня, конечно, погоревала год-другой, а потом нужно было свою жизнь устроить, вышла замуж, уехала с мужем в Казахстан, а девочка при мне осталась, при мне и выросла, и школу хорошо кончила, а потом и техникум, и всё при мне. Мать хоть и пишет время от времени, но только не та мать, которая родила, а которая вы́ходила. Отсохло, как сучок... а со мной — всё, так что вы должны понять меня, Неонила Федотовна.
— Я понимаю, — ответила Балашова.
Но стало уже скучно, собиралась пойти в гости вечером, еще пообедать нужно, воскресенье только накануне длинным кажется, а начнется — и нет его. Она хотела было предложить Мышаковой пообедать вместе, но подумала, что приблизит ее внутренне, а этого делать нельзя, нужно сразу определить дистанцию.
— Ты пенсию получаешь? — спросила она.
— А как же... мать героя войны, у Мишеньки ведь три ордена было да еще медали.
Но так далеко это ушло, сейчас только смутно вспомнишь Мишу, хоть и учились с ним в одной школе, а у нее, Балашовой, разлад с мужем вышел, начал своевольничать, а она на фабрике выделилась со своими способностями, не захотела терпеть этого слабовольного, попивающего Семена Балашова, хоть и хорошего механика; сейчас и совсем опустился, приходил в канун Октябрьских праздников жалкий, наверно хотел попросить взаймы, но не решился, посидел только, спросил о сыне, и она жестко, без всякой жалости ответила ему:
— Нет у тебя никакого сына. В свое время относился ко мне без уважения, а меня, между прочим, люди уважают, так что с себя спрашивай.
Балашов сидел униженный, и все, что было в комнате вокруг, — и телевизор «Рубин», и сервант с хорошей посудой, и ковер с купальщицами у пруда, и ножная машина, и холодильник «Север» — все это было по ее стараниям, а с ним ничего не приобрели. Сын об отце никогда и не спрашивал, а если по правде, то и матерью не очень-то интересовался, и вовеки, конечно, не поедет в село, где стоит ее материнский дом...
— Я, между прочим, продала бы свой дом, если бы подходящий покупатель нашелся, — сказала она. — Может, прослышишь на селе — имей в виду... а тебе за хлопоты процент будет, подработаешь немного к своей пенсии.
— Сейчас Валюша начнет хорошо зарабатывать, — сказала Мышакова поспешно, — так что обойдемся.
— Это ты зря так, — упрекнула Балашова. — Я по-хорошему, а не для того, чтобы смягчить как-нибудь. Мой отказ на разуме построен.
— Я — что ж... я — ничего, — сказала Мышакова. — Я уважаю вас, Неонила Федотовна:
И что-то все же поднялось вдруг из глубины.
— Ты с каким же поездом приехала?
— Я в семь часов утра выехала... это председатель меня подтолкнул, сказал — поезжай, не откажут тебе в твоей просьбе.
— Как колхозные дела решает, — почти обиделась Балашова, — а это, между прочим, совсем не его дело.
Она подумала, однако, что Мышакова уехала, наверно, натощак, следовало бы все-таки предложить ей пообедать, но теперь, когда и председатель колхоза знал о цели ее поездки, а может, лишь ссылается на него, Балашова и вовсе настроилась против этой тихой старушки.
— Что же так — мать героя, а в тесноте живешь.... что же он, колхоз, обошел тебя, солдатскую мать?
Балашова спросила об этом насмешливо, но Мышакова ответила с кротостью:
— Живу — и живу... у нас в прошлый год зима без снега выдалась, померзли озимые, пересевать пришлось, а до этого засуха была, так что у колхоза забот хватает.
И Балашова порадовалась своей зоркости: как же, так внучке Мышаковой и дали квартиру в новом доме, да еще попрекнут тебя, если попросишь освободить пристроечку, найдутся защитники, скажут: сама не живет и других выживает, очень просто, если поддаться слабости, посочувствовать на свою голову.
— Так что, Мышакова, ты не обижайся на меня... да и перед своим сыном я ответственна, может, захочет в родном доме пожить. Птицы и те из дальних краев прилетают, а человек и подавно. Чайку не выпьешь? — спросила она, поколебавшись. — Все-таки возобновили мы с тобой старое знакомство.
— Спасибо, Неонила Федотовна, только я обратно поеду... мне в Москве и податься некуда, так что я прямо на вокзал. А Валюше я сказала, что к сестре в Мещеру съезжу, я и рассчитала так, чтобы к вечеру вернуться назад.
— Ты, Мышакова, со мной в игру не играй, — сказала Балашова вдруг, — а ты играешь... обиделась на меня и — играешь. А какие у тебя основания обижаться на меня? Больше двенадцати лет не виделись. Почему же ты могла рассчитывать, что я для тебя на все готова?
— Я не рассчитывала, только на ваше сочувствие полагалась, — сказала Мышакова. — Такая трудная у меня жизнь получилась.
— Я в сочувствии тебе не отказываю. Меня еще никто, слава богу, в жестком сердце не упрекал. Но сердце — это одно, а разум — другое, он на моей стороне. Ты иди к председателю, скажи в полный голос: желаете своего агронома иметь, обеспечьте ему жилье, пожалуйста... а обещания — это не квартира, в них не перезимуешь. Ты пришла ко мне, и я тебе совет даю, я по своему опыту совет тебе даю.
Мышакова ничего не ответила, слушала строгое слово, сказала:
— Так я пойду, Неонила Федотовна... обратный поезд в шестнадцать часов уходит, как раз поспею к этому поезду.
— Погоди... я тебе на дорогу кое-что дам. Вот возьми крендельки с сахарной пудрой, только недавно начали выпекать, фирменные. Возьми, внучку угостишь... эти крендельки и для Москвы еще новинка.
Она положила в бумажный пакет крендельки, но Мышакова сказала:
— Не нужно, Неонила Федотовна... я сладкого из-за зубов не ем.
Но о внучке не упомянула: может, и не захочет даже попробовать их, если узнает, куда и зачем бабушка ездила...
— Зря, — сказала Балашова, — зря, и совсем не к месту свою гордость проявлять. Как хочешь, Мышакова, я от души, а ты как хочешь. Все-таки мы с тобой из одного гнездовья, хоть и разные у нас жизни вышли.
Но Мышакова молчала, не поняла ее чувства, и Балашова положила руку ей на плечо, сказала напоследок:
— Ты в своем требовании не уступай, добивайся, а на обещания рассчитывать нечего, ты свое в жизни заслужила.
И она осталась довольна собой, что проявила твердость, не поддалась чувству, которое то ли приведет куда-нибудь, то ли уведет совсем в обратную сторону, постояла еще на площадке, пока, подслеповато нащупывая ступени, Мышакова спускалась по лестнице, а пальцы рук были в сахарной пудре от крендельков, и она вернулась и обмыла их под краном.
Судоходный путь
Старый речник, старый волжанин, старый рекоход — отчего же не назвать себя так в отличие от морехода — Василий Никитич Ефремов сошел с поезда на подмосковной станции Малютино. Был октябрь, пухлый от туманов месяц, и Малютино до самых крыш потонуло в тумане.
Сколько же лет не был он тут, где когда-то счастливо жили сын Александр со своей молодой женой? Квартирой в Москве тогда еще не обзавелись, обитали пока здесь, где неподалеку туго гудело на аэродроме, в маленькой дачке, которую зимой не протопишь, но было счастье, когда и зима не в зиму, и холод в жилище не холод...
Он шел в своих мыслях, таких же плотных, как и туман вокруг, капитан теплоэлектрохода «Академик Чистяков», волжского, белоснежного красавца, еще совсем недавно сошедшего с сормовских стапелей. А неделю назад провел он, Ефремов, в последний рейс свой пароход из Астрахани, установил на зимовку в затон и теперь в свободную недельку после навигации решил все же съездить в Москву, осуществить то, что уже давно так трудно и так горько было в его мыслях.
Сын, летчик-испытатель, погиб шесть лет назад при испытании нового самолета, погиб геройски, не выбросился с парашютом, чтобы самолет не упал на жилые дома поселка, а повел его в сторону реки и ушел вместе с самолетом на дно... О героическом подвиге летчика Ефремова писали в газетах, и погоревали тогда они, родители, погоревала вместе с ними и жена сына, Инна. А года полтора спустя Василий Никитич случайно узнал, что бывшая невестка не то собирается выйти замуж вторично, не то уже вышла за одного журналиста, не оповестив об этом их, родителей: наверно, отошло постепенно то, что было связано с памятью об Александре. Но все его фотографии остались у нее, и уже давно Василий Никитич с женой хотели попросить отдать фотографии им; а одну, на которой сын был снят в комбинезоне и шлеме, с парашютом за спиной, мать хотела увеличить.