— Ну, что твой сын — посоветовал тебе?
— Конечно, — сказала Зоя Васильевна, — и посылочку даже прислал. Мне от него всегда помощь.
А про то, что сын лишь понадеялся на поселковый Совет, не обидят старую женщину, проработавшую тридцать пять лет сначала в районной больнице, потом в санатории, — про это ничего не сказала. И Евлампиева сама, по своему почину, побывала в поселковом Совете, узнала лишь, что с жильем многим плохо, а на новое строительство не хватает средств, пока придется только переселять из аварийных домов, и Реведцова стоит в списке. Фундамент нового дома уже выведен, и к весне начнут заселять.
Евлампиева не сказала, однако, Зое Васильевне, что сыну следовало бы все-таки приехать, побывать у председателя поселкового Совета, да и в райкоме побывать, у него все-таки такое положение, что к его голосу прислушаются, хотела даже сказать: «Что же, совсем он, что ли, глухой?», но для Зои Васильевны сын не был глухим, не забывал о ней, посылал то письмецо, то посылочку....
— У Васеньки дел по горло, — все же сказала она как-то Евлампиевой. — Посмотрите, чего только не настроили!
И она показала присланный сыном альбом с фотографиями больших домов с балконами в том новом районе, который застраивается по планам сына, и, конечно, это гордость, что стал сын архитектором, растила без отца и вырастила все-таки.
А вскоре явилась и целая комиссия, осмотрела дом, попрыгала на его шатких полах, слазила на чердак, и, когда ходили по чердаку, из щелей потолка сыпалось, отжил дом, отслужил свое, да и улицу расширяют, их Московскую улицу, на которой встал наместо старого не один новый дом, поселок растет, и не за горами время, когда, может быть, станет и городом.
— Мне не век жить, миленькая, — сказала Зоя Васильевна, когда Евлампиева пришла к ней как-то, а за последнее время все чаще заходила, по-мужски твердая и чуть властная, но с живой душой, все чувствующей, особенно потому, что не сложилась собственная жизнь, не было на склоне лет детей, а без детей какое же утешение в эти годы, и как было бы для нее, Зои Васильевны, без сына и без его судьбы, хоть они и в разлуке? Но что же делать, если пришло время, все хилеет понемногу, и уже давно не верит она своему сердцу, в котором тоже что-то шуршит и шуршит, как в стенах их старого дома, там — древоточец, а тут, может быть, — сердцеточец, если только водятся такие... — Васенька с поселковым Советом списался, наверно, — сказала она Евлампиевой, чтобы та не подумала как-нибудь нехорошо о сыне. — Поживу в комнате, а плодовые деревья в школьный сад пересадят, я уже оговорила это.
Она и вправду напомнила о своих деревьях комиссии, приходившей осматривать дом, и тот, кто побывал в первый раз, пообещал:
— Пересадим, мамаша.... все в лучшем порядке будет. Вам самим приятно станет, если детишки вашими яблоками попользуются, а дом жалеть нечего, труха и труха, да и мебелишка ваша уже вся никуда, и перевозить не стоит.
Но Зоя Васильевна не хотела, чтобы так говорили о доме, когда-то молодой муж привел ее в этот дом, доставшийся ему еще от отца, старого садовода Реведцова, в доме тогда было много растений, на всех окнах стояли горшки с цветами, и скромная герань с ярко-пурпуровыми цветами встречала, когда муж привез ее из родильного дома, а на руках мужа был их первенец. И даже игрушки сына, коробочки, которые он клеил, альбомы для рисования, жестяные банки с винтиками и шурупчиками, а потом и конструкции «Юного техника» — неужели все это — труха, и только выкинуть при переезде?
Она теперь особенно любила свой дом, он был как тяжелобольной, которому нужно облегчить его уход, и она старательно подметала по утрам полы, на которые за ночь насыпалась какая-то древесная осыпь — может быть, след работы древоточца, открывала окна, чтобы проветрить хорошо, она хотела, чтобы дом чувствовал ее последнюю заботу о нем и понимал, как нелегко ей будет расстаться с ним.
А теперь, когда осень поснимала с деревьев листья, Зоя Васильевна собрала букет больших, почти красных листьев клена, поставила в вазу на подоконнике, и они походили своим цветом на ту герань, к которой подошла она с сыном на руках, держа его у груди, и он только почмокивал, а она смотрела на герань, как бы сулившую, что все будет так же ярко в ее жизни...
К Новому году сын перевел, как обычно, тридцать рублей, написал на складывающейся пополам нарядной открытке с изображением рассыпающихся огней фейерверка над зубчатой Кремлевской стеной: «Поздравляю с Новым годом, дорогая мама, и желаю, чтобы все было хорошо у тебя», словно мог еще вылечиться от своей болезни их дом, стать снова крепким и надежным, и не придется только издали смотреть на их яблони в школьном саду, и то если не повредят корней при пересадке.
«Поздравляю и я вас с Новым годом, Васенька, — писала она на ответной открытке, только не такой красивой. — Дай бог, чтобы он был счастливым для вас обоих и чтобы успешно шла ваша работа».
А открытку с изображением фейерверка над Кремлевской стеной она положила в альбом с фотографиями, который год назад прислал сын, с высокими домами и с теми полукруглыми сверху балкончиками, про которые сын написал, что они называются лоджиями.
Ковшик
Ксюшу выписал из деревни дядя, брат покойного отца, Иван Лукич Тельников: Иван Лукич написал в письме, что два года назад овдовел, живет сейчас один, сын со своей женой на отшибе, а при доме фруктовый сад, за которым некому присматривать, так что нужен свой человек рядом.
Мать в последние годы болела, работала в колхозе через силу, сказала:
— И то правда... поезжай, Ксюша, к Ивану Лукичу, поможешь ему по хозяйству, а он человек положительный, на крепких ногах стоит, — хотя знала, что по своей натуре он больше человек скаредный, но что было делать, к тому же нужно как-нибудь устроить дочь, а на свои слабые силы мать не надеялась. Жить им обеим было трудно, и Ксюша решила поехать к Ивану Лукичу в тот подмосковный город, где у него был дом и фруктовый сад, а сам он заведовал лесным складом.
Иван Лукич, большой, с круглой лысиной до самой кромки волос на затылке, сказал сразу:
— Я на подмогу тебя вызвал, сейчас кругом один, а мне помощь нужна, у меня сад хороший, и клубника как раз на подходе, так что поможешь мне.
Он оглядел Ксюшу, как бы по-отцовски обнял ее, но так, что Ксюша отпрянула, а он сделал вид, что не позволил себе ничего лишнего.
— У меня откормишься, я за питанием не постою, если станешь хорошо работать. А условия у нас с тобой такие будут: по летнему времени, когда клубника поспела, буду платить тебе двадцать рублей в месяц плюс питание и квартира, а когда клубника сойдет, мы с тобой на пятнадцать рублей в месяц согласимся. И он еще раз оглядел ее, Ксюше было девятнадцать лет, а с ее малым ростом она казалась еще моложе, и Иван Лукич смотрел на нее, хоть и худенькую, но складную, и словно обдумывал что-то для себя.
— Мне скоро на работу, так что пойдем, введу тебя в курс дел, — сказал он, не спросив даже, согласна ли она на его условия.
Ксюшу после дороги томило, спала в поезде плохо, под вагоном всю ночь что-то громыхало, особенно на стыках, и Иван Лукич повел ее на свои клубничные грядки.
— Порядок у тебя будет такой: утречком соберешь, насыплешь в лукошко, но аккуратно; ягода к ягоде, а какие покрупнее и поспелее — сверху положишь. А насыпа́ть на весы через край, однако верхние придерживай, а то всю закраску сразу же высыплешь... и трогать ягоды не позволяй. У нас рынок богатый, а свое место для торговли у меня имеется. Мы с тобой завтра пораньше пойдем, я с полчасика погляжу, как ты справляешься. Народ бессовестный, норовит ягоду потрогать, а то и откусит для пробы, ты этого не позволяй ни за что. А пока клюбникой поторгуешь, яблоки, ранние сорта, пойдут, у меня по нашей природе все рассчитано: ягоды сошли, а там уже вскорости золотая китайка или ранний апорт, снимать будем вместе, дерево никогда не тряси, яблоко упадет на землю, а наутро, смотришь, на бочке́ уже пятнышко от ушиба. Будешь меня слушаться, у нас с тобой хорошо пойдет, и во всех других случаях, надеюсь, у нас с тобой хорошо пойдет. А худые твои ребрышки к зиме и не прощупаешь, насчет продовольствия у меня толково поставлено, на рынке знакомые есть, так что мясцо или творожок самые лучшие.
И Иван Лукич похлопал Ксюшу по спине, хоть на этот раз как бы лишь поощрительно, но его большая, мясистая рука была неприятна, и Ксюша чуть подалась вперед.
Иван Лукич объяснил, что клубники три сорта — виктория, ананасная и шпанка, эта поменьше, дешевле пойдет, а виктория — ягода к ягоде, снимать ее на зорьке, ягода утром с росой, это тоже на вес влияет.
— И вот еще что: собирать станешь, ягоду-другую попробовать можно, а больше — ни-ни!
И Иван Лукич наказал еще, как вести себя с покупателями, особенно с женщинами — такая привереда попадается, кончиком пальца чашку весов придержит, чтобы в правильности стрелки убедиться, но отпугивать не надо, а то в следующий раз обойдет.
Ксюша хорошо училась в школе, надеялась поступить в сельскохозяйственный техникум, но такой слабой стала мать, что нужно было как-нибудь облегчить их жизнь, а здесь станет набегать понемногу, что Иван Лукич пообещал платить, да и подготовиться к поступлению в техникум можно будет исподволь, а программу она захватила с собой...
Иван Лукич ушел на работу, на лесной свой склад, а Ксюша осмотрелась в доме, комнатку Иван Лукич отвел ей возле чулана при кухне совсем маленькую, с коечкой и окном на огород, как раз на клубничные грядки, так что из окна будет приглядка за клубникой. А недогляди — сейчас же мальчишки, и Иван Лукич напомнил еще раз о ее обязанностях.
А в двух других комнатах, где жил Иван Лукич, стоял большой ореховый диван с вышитыми, наверно, покойной женой подушками, телевизор на столике, у стены холодильник, и хотя все было, как она и ожидала, но стало вдруг так скучно или даже невозможно остаться в этом доме на целую зиму с Иваном Лукичом, и чем-то сразу не понравился он ей, так нехорошо не понравился.