— У вас все в порядке, вот вы и идете, даже не оглянетесь. А я, может, уже ногу себе сбил.
— Верно, ребята, давайте перекур сделаем, мы уже порядочно протопали.
— Из-за меня, что ли, перекур? Да я и не устал вовсе. Вот только переобуюсь, и пошли дальше! - без особой уверенности в голосе попытался было оправдаться Серега и взглянул на ребят - верят или не верят? Но Женька уже деловито устраивался прилечь поудобнее - против таких перекуров он ничего не имел, ведь не он же первый запросил пощады! Стасик вежливо отвел глаза в сторону. Он сейчас очень ясно увидел себя со стороны, и ему стало стыдно. Хорош бы он был, если бы его не опередил Серега! Ведь его неполадки с рюкзаком - липа, белыми нитками шито, обыкновенный самообман, просто он здорово устал, и все! Не надо особенно верить себе в таких случаях. Что бы у тебя ни случилось - терпеть, и никаких гвоздей!
И Стасик терпел. Терпел, когда они попали под камнепад, терпел, когда неудачно форсировали непропуск.
Терпел и только скрежетал зубами и дико вращал глазами.
Он не произнес ни звука до самого привала. Только там Стасик снял один сапог и вылил из него ведра два грязной, почти черной морской воды. Из другого сапога - столько же грязно-розовой воды, потом подошел к Сереге и попросил:
— Вытащи у меня из пятки камень. А то у меня сил не хватает.
Маршруты, маршруты...
Женька и Стасик любили ходить в маршруты. Каждый день что-нибудь новое, неожиданное, захватывающее. Даже если ничего особенного и не происходило, все равно день проходил в напряженном ожидании - вот сейчас за той скалой они увидят такое! И ожидание редко обманывало их. Они так привыкли к этому ощущению, что когда неожиданностей не предвиделось, чувствовали себя не в своей тарелке.
Женьке особенно нравились поручения, когда надо было сделать что-нибудь совершенно самостоятельно, например, сходить на старый лагерь за образцами.
— Только вот не знаю, справишься ли?
— Да-а... не знаете... Когда кашу варить, так знаете, посуду мыть - тоже знаете, а чего-нибудь настоящее делать - так сразу не знаете... Ну и ладно, ну и не надо...
Возвратившись после перехода и демонстрируя всем своим истерзанным видом, что, мол, пришлось побывать в переделках, он тем не менее старался остаться невозмутимым. Двадцать километров крюк немалый, да и дорога отнюдь не шоссе, но ничего особенного, не в первый же раз...
Ходить с ним в маршруты слишком хлопотно. У него еще с детства сохранился неисчерпаемый запас "а что там, внутри?" - А что там за скалой?- Еще скала.
— Интересно. Ну тогда а что за этой скалой? - И так далее, пока, оглянувшись и не обнаружив его рядом с собой, не начинаешь орать во всю глотку:
— Женька-а-а...
Хорошо еще, если эхо приносит в ответ едва слышное:
— Чего-о-о...
А то приходилось разыскивать его по следам.
...Идем в маршрут по снежнику. Снежник круто сбегает к подножию хребта. Можно спускаться по нему, осторожно придерживаясь руками за стенки обрыва. А можно вихрем скатиться прямо к подножию. Ветер срывает с головы накомарник, он болтается на завязках, то и дело закрывая лицо. Ничего не видно, но смотреть и не обязательно. Трасса, как на соревнованиях по бобслею, - узкая полоса снега между высокими бортами. Единственное отличие - борта не ледяные, а каменные, с выступами и острыми углами, так что для корректировки направления ими лучше не пользоваться.
Женьки уже не видно. На снежнике - только следы от его сапог со стремительными виражами. На крутых поворотах его заносит, прижимая почти к стене. А ведь может и не "почти". За каждым поворотом с трепетом оглядываю участок трассы, боясь увидеть то, что осталось от Женьки после самого удачного виража.
Но едва проехав половину пути, уже встречаю Женьку, деловито карабкающегося навстречу.
— Ты куда?
— Я сейчас. Еще разок прокачусь, и все.
...Глыбовый пляж. Развалы огромных камней на берегу океана. По ним приятно бегать наперегонки. Камни то гладкие, то угловатые, иногда достаточно толкнуть один из них, чтобы привести в движение всю неустойчивую громаду глыбовой осыпи. Рассматривать, что впереди, некогда. Хорошо еще, если успеваешь разглядеть камень, на который прыгаешь. Только поставил ногу, а инерция уже толкает тебя в спину, устремляет вперед, и ты даже не пытаешься удержать равновесие - зачем? Уже в полете выискиваешь глазами следующую опору. А может, ее и нет?
А Женька впереди, он бежит легко, и получается - красиво! Даже балерина в пуантах не сможет так грациозно оттянуть в прыжке носок, как это делает Женька в своих тяжелых бахилах. Он просто порхает с камня на камень. Это совсем непохоже на ходьбу, бег, это же танец, это - балет!
Когда работаешь с кем-нибудь из ребят на обнажении, им делать почти нечего. Завернуть образец, подписать этикетку - вот и вся работа. Но ребята не скучали. Все, кроме Сереги.
Серега сидит, безучастно смотрит себе под ноги и насвистывает. Слух у него изумительный. На эстраде его исполнение прошло бы на бис, но слушать современный модный мотивчик среди первозданного хаоса черных скал - уши лопаются от дикого несообразия! Будь у Сереги транзистор, он наверняка врубил бы его на полную мощность.
Всякий интерес к окружающему он потерял в первые же недели полевой жизни. Абстрактная геологическая романтика, увлекшая его в экспедицию, обернулась для него вполне конкретной неустроенностью, грязными портянками, тягостной работой. За всем этим Серега потерял из виду природу, экзотику, медведей. Только, может быть, наоборот? Если сопки - "ну и что", водопад - "ну и что", медведь - "ну и что", что тогда? Отними у палатки романтику, что останется? Теснота, неудобство, сырость...
Однажды я получил письмо от друга: "Остался этом году без поля. Сижу в городе в зеленой тоске. Ужасно не хватает грязи, дождя и холода. И комаров". А Сереге в поле ужасно не хватало музыки, танцев, "своих ребят", общества девушек.
Ходить с ним в маршрут утомительно. Нет, он не отставал, не ныл. Этого не было. Но на лице его всегда было написано такое страдание, такое отвращение к окружающему, что мне не давала покоя забота: ему и так все в тягость, не заставить бы его переработать.
Вот я карабкаюсь на обрыв. Помощник мне не нужен. Часто, изучив обнажение, я спускался и шел дальше, и тогда получалось, что напарник проделал за мной этот маршрут совершенно зря. Если я был со Стасиком или с Женькой, мне не приходилось раздумывать, брать их с собой или нет, - они сами карабкались по пятам и все время норовили вылезти вперед. А тащить без надобности вверх-вниз Серегу, когда ему и по ровному-то месту идти неохота? Вот и приходилось, подойдя к обрыву, прикидывать сначала, спустишься ли назад или пойдешь дальше. Часто я говорил ему: "Ты мне не нужен, посиди пока здесь, я вернусь", а потом оказывалось, что надо лезть дальше.
— Э-эй, Серега-а, иди сюда-а-а!
— Чего-о?
— Иди, говорю, сюда-а-а-а!
— Не слышу-у...
Дурацкое положение.
А если погоняешь его за собой вслед без надобности разок-другой, то потом читаешь в его глазах искреннюю обиду: "Да-а... издеваешься... вместо собачки за собой как на цепочке..." Тяжело чувствовать себя тираном. После нескольких "лишних" спусков и подъемов я старался не встречаться с ним взглядом. Попробуй целый день провести с глазу на глаз с человеком, от которого прячешь взгляд. Положение, способное кому угодно испортить настроение... Зачем мне это надо?
Я не любил ходить в маршруты вместе с Серегой. Коля тоже. Но Серега и не навязывался, используя каждую возможность остаться в лагере.
Сплошные удачи
— А ты уверен, что они дойдут без нашей помощи?
— Посмотри карту. Ровнее не придумаешь. Один-два подъема, и больше никаких препятствий. Заблудиться вообще невозможно.
Действительно, сбиться с пути, двигаясь все время вниз по реке, трудно, пройти океан мимо и не заметить - тоже. Итак, решено. Караван ведут Иван Лексаныч со Стасиком. Остальные пойдут в маршрут с выходом к устью реки, где намечено стать лагерем.
...Кони шли хорошо, вьюки лежали ладно, на дорогу тоже жаловаться не приходилось. Через два часа после выхода Иван Лексаныч начал мечтать о том, как сейчас они придут, напьются чаю, не торопясь переделают все дела и еще останется время искупаться.
Первая заминка не встревожила их. Речушка вдруг нырнула под снежник. Забраться на него с вьючными лошадьми - операция канительная, но в общем несложная. Снежники, тающие и обваливающиеся на жарком солнышке, обычно заканчиваются уступами. Уступы невысоки, но для коня с тяжелым вьюком это все же непреодолимое препятствие.
Достать лопаты из вьюков было минутным делом. Еще через несколько минут в подтаявшем, ноздреватом снегу был выкопан вполне сносный подъем.
Копыта лошадей изредка проваливались в мокрый снег, зато на снежнике не росло никаких кустов, и от него тянуло приятной прохладой.
— Вот хорошо, если он идет до самого лагеря, - обрадовался Стасик.
На снегу отпечатались четкие, совсем свежие медвежьи следы. "И мишка тоже к нашему лагерю топает, - подумал Стасик.- Пусть не сворачивает. Придем на место, а там медведь сидит и нас ждет".
Мишка не свернул со снежника. Но и до конца не дошел. За поворотом его следы неожиданно оборвались. В снежнике зияла огромная черная дыра, через которую вырывался наружу глухой шум потока.
До Стасика с Иваном Лексанычем сначала дошла только комическая сторона мишкиных злоключений. Они наперебой предлагали свои варианты расшифровки медвежьих следов, давали ему запоздалые советы, как надо было делать и как не надо было делать. Но советы всегда легко давать, выполнять труднее. Вскоре эти cоветы могли бы сослужить неплохую службу им самим, не окажись они, как и в случае с мишкой, несколько запоздалыми.
Ничего страшного не произошло. Тарапул не сломал себе ноги, не рассыпал вьюки, даже не выдернул повода из рук шофера первого класса без прав. Просто его уши внезапно оказались намного ниже каблуков Ивана Лексаныча.