Мне шел одиннадцатый год, когда дома решили, что я должен учиться. Но с первым учебным заведением я управился в несколько месяцев. Я еще дома умел читать и писать, знал все четыре арифметических действия.
Родители решили, что хватит мне сидеть на «азах» — пора думать о прогимназии, и в середине мая я очутился в Купишкисе. Испытания во второй класс я выдержал успешно. Готовил меня учитель, который сам экзаменовал по многим предметам.
Однажды меня вызвал причетник:
— Вот что, сынок, не хочешь ли учиться прислуживать?
Я давно завидовал мальчуганам, которые помогали ксендзу священнодействовать. И вот мои чаяния сбываются!
Причетник дал мне текст чинодействия, и я принялся тщательно изучать его. Через неделю причетник проверил мои знания. И тут выяснилось странное обстоятельство: я хорошо запомнил текст, но не смог выговорить ни слова на чужом, непонятном языке. Причетник разбранил меня и велел заниматься прилежнее. Я стал зубрить, но не успел вызубрить, как однажды утром меня позвали:
— Беги в костел: причетник с ксендженькой уехали и служек никого нет… А настоятелю пора начинать — иди-ка прислуживать.
С бьющимся сердцем я помчался в ризницу, облачился в стихарь, дрожащей рукой потянул за ленту колокольчика, вместе с ксендзом взошел на ступени алтаря, а в голове неотступная мысль: как бы не сбиться.
Но, как говорится, голь на выдумки хитра. Я громко и отчетливо произносил первые слова, потом бормотал что-то похожее на латынь, а к концу предложения снова возвышал голос. Все сошло гладко.
Потом выяснилось, что мое изобретение далеко не оригинально: многие органисты и некоторые ксендзы точно так же служат панихиду, связывая первые и последние слова строчек бессмысленным речитативом, мычанием или неразборчивым бормотанием.
Я был усердным служкой. Каждый день вставал чуть свет и спешил в храм — «на службу». Правда, это была добровольная, так сказать, почетная служба.
Тем временем немцы проиграли войну, и в Купишкисе установилась Советская власть.
Получив свидетельство об окончании четырех классов, я брал частные уроки и весной сдал экстерном за пять классов. Экзамены были сданы успешно, но, читая на доске объявлений сообщение о результатах испытаний, я не поверил собственным глазам: «Принят в шестой класс!»
Наступила едва ли не самая прекрасная пора моей жизни — пора возмужания, мечтаний, первой любви.
Я горел желанием свершить что-нибудь особенное, выдающееся. «Выполнять заветы господа, — думал я, — обязанность всех людей. Все верующие выполняют их в меру своего умения и понимания, но от этого жизнь человечества не становится легче. А я хочу уменьшить горе и нищету. Как же подняться над рядовыми верующими, как добиться, чтобы мечты не пошли прахом?»
Религиозную теорию я тесно увязывал с практикой: не только прилежно посещал костел, часто исповедовался и исполнял обряды, но и был активным атейтининком (клерикальная общественная организация). В седьмом классе я возглавил ячейку, в восьмом стал председателем всех атейтининков Паневежиса — учащихся двух гимназий и учительской семинарии. Кроме того, я был членом секций евхаристов и общественников. Евхаристы не реже раза в месяц ходили к исповеди и собирались на еженедельные духовные чтения у капеллана. Общественники «решали» всевозможные социальные проблемы.
Благодаря этим обстоятельствам я избежал кризиса мировоззрения, нередкого у молодых людей. Мне не пришлось изведать серьезных сомнений — любая неясность немедленно обволакивалась мистикой; ответ отыскивался в церковных книгах, молитвах и т. п.
Учеба подходила к концу, и с каждым днем все острее вставал вопрос: кем быть? Я все чаще спрашивал себя: не поступить ли в духовную семинарию, внимательно читал соответствующую литературу, искал в себе «приметы» духовного призвания и все не был уверен, есть оно у меня или нет.
Поступив на философское отделение теолого-философского факультета Каунасского университета, я намеревался изучать литовскую литературу, философию и педагогику. На факультете царил столь близкий моему сердцу религиозный дух, почти все коллеги входили в организацию атейтининков. Я слушал лекции профессоров, к чьим именам проникся уважением еще на школьной скамье.
Подошла пасха 1931 года. Я не поехал домой, намереваясь провести праздник в Каунасе.
В то весеннее утро я пришел в костел одним из первых. Выслушав мою исповедь, конфессарий (священник, выслушивающий исповедь) обратился ко мне со следующими словами:
— Благословенный юноша! Сбросив ледяные оковы, природа приближается к новой жизни. Вместе с ее торжеством мы празднуем радостное воскресение Христа и попрание всего греховного, суетного, тленного. Разве это ничего не говорит твоему сердцу? Разве дух твой не стремится, поправ рутину жизни, вознестись в мир идеального? Не слышишь ли ты гласа в душе твоей: «Ad majora natus sum»? («Рожден для большего»). Прислушайся, юноша: это глас Христа, призывающего тебя к новой жизни!
Кратко, но поразительно сильно! Слова ксендза я счел внушением всевышнего. Да ведь это несомненное чудо! Господь повелевает мне стать его слугой! Я чувствовал себя, как Моисей после лицезрения бога на горе Синай. Никогда раньше не ощущал я такого священного трепета, как в то утро, когда весь костел согласно выводил: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» Все мое существо ликовало.
Не откладывая дело в долгий ящик, я собрал нужные документы и отнес в семинарию прошение, которое вручил лично ректору прелату Майронису.
Духовная семинария — это учреждение с разработанной до тонкостей системой психологического воздействия на юношество, учреждение, формировавшееся веками и ставящее перед собой ясную цель — выпестовать будущего служителя католической церкви.
Семинария во многом похожа на прочие учебные и воспитательные заведения закрытого типа — общежития, казармы, тюрьмы. Здесь царит суровая дисциплина. Но как религиозное учреждение семинария отличается специфическими методами воспитания, в которые входят духовные упражнения: молитвы, реколлекции (говенье), испытания совести, исповеди и т. д.
Быстро бежит время от ужина до вечерней молитвы. Семинаристы стараются наговориться на целых три дня вперед: вечерняя молитва предваряет трехдневную реколлекцию, в течение которой требуется соблюдать молчание.
Реколлекции состоят из уймы духовных упражнений: ежедневно по три размышления, одна беседа, два духовных чтения, два испытания совести, обход крестного пути, а в промежутках лицезрение «святая святых», подготовка к исповеди, чтение религиозных книг. И все это помимо обычных утренних и вечерних молитв, богослужений. Реколлекция обязывает к silentium strictum — строжайшему молчанию; во время коротеньких передышек семинаристы в одиночку прогуливаются по саду и двору.
Продолжительность реколлекций различна: в начале учебного года — трехдневная, перед рождественскими каникулами — однодневная, перед пасхой — трехдневная, перед летними каникулами — одно- или двухдневная. Кроме того, перед малыми посвящениями семинарист должен пройти трехдневные, а перед посвящением в иподиаконы, диаконы и ксендзы — шестидневные реколлекции.
Моя первая реколлекция в семинарии навсегда осталась в памяти. Духовный наставник начал вступительную беседу на тему «Суета сует и все суета, исключая любовь к богу и служение ему одному». Я слушал, как духовный отец развивает эту мысль, и диву давался: какая глубокая истина! Двадцать четыре года прожил я в миру, но все время был чем-то озабочен, неудовлетворен, тосковал, что-то искал и не мог найти.
— Ради себя сотворил ты меня, господи, и потому мечется душа моя, пока не найдет успокоения в тебе, — пересказывает духовный отец слова святого Августина.
«Да ведь это же голос моей собственной души!» — изумляюсь я.
Вместе со мной ушел от мира учитель Альбертас Буткус, окончивший несколько лет назад Каунасский университет. К Альбертасу, так же как и ко мне, с удивлением и уважением относились не только семинаристы, но и профессора. В виде исключения нас приняли сразу на четвертый курс и поселили в одной комнате.
И мы оправдали доверие: отличались прилежанием, ревностно блюли устав. Товарищи избирали то Буткуса, то меня старостой курса, так называемым «сеньором», а ректор поручал нам ответственные должности — вицедекана, декана и настоятеля семинаристов.
Только в семинарии я понял, как много значит для человека свобода. Суровые правила урезают и без того куцую свободу семинариста. Устав запрещает выходить без разрешения в город, видеться с друзьями и знакомыми, регламентирует всю жизнь семинариста, каждый его шаг. За неукоснительным выполнением устава бдительно следит префект. Мало того, семинаристы сами обязаны контролировать себя: ежедневное испытание совести является средством, при помощи которого молодых людей принуждают ревностно блюсти устав.
А семинарский колокол! Его размеренные удары неумолимо напоминают, что ты затворник, которому положено ложиться и вставать, говорить и молчать, ходить и сидеть, молиться и петь не тогда, когда хочется, а только в установленные часы.
Семинаристы обычно не задают вопросов, особенно таких, которые связаны с основами вероучения и могут насторожить профессора: уж не пахнет ли здесь крамольным «критицизмом»? Как в нравственном богословии, так и в догматическом, как во введении в священное писание, так и в других «святых дисциплинах» полным-полно положений, вызывающих сомнения даже у глубоко верующих семинаристов. Казалось бы, только на лекциях и рассеять эти сомнения, только в духовном учебном заведении и разобраться во всех проблемах вероучения. Но нет! Не стоит затрагивать таких вопросов. Начнешь высказывать свое мнение, станешь выяснять темные места — обратишь на себя внимание начальства. Тобой заинтересуются, но не как искателем истины, а как нетвердым в вере семинаристом, человеком критического склада ума и, следовательно, неподходящим кандидатом в ксендзы.