На время каникул контроль за семинаристами переходит к настоятелям приходов: они должны следить, чтобы юноши соблюдали благочиние. Осенью семинаристы представляют начальству в запечатанном конверте свидетельство настоятеля о поведении.
Ксендз должен ежедневно читать бревиарий (специальный молитвенник для католических священников). Со временем эта обязанность становится страшной обузой. Тем не менее церковь строго требует, чтобы священник ежедневно прочитывал все положенные молитвы, не пропуская ни одной.
Первое же знакомство с закулисной жизнью ксендзов потрясло меня, непреклонного в исполнении правил семинариста: настоятель нашего прихода Юозенас не читает бревиария! Золотообрезная книга всю неделю пылится в ризнице и извлекается оттуда только к воскресной вечерне, когда без нее нельзя обойтись.
Это был для меня тяжелый удар. Я уже поднаторел в богословии настолько, чтобы разобраться в положении. Ксендз, не читающий бревиария, берет на свою совесть тяжкий грех. А грешник не имеет права совершать религиозные обряды, ибо это новый тяжкий грех! У меня волосы встали дыбом: на моих глазах ежевоскресно творится кощунство на кощунстве, святотатство на святотатстве!
Мало того. Один из знакомых ксендзов выслушал в престольный праздник исповедь экономки Юозенаса и выболтал мне ее тайну. Невольно возник вопрос: а верит ли вообще настоятель Юозенас? Если да, то почему поступает как безбожник? А если нет, то почему не отречется от сана?
Я долго ломал голову над этой проблемой. В конце концов примирился с мыслью, что такие явления непонятны, но неизбежны.
Религия стремится подчинить себе в первую очередь чувства верующих. Можно с уверенностью сказать, что, если бы в семинарии полностью отсутствовали поэзия, музыка, не многие выдержали бы строгость режима.
Взять хотя бы Библию. В целом она наивна и скучна для современного человека. Но сколько в ней образных, действующих на воображение преданий, сильных, устрашающих пророчеств, сколько удивительной фантастики, перлов фольклора, искренней лирики! Даже неверующий с интересом читает многие места в Библии. Что же говорить о тех, для кого она — священное писание, завет самого господа бога! На верующих ее литературные красоты действуют во сто крат сильнее. Начни он читать Библию подряд, это занятие утомило бы его и отвратило от книги. Но когда ему преподносятся тщательно подобранные выдержки — эффект совершенно иной.
Пройдут тысячи лет, человечество забудет о религии, но псалмы Давида, например, навсегда сохранятся как прекраснейший образец поэзии, как изумительный памятник творчества древних израильтян.
Если лишить костелы музыки органа и хорового пения, если заставить ксендзов творить молитвы не вслух, а про себя — молча совершать обряды, — какими мрачными и скучными станут службы, насколько меньше будет посетителей в храмах!
Значительная часть обрядов сопровождается пением, музыкой, и не какой-нибудь, а самой лучшей. Моцарт, Гендель, Гуно, Бах, Бетховен и многие другие великие композиторы создали для церкви бессмертные шедевры, которые не перестанут звучать в концертных залах и после того, как на свете не останется ни одного священника и ни одного верующего.
В семинарии я еще не понимал, что поэтизация богоматери начала особенно усиливаться с введением целибата.
Один из профессоров семинарии — иезуит — так распространялся на эту тему:
— Целибат ничуть не ущемляет меня: ведь есть Мария. Она всегда в моем сердце, часто беседую я с ней…
Кстати, впоследствии, став профессором духовной семинарии, я узнал иезуита поближе и выяснил, что вечно женственной Марии ему все-таки не хватало. В погоне за преходящей женственностью он охотно заглядывал ко многим каунасским дамам…
Согласно христианскому учению, все зло в мире идет от женщины, в то время как все величайшие милости бога достаются человечеству через мужчин — Христа и священников.
С введением целибата ненависть церкви к прекрасному полу усилилась, ибо женщина превратилась в губительницу духовного призвания.
Ввиду отсутствия каких-либо разумных аргументов в пользу вечного целомудрия прибегают обычно к более чем сомнительному средству: говорить о женщине только с презрением и ненавистью, вселять в сердца семинаристов страх перед женским полом.
Близился решающий день — посвящение в иподиаконы. Существуют три важнейшие особенности этого сана: иподиакон не волен покинуть семинарию — он должен пройти остальные посвящения; для него обязательны целибат и чтение бревиария. Поэтому обычно посвящение в иподиаконы более значительно и важно для семинариста, чем рукоположение в ксендзы.
Генеральная исповедь прошла гладко. Она ничем не отличалась от прочих, страшно было до тех пор, пока не подошла моя очередь. Помню радостное чувство облегчения, охватившее меня после исповеди. То же испытывали, видимо, мои однокурсники: они были веселы и нервно возбуждены, достаточно было малейшего повода, и мы принимались безудержно хохотать.
И вот последняя реколлекция. Но если первая восхитила и ошеломила меня, то последняя произвела совершенно обратное впечатление. Так хотелось напоследок сосредоточиться, мысленно окинуть взором годы учебы, помечтать о близком священстве. И больно было видеть, как часть завтрашних ксендзов сговаривается выступить в день посвящения с коллективным протестом против того, что одному диакону, серьезно преступившему устав, велели пройти рукоположение не с курсом, а отдельно— у своего епископа. Мне было непонятно, как молодые пресвитеры могут осмелиться на такой шаг после торжественной клятвы послушания епископу, а через него — всему духовному начальству!
И все же само посвящение в ксендзы было очень впечатляющим.
Рукоположение происходит во время торжественной мессы, которую служит епископ. В то же время это как бы первая самостоятельная месса молодых ксендзов: каждый посвящаемый вместе с епископом читает все положенные молитвы и мысленно выполняет соответствующие действия.
Я — ксендз. Священник вовек! Что ждет меня впереди? Сколько в мире священников-пьяниц, опустившихся, охладевших, сбившихся с пути на окольных тропках жизни! Есть же и отступники! Но как может священник потерять веру? Если господь сам призывает человека к священству, как допускает он, чтобы его избранник перестал верить?
Свобода воли? Но разве может человек по собственной воле отказаться от высшего блаженства? Почему же все-таки происходят такие трагедии? Что это — затмение разума, извращение человеческой природы?
— Нет, тут что-то не так, что-то не так… — твердил я, смутно угадывая какую-то ошибку в своих рассуждениях. — Свобода воли… Вот где неразрешимая проблема!
С одной стороны, вроде все в порядке. Свободная воля — причина греховности и добродетельности, основание для привлечения человека к ответственности за его действия. Но, с другой стороны, если бог — творец всего сущего, а конечная цель и высшее блаженство его созданий — сам творец, где же свобода действий? Ведь магнит неизменно притягивает железо; при этом не может быть и речи о свободной воле металла. Неужели притягательная сила бога слабее силы магнетического притяжения? Допустить это — значит признать, что господь не всемогущ…
Почти каждый юноша, вступая после учебы на поприще, к которому долго и прилежно готовился, чувствует себя могучим богатырем. Но с кем сравнить молодого, только выпущенного из семинарии священника?
Церковь именует его alter Christus — второй Христос, потому что он так же всеведущ и всемогущ, как спаситель. Преисполненный чувства собственного достоинства, шествует он к алтарю, чтобы торжественно отслужить свою первую мессу.
В таком настроении я прибыл в Гульбиненский приход.
Гульбиненский «храм» — небольшое строение из трухлявых бревен — был неказист на вид. Не лучше выглядел костел и внутри: безвкусно украшенные алтари, аляповатые полотна, статуи. Неприглядную картину дополнял старый, разбитый орган. Я преклонил колено перед алтарем и вздохнул:
— Бедно живешь ты здесь, господи…
Однажды осенью на пороге вырос мой университетский товарищ Балис. Он с места в карьер бросился в атаку:
— Мамаше твой выбор, должно быть, по нраву, но я не могу взять в толк, как человек с университетским образованием мог свалять такого дурака…
— По-твоему, деятельность священника не приносит пользы обществу?
Балис закурил папиросу, немного подумал и сказал:
— Знаешь, брат, я не умею абстрактно рассуждать. У меня простая философия: наблюдаю за людьми, за жизнью, за событиями, анализирую факты и делаю выводы.
— Совершенно верно, так и следует.
— Но что получается? Возьмем священников, так называемых посредников между богом и людьми, апостолов веры. Если сам бог избрал их руководить человечеством, то они должны быть людьми глубоко нравственными, святыми.
— Не обязательно. Ведь и среди двенадцати апостолов Христа нашелся Иуда.
— Будь Иудой только каждый двенадцатый священник, я бы ничего не сказал — черт с ним, с духовенством! Но ведь на деле-то наоборот: среди двенадцати ксендзов вряд ли найдется хоть один порядочный человек.
— Да тебе откуда знать ксендзов?!
— Как откуда? У меня дядя настоятель. На каникулах я жил у него. Так, братец мой, почти все воспитанники и подопечные священников становятся вольнодумцами, безбожниками. Ведь это факт! Казалось бы, наглядевшись на праведников-ксендзов, на их святую жизнь, молодые люди должны по крайней мере быть добрыми католиками. В том-то и беда, что мы слишком хорошо знаем вашего брата. Вот, погляди…
Балис протянул руки. Я уже давно обратил внимание на его узловатые, скрюченные пальцы. Думал, что это следствие какой-то болезни.
— На всю жизнь память о дядюшке! Я еще ребенком был, когда дядя принялся вколачивать в меня линейкой основы католической веры и нравственности… Но перебитые пальцы не самое страшное. Я насмотрелся и наслушался там такого… — Помолчав, Балис продолжал — Мою веру растоптали сами ксендзы. Их скаредность, развращенность и прочие «добродетели» заставили меня прийти к выводу, что бога нет.