— Почему ты говоришь, что Иисус искал плоды не вовремя? — удивился я.
— Вот, — протянул Иокубайтис евангелие, — черным по белому: «ибо еще не время было собирания смокв»…
Исход битвы на востоке складывался не в пользу гитлеровцев. В конце июня 1944 года вновь послышалась канонада. Не прошло и месяца, как от фашистов в Паневежисе и духа не осталось.
Когда в Литве была восстановлена Советская власть, я остался не у дел. Школы больше не нуждались в капелланах… Временно я был назначен викарием в один из паневежских приходов. Но вскоре меня вызвал епископ.
— Многие ксендзы, — сказал он, — покинули Литву вместе с германскими войсками. Среди них — часть профессоров Каунасской семинарии. Урон надо быстро восполнить. Мне нужно подобрать для семинарии духовника…
На следующий же день я получил каноническое назначение.
Я с большим рвением взялся за дело, вкладывая всю душу в подготовку к размышлениям, беседам, проповедям, реколлекциям и исповедям семинаристов.
Приступая к новым обязанностям, я поставил перед собой цель помочь юношам в понимании задач священства, ознакомить их с реальными условиями жизни и деятельности ксендза. Старался говорить с ними по душам, без уверток, стараясь дать ответ на все вопросы, даже на те, что замалчивались или объяснялись тенденциозно в мою бытность семинаристом.
Преподавателей в семинарии не хватало, и мне вскоре поручили читать космологию. Это оказалось более сложным, чем обязанности духовного наставника.
Понемногу я втянулся в преподавательскую работу: начал читать кроме космологии курс рациональной психологии, введение в философию и другие предметы.
Преподавательская работа углубила мои знания. Исполняя обязанности духовника, я подробно разобрался в догматике, в вопросах христианской морали и аскетики, а преподавание богословских дисциплин дало мне возможность досконально изучить философские основы христианского мировоззрения.
Правда, эти «науки» были знакомы мне по университету и семинарии. Но тогда их изучение было делом памяти, а не разума. Считая профессоров непоколебимыми авторитетами, я свято верил каждому их слову и некритично усваивал преподносившиеся ими истины.
Теперь же я чувствовал себя путником, взобравшимся на высокую гору, откуда открываются широкие горизонты. Христианское мировоззрение лежало передо мной целиком, но в нем было немало отдельных мест, которые портили общую картину, не гармонировали с целым. Поэтому я пользовался любой возможностью еще раз внимательно приглядеться к местам, вызывавшим у меня сомнения.
Тенденция исканий была вполне определенной: я страстно желал сохранить и укрепить веру, но одновременно мне хотелось добраться до истины, какой бы она ни была.
Я жил в Каунасе неподалеку от маленького костела монахов-марианцев и не раз в вечерних сумерках приходил сюда. Укрывшись от людских глаз, опускался на колени перед большим алтарем и просил:
— Господи Иисусе, если ты воистину пребываешь здесь, услышь меня. Вот я, твой служитель, обращаюсь к тебе в труднейший час жизни… Ты видишь, сколь искренне я ищу истину, но не знаю, где она. Ты, боже, дал мне разум. Почему же прекрасный твой дар уводит меня все дальше от тебя? Ведь чем больше я размышляю, тем больше отрываюсь от веры, от тебя, господи… Так спаси же меня, Иисусе! Протяни руку, как тонущему апостолу Петру! Ты не можешь остаться глухим, если сам избрал меня из тысячи юношей и призвал служить себе…
Ничуть не сомневаюсь, что, если бы мои просьбы слышал человек, способный помочь мне, он бы сжалился надо мной. Неужели же бог, это всеблагое и всемогущее, как утверждает религия, существо, мог быть хуже, бессердечнее людей?
То, что бог не услышал моей молитвы, было еще одним веским доказательством его небытия. Вывод напрашивался только один: святая святых была пуста…
По мере того как во мне увеличивалось неудовлетворение религией и церковью, возрастал и мой интерес к жизни светского общества, этого нового для меня мира. Я стал замечать в светской действительности все больше положительных сторон, которых раньше не видел, все сильнее становилось желание самому включиться в созидательный труд народа.
Я еще бывал на исповеди, но с каждым разом все неохотней; в чем мне было каяться, в чем признаваться? Я уже не боялся сомневаться в догмах, читать индексированные книги без разрешения епископа, есть по пятницам скоромное и т. д.
Бревиарий я еще листал, но все чаще спрашивал себя: кому это нужно? Богу? Если он и существует, то ему от моего чтения ни холодно ни жарко.
Когда церковь перестала быть для меня божественным учреждением Христа на земле, остановился пульс моего священства.
Был ли это какой-то особенный момент в моей жизни? Кажется, нет. Ведь четкой грани между священником и мирянином нет и не может быть; процесс разочарования в призвании происходит очень медленно, едва заметно, подобно тому как исподволь занимается заря и ночь сменяется днем.
А бог еще держался! Как ни странно, дело обстояло именно так: религию я уже не признавал, но в бога еще верил. Правда, мое представление о боге тоже менялось. Постепенно от него остался только знак вопроса. И все же этот знак беспокоил меня: должна же существовать, думал я, первопричина бытия.
Но и это продолжалось недолго. Я наконец согласился с тем, что вечность материи исключает бога.
Наконец этот долгожданный день наступил.
Потом бывшие мои коллеги и начальники сокрушались:
— Сами виноваты… Прошляпили! Надо было вовремя спохватиться. Мы бы уличили его в недозволенных связях с определенными личностями, освободили от обязанностей профессора духовной семинарии, выслали бы из Каунаса, скомпрометировали, запретили служить — тогда и отрекайся от сана! Это не произвело бы того эффекта, который вызвал неожиданный скандал.
До глубокой ночи приводил я в порядок свои вещи, потом лег, но сон не шел ко мне.
Как обычно, я в урочный час пошел в костел, облачился, взял чашу и вышел к алтарю, тихо радуясь финалу моего священства.
Mecca подходила к концу. Я предложил хлеб и вино, причастился, приобщил благочестивых женщин, прочитал последнюю молитву, закрыл служебник, поцеловал жертвенник, повернулся с возгласом «Dominus vobiscum» («Господь с вами») и, глядя на коленопреклоненных людей, медленно, четко проговорил:
— Jte, missa est!
«Ступайте, месса окончена!» — эти слова шли от чистого сердца. Моя служба окончена! Сегодня я навсегда сбрасываю маску священства, скрывающую мое истинное человеческое обличье.
РАЗМЫШЛЕНИЕ ВТОРОЕ Обновляя позиции
Чем ортодоксальнее вероучение, тем больше расходится оно постепенно с реальной жизнью и тем труднее ему заставить своих последователей продолжать верить в застывшие догмы. Возникает острая потребность в модернизации, приспособлении к изменившимся условиям жизни верующих если не самих догматов, то хотя бы их толкований. Но модернизация вероучения — палка о двух концах! Религиозная вера по самой своей природе стремится формировать и закреплять в своих приверженцах консерватизм и инерцию мышления. И, приступая к каким-либо нововведениям, церковь каждый раз оказывается под огнем критики сразу с трех сторон — со стороны ярых модернистов, недовольных половинчатостью предпринятых ею шагов, со стороны консерваторов, восстающих против любых изменений «божественных» установлений, и конечно же со стороны ученых-марксистов, справедливо трактующих эти нововведения как убедительное свидетельство не божественного, а земного, естественного происхождения религии. Поэтому любая попытка изменения догматики или ее трактовок ставит церковь в сложное положение. Но и на прежних, замшелых позициях церковь тоже уже оставаться не может. Несмотря на отдельные периоды оживления религиозности, даже в капиталистических странах все больше пустеют и закрываются костелы, православные церкви, кирхи…
Ну какому современному человеку, даже в капиталистических странах, не говоря уже о социалистических, будет импонировать, например, такой факт, что Христос принадлежал к роду израильских царей? Идея монархии давно уже изжила себя.
И сегодня царская родословная Христа вызывает у многих верующих больше смущения, чем почтения. Вот почему католическая церковь теперь предпочитает говорить о нем не как о потомке царского рода, а как о рабочем человеке, плотнике и сыне плотника.
Верующим глубоко несимпатична идея ада и адских мук в ее классическом варианте, по которым осужденные грешники поджариваются на раскаленных сковородках и т. д.? Верующим кажется, что сама идея ада противоречит сущности всеблагого бога? И вот уже из церквей и костелов не только исчезают прежние изображения ада и адских мук, более того, с амвона звучат проповеди о том, что идею ада нельзя понимать буквально, что адские мучения — это нравственные мучения души от сознания своих земных грехов и невозможности соединения с богом!
Эти примеры взяты лишь из последних двух-трех десятилетий. А если взять более обширный исторический отрезок? Тут изменения позиций церкви еще нагляднее! И это в равной степени относится ко всем религиозным течениям.
Разве не весомый аргумент для тех, кто продолжает находиться в лоне религии? И те, кто не бездумно идут по раз и навсегда избранному пути, а стараются постичь разумом смысл религиозной веры, неизбежно приходят к осознанию ее глубокой противоречивости. А это бывает первым шагом к прозрению…
А. АСИЛДИНОВ
ЕСЛИ ТЫ НЕ ПОСАДИШЬ ЯБЛОНЮ…
На Востоке говорят, что человек рождается дважды — когда появляется на свет и когда ему открывается истина.
Но кто может предсказать судьбу только что родившегося ребенка? Кто знает, сколько еще трудных рождений предстоит ему в жизни, сколько раз еще заплачет он от бессилия, от отчаяния, от обиды или от горя? И кто может сказать, сколько слез прольют из-за него в будущем ближние его?