Говорят, что ни один лист не упадет без воли Аллаха. Но почему одним Аллах предназначил быть гениями, а другим — зеваками. Одним — героями, а другим — ничтожествами, одним — мудрецами, а другим — подлецами, одним — убийцами, а другим — убитыми? Почему ребенку, который всего несколько минут назад появился на свет, Аллах уже предназначил убивать или быть убитым, совершать подлости или быть жертвой подлецов? Кто сможет ответить мне, не сославшись на то, что пути Аллаха недоступны пониманию смертных? Но как быть тогда правоверному мусульманину, как понять ему, что есть воля Аллаха и какое предназначение уготовано ему в этой жизни? Можно читать Коран, можно следовать его указаниям и толкованиям его, но кто может точно сказать, что есть истина? Кто выстрадал ее в своей душе, выносил и родил в муках, как мать вынашивает и рожает своего ребенка?
Есть добро и есть зло, есть мудрость и есть глупость. И злобствующий не сотворит добра, а глупый не родит истины.
Есть знание и есть вера, есть истина и есть мираж. И сеющий знания пожнет истину, а сеющий религиозную веру взращивает миражи. Но что важнее изнемогающему от жажды путнику в раскаленной солнцем пустыне — истина о том, где находится колодец с живительной водой или чарующий мираж с тенистыми садами и наполненными хрустальной влагой арыками в нескольких сотнях шагов?
Даже обладающему истиной трудно отвернуться от миража. Так кто осудит путника, не знающего дорогу к колодцу, за то, что он тратит остатки сил на погоню за видением? Ведь до последнего мгновения он будет уверен, что стоит сделать еще одно усилие — и он очутится в благословенном оазисе!
Говорят, что только глупец хвалит виноград, не надкусив ни одной ягоды.
Говорят, чтобы узнать вкус арбуза, не обязательно есть его целиком.
Я окончил с отличием два медресе, научился свободно читать и писать на арабском и на персидском, знаю каждую букву Корана, изучал хадисы, Тафсир Джалалайн[6], фикх и каллиграфию. Я был катибом[7] казиата Киргизии — вместе с казы[8] Алимхантурой Шакирходжаевым я ездил из кишлака в кишлак, из мечети в мечеть. Я читал верующим Коран, рассказывал о толковании разных сур, наставлял и простых верующих и мулл. И везде верующие и муллы встречали нас с почетом, обильно и вкусно угощали, ловили каждое наше слово и считали особой честью и даже милостью Аллаха, если Коран у них будет читать казы или катиб, то есть я…
Я вкусил винограда и набил оскомину. Я разрезал арбуз и увидел, что семечки в нем белые. Я стремился к истине, а обнаружил, что гонюсь за миражом. Кто осудит меня, что я стал искать дорогу к колодцу?
Мой отец был потомственным дехканином. До сих пор помню его тяжелые, натруженные руки. Они мастерски владели кетменем, но плохо справлялись с карандашом. Всю жизнь, до глубокой старости отец растил хлопок. Лишь во время войны, когда его мобилизовали на трудовой фронт, он сменил профессию земледельца — строил железную дорогу, работал в шахте.
От отца я усвоил, что самое главное и самое почетное дело человека в его земной жизни — добросовестный труд. От матери я воспринял, что есть еще более важная обязанность человека — почитание Аллаха, следование предписаниям веры. Мать еще в царское время окончила мектаб, читала и писала на арабском, строго соблюдала все требования ислама. Это она с младенческих лет внушила мне, что все в мире происходит по воле бога, согласно его предначертаниям, что слаб и ничтожен человек перед ним и потому должен неукоснительно следовать предписаниям веры. Отец тоже был верующим, никогда не пропускал намаз, постился в месяц рамадан.
Отец обычно рано утром уходил и поздно вечером возвращался. Работы в колхозе хватало, а отец к праздному времяпрепровождению относился с осуждением. Я оставался с мамой, братьями и сестрами. Из четырнадцати детей выжил только я. Остальные умирали, не достигнув и пяти лет. Помню, как тяжело переживала мать, как плакала, заламывая руки… Помню, как чернел лицом отец, как бессильно сцеплял тяжелые, узловатые руки…
И отец и мать были уверены, что прогневили Аллаха, в чем-то провинились перед ним. И смерть, безжалостно уносившую детей, воспринимали как божью волю. И потому то, что я выжил, посчитали за величайшую милость Аллаха, за то, что чем-то отметил он меня перед остальными детьми.
Помню с младенчества, как мать читает на арабском Коран и молитвы. Незнакомый язык постепенно очаровал меня своей таинственностью и звучностью и скоро стал для меня приятнее музыки. И теперь я уже сам просил мать читать Коран или молитвы, чтобы насладиться арабской речью. Маленькие дети очень восприимчивы к иностранным языкам, и в семь лет я уже знал арабскую грамматику и читал книги на арабском. Вместе с арабским языком усвоил я и многие суры Корана, почти все молитвы, что читала мне мать.
Чем старше я становился, тем больше опасалась за мою жизнь мать и тем настойчивее следила, чтобы я помнил и неукоснительно соблюдал все предписания ислама. Впрочем, это и не требовало от нее особых усилий. Представления о боге, о добре и зле, аде и рае, грехе и божественном предопределении я усвоил столь легко и быстро, что впоследствии мне казалось, что я с ними и родился. О том, насколько естественна и безыскусна была моя вера, свидетельствует одно из воспоминаний детства.
Мать с малых лет внушала мне, что человек, совершивший грех и не замоливший его, обязательно попадет в ад, где его будут терзать чудовища. В моем сознании хранился огромный перечень грехов, и среди них грех пропущенной молитвы.
Во дворе нашего дома, примерно метрах в десяти от него, росло большое тутовое дерево. И вот однажды, мне в ту пору было лет двенадцать, я увидел страшный сон. Будто с тутовника тянется ко мне чудовищный змей с семью головами. Хвост его обвит вокруг ствола, а головы с шипением раскачиваются около меня и вот-вот проглотят. До сих нор помню, как онемел я от ужаса и с каким трудом выдавил из себя сначала стон, а затем дикий крик, от которого и сам проснулся и всех в доме разбудил. Мать стала успокаивать меня, спрашивать, что случилось, а я дрожу, заикаюсь и ничего не могу сказать от испуга. Наконец, успокоившись, я рассказал матери о страшном сне.
— Ты, наверное, какой-нибудь грех совершил, — сказала мать, — вот Аллах и напомнил тебе о наказании. Ну-ка, припомни, что ты вчера сделал неугодное Аллаху?
И я вспомнил, что именно вчера пропустил молитву. Но как же Аллах узнал об этом?
В ту пору Аллаха я представлял себе стариком с белой бородой, в белой чалме и в богатом белом халате. Жил он на небе так высоко, что его нельзя было увидеть, даже если залезть на крышу или на дерево. Помню, меня удивляла способность бога видеть все даже сквозь крышу и стены дома. Как-то я поделился своими сомнениями с матерью, но получил суровую отповедь. Сомневаться в могуществе бога — один из самых серьезных грехов, сказала она, а бог все и всегда видит.
— Даже если залезть в сундук?
— Конечно, глупый. На каждом плече у него сидят ангелы и все записывают — на правом плече сидит ангел, который записывает добрые дела, на левом — грехи.
Но мне все-таки не верилось, что от бога никуда не спрячешься. К тому же, размышлял я, на свете вон сколько людей. Поди-ка уследи за всеми разом. И поэтому я считал, что если нечаянно и совершишь какой-нибудь грех, то ничего страшного в этом нет — помолишься— и бог простит тебя. Но, очевидно, между тем, что я думал своим мальчишеским умом, и между тем, что под влиянием матери отложилось в моем подсознании, была большая разница. И в тот вечер, когда я нечаянно пропустил молитву и не придал этому особого значения, едва умолк убаюканный сном рассудок, как включилось подсознание, которое судило меня совсем другим судом. Рассудок спал, а чувства, освободившись от его контроля, создали в моем воображении рисунок сна, прочно внушенный мне когда-то матерью.
Страшный ночной сон, слова матери, объяснившие его, совершили в моих детских представлениях серьезный переворот. До тех пор я если и побаивался бога, то не больше, чем отца с матерью. Стараясь не грешить, я руководствовался тем же чувством, когда старался не баловаться, — я не столько боялся, сколько не хотел огорчать. Конечно, все это я понимаю теперь, тогда же я действовал безотчетно, импульсивно. А после страшного сна я стал бога бояться. Материнские рассказы о мучениях грешников в аду вдруг словно облеклись плотью в пылком детском воображении.
И еще одно воспоминание детства помогает мне кое-что понять в моей прошлой жизни.
Как-то мать, продав на базаре фрукты, дала мне несколько монеток и сказала, что я могу их истратить, как хочу. Нужно ли рассказывать, сколько искушений для мальчишки таит в себе восточный базар? Но у меня была заветная мечта, осуществить которую можно было лишь за воротами базара. Зажав в кулак драгоценные копейки, я вскочил на ишака и, подгоняя его ударами пяток, помчался за ворота, к ларьку, в котором продавали газированную воду. Напиток этот в то время у нас, в Кызыл-кишлаке, и в городе Оше продавали чуть ли не на каждом углу. Много раз с замиранием сердца смотрел я, как с шипением ударяла тугая струя воды в липкий сироп и в стакане волной вздымалась восхитительная ароматная пена. Стоила газированная вода копейки, но как раз этих-то копеек у меня до той поры никогда не было.
Лихо подскакав к ларьку, я гордо протянул продавцу деньги. Снова с шипением ударила струя воды — теперь уже для меня, — взметнулась ароматная пена. Я жадно схватил стакан и… от сильного удара слетел с ишака на землю. Едва я успел вскочить на ноги, как вокруг уже собралась шумная базарная толпа. В центре ее оказались трое — я, мой ишак и… моя мать!
— Шайтан, сын греха! — накинулась она на меня. — Для того я дала тебе деньги, чтобы ты тратил их на водку? Может, мозги твои покрылись слоем сажи, что ты забыл все, чему тебя учили?..