Все эти рассуждения казались мне тогда мудрыми и неопровержимыми. И лишь многие годы спустя, изучив все, на чем основывается ислам, пройдя мучительными путями поисков истины, я понял, как наивны были такие суждения, сколько ошибок и ложных представлений было в простодушной попытке аксакалов соединить несоединимое, доказать недоказуемое. Но понял я это очень не скоро. А тогда, еще юношей, я жадно внимал их степенным речам. И нет ничего удивительного, что неукоснительное соблюдение требований веры и пребывание в комсомоле не казались мне чем-то несовместимым. Для меня это были как бы два совсем разных пласта жизни, которые пока еще нигде и ни в чем не пересекались.
Вскоре я стал бригадиром комсомольско-молодежной бригады. Это было уже признанием моего трудолюбия и каких-то способностей. Отец стал гордиться мной, мать тоже, казалось, была довольна.
В 1946 и 1947 годах наша бригада занимала первое место по сбору хлопка среди комсомольско-молодежных бригад. Меня наградили медалью «За трудовую доблесть».
Казалось бы, моя дальнейшая судьба была решена. Отец был рад, что я, как и он, выращиваю хлопок. Мне приятно было чувствовать уважение земляков. Но моя мать думала по-другому…
Однажды, в начале 1948 года, в ошской мечети Абдулахан было торжественно объявлено, что в Бухаре открылось медресе. Имам Шаппат-ходжи предложил направлять туда юношей, имеющих неплохое образование и ревностных в вере.
В тот день в мечети были и мои родители (по пятницам эту мечеть разрешалось посещать и женщинам). Могла ли мать, убежденная мусульманка, к тому же уверенная, что я отмечен особой милостью Аллаха, остаться равнодушной к такому призыву? С того вечера у нас в доме только об этом и говорилось.
Честно говоря, я и сам не знал, что делать. Мне было очень жаль расставаться со своей бригадой, да и в глубине души я понимал, что если поступлю в медресе, то огорчу тех комсомольских руководителей, которые возлагали на нашу бригаду и на меня большие надежды. Но, с другой стороны, мне очень хотелось стать слугой Аллаха, причем не каким-нибудь бродячим муллой или шейхом, а обязательно высокообразованным. В ту пору я был уверен, что, чем выше сан духовенства, тем ближе они к богу и тем угоднее ему и авторитетнее среди людей. И когда мать в ответ на мои колебания расплакалась, я решил последовать ее настоянию.
Помню, какой счастливой была мать, когда мы вместе пришли в мечеть и старики, собравшиеся там, решили, что я достоин стать воспитанником медресе.
В декабре я поехал в Бухару. О том, насколько я был искренен и простодушен, можно судить по весьма забавному эпизоду. Вместе с другими документами, необходимыми для поступления в медресе, я подал в приемную комиссию и комсомольский билет. Можете представить, какое это вызвало веселье. Но мне было не до смеха. Получилось, что я зря ехал в Бухару — комсомольцев в медресе не принимают. Так я впервые узнал, что вера и комсомол несовместимы.
Пасмурно было у меня на душе, когда я возвращался домой. Мучил стыд перед земляками. Но дома меня ожидали еще более огорчительные новости. Оказывается, пока я был в Бухаре, меня конечно же исключили из комсомола.
Короче говоря, доставил я хлопот и райкомовским работникам, и колхозному руководству…
Уезжал я в Бухару достойным уважения юношей, а вернулся домой опозоренным. Землякам в глаза было стыдно смотреть. И надежды аксакалов не оправдал, и весь колхоз перед областным начальством опозорил. Так мне прямо в глаза кое-кто и говорил. А Умурзаков, тот, что рекомендацию мне давал в комсомол, приехал ко мне и говорит: крепко ты меня подвел. Но, мол, не это самое главное. А что, спрашиваю, главное? А главное, отвечает, в том, что каждый из нас пойдет своим путем. Я буду коммунистом, а ты — служителем Аллаха. Я буду думать о земном счастье людей, а ты о небесном. И когда каждый из нас начнет подводить итоги, как и зачем прожил он свою жизнь, то эти итоги сами скажут за себя. Так вот, главное, Абзалдин, понять это в начале жизни, а не на закате ее, когда уже ничего исправить нельзя.
И хотя тогда я с ним не согласился, эти слова крепко запали мне в душу.
Стал я работать в колхозе учетчиком, но тяжело мне было среди земляков. А тут в Кызыл-Кие организовали горное ФЗУ. Ну я и попросился направить меня туда на учебу. Получу хорошую специальность, думал я, уеду куда-нибудь работать, и покроется забвением история с медресе. Ведь честно трудиться можно и не будучи комсомольцем, и веровать можно искренне и не будучи имамом или казы.
И опять в мою судьбу вмешалась мать. Она горячо любила меня и все время хотела устроить мою жизнь наилучшим, с ее точки зрения, образом. Приехав в Кызыл-Кию, она забрала из училища мои документы, из общежития — вещи и заявила, что мы едем домой. Она, мол, подыскала мне невесту и договорилась с ее родителями. А после свадьбы я снова должен буду ехать в Бухару— поступать в медресе.
Зарипа была девушкой из верующей семьи, спокойная, покладистая. Именно такая жена, сказала мне мать, необходима будущему имаму. Отец, как всегда, соглашался с матерью.
В ту пору, откровенно говоря, я и не помышлял о женитьбе. Ведь я твердо решил получить хорошее образование, серьезную профессию и вернуть себе былое уважение земляков, вычеркнуть из их памяти позор моей неудачи. На поступление в медресе я уже не надеялся и не рассчитывал — очень уж мне неудобно было появиться на глаза людям, перед которыми я так осрамился. Семья же могла разрушить все мои планы, связать меня по рукам и ногам. И всю жизнь тогда до седой бороды все будут помнить мой позор…
Но как мог я, мусульманин, нарушить волю отца и матери, не посчитаться с мнением старейшин, которым мои родители и родители Зарипы объявили о нашей свадьбе как об уже решенном деле и которые одобрили этот союз? Как я мог оскорбить отказом и Зарипу, и ее родителей, и всех ее родственников? Я женился. Вскоре после свадьбы пришла повестка, и меня призвали в армию. И, лишь отслужив в армии, я вновь приехал в Бухару. К моему удивлению, некоторые преподаватели еще помнили меня и встретили шутками. Я выдержал все экзамены и был зачислен на первый курс. Жить меня определили в ту самую худжру, где жил когда-то Садреддин Айни. Я был счастлив. Выучусь — стану уважаемым человеком в кишлаке. Кого еще верующие уважают больше, чем имама, получившего специальное духовное образование? Кто лучше знает сокровенные тайны веры? Кто ближе к богу и угоднее ему своими делами?
Мы изучали Коран и хадисы, фикх и каллиграфию, арабский язык и математику, географию и Конституцию СССР.
В медресе училось около 80 человек. Разные это были люди и по своему характеру, и по уровню общей культуры, и даже по возрасту. Здесь сидели, как говорится, за одной партой и семнадцатилетние юнцы, и семидесятилетние аксакалы. В последующие годы возраст поступающих ограничили, но в мое время было так. И я всегда чувствовал себя неловко, когда рядом со мной преподавателю отвечал седобородый старец.
Каникулы у нас были долгие — четыре месяца, и я всегда проводил их дома. Отношение земляков ко мне заметно переменилось. Теперь уже аксакалы ставили меня в пример другим верующим юношам, соседи почтительно относились ко мне и моим родителям.
В 1953 году у меня родился сын — Анвар, и вскоре я забрал семью в Бухару. Жена болела туберкулезом легких, по полгода лежала в больницах, да и когда выписывалась, была очень слаба, с трудом справлялась даже с легкой работой. Мне приходилось очень нелегко — надо было и учиться, а учиться я старался как можно лучше, и помогать жене по хозяйству. Врачи запрещали жене рожать, но какая же мусульманка станет выполнять предписания врачей, если они противоречат Корану или шариату. И хотя врачи предупреждали Зарипу, что очередные роды могут закончиться смертью для нее, у нас родились еще дочери — Бакорахон и Салима и сын Икрам.
Бухарское медресе я окончил с отличием и был направлен в Ташкентское — высшее. И здесь произошло событие, которое не могло мне не польстить, но благодаря которому я стал смотреть несколько иначе на некоторые вещи. Дело в том, что один из работников Духовного управления мусульман, занимавший довольно высокий пост, ушел на два месяца в отпуск, и меня, как одного из лучших воспитанников Ташкентского медресе, назначили его замещать. В мои обязанности входило вести всю документацию, сортировать корреспонденцию и многое другое. И вот как-то раз, распечатывая и подшивая корреспонденцию, я наткнулся на письмо ошского имама, в котором он предупреждал руководителей управления, что нельзя доверять ответственный пост Асилдинову — то есть мне! — так как он, мол, сочувствует модернистам, и в частности кокандскому мулле Юнускори Махмудову…
Мне, конечно, доводилось встречаться с Махмудовым и обсуждать его взгляды с ошским имамом. Не могу сказать, что я считал тогда эти взгляды правильными, но кое-что в них казалось мне разумным. Так, Махмудов говорил, что мулла не должен жить за счет верующих; что незачем ездить из города в город на похороны родственников, которых ты не считаешь своими близкими и никогда не видел. Если хочешь отдать их памяти дань уважения — помолись за них дома или в мечети. Вот посмотри, говорил Махмудов, что получается. На богатые похороны слетаются все окрестные муллы. На скромные — никого не заманишь! В общем, Махмудову кое-что не нравилось в установившихся порядках исполнения обрядов, а иные традиции он считал устаревшими. Я знал, что ошский имам Махмудова не одобряет. Но мало ли какие разногласия бывают между имамами по богословским или чисто практическим вопросам! И поэтому письмо меня удивило. Но вскоре друзья мне разъяснили, чем оно было вызвано — ошский имам не имел духовного образования и не без оснований опасался, что на его место могут назначить молодого, образованного человека. А первой кандидатурой, если бы об этом зашел разговор, оказался бы я: как оканчивающий второе медресе, и как местный уроженец. Учти, сказали мне друзья, что раз он так поступил, то тебе, хочешь ты этого или нет, придется с ним бороться. Иначе он сделает все, чтобы скомпрометировать тебя. Но не в моем характере было заниматься интригами, к тому же и Коран учит, что все мусульмане братья, и я был уверен, что вряд ли чьи-то интриги будут всерьез восприняты моими наставниками и руководителями. Я передал письмо, никак его не прокомментировав. И все-таки это письмо сильно расстроило меня. Поступок ошского имама и необходимость борьбы с ним, в неизбежности которой уверяли меня друзья, полностью противоречили моим представлениям о нравственном облике служителей Аллаха…