[9].
Учитывая, что Мухаммед сам не мог читать Библию и что ее содержание скорее всего узнал от иудеев и христиан тоже в форме устного пересказа общей идеи и отдельных положений, не удивительно, что заимствования из Библии вошли в Коран в сильно измененном виде.
Разложение родовой общины, разрушение родо-племенных отношений требовали иной организации общества, а обострявшиеся противоречия между все богатеющей знатью и все беднеющими рядовыми членами общины, растущее внутреннее напряжение, обусловленное все возрастающей массой рабов, неизбежно вели либо к внутреннему взрыву, либо к внешней экспансии. Предложенная Мухаммедом новая организация общины нашла, видимо, отклик у мединских низов, увидевших в ней ту защиту и поддержку, которые им обеспечивали когда-то родо-племенные отношения, а воинствующий характер новой общины, направленный поначалу против мекканцев, привлек на сторону Мухаммеда и часть мединской знати. Новое учение соответствовало уже формировавшимся экономическим, политическим и социальным потребностям. Можно с уверенностью сказать, что если бы учение Мухаммеда носило менее воинственный характер и было бы ближе христианской идее непротивления злу насилием, оно и в Медине встретило бы не больше понимания, чем в Мекке (где вначале не получило признания), и никогда не вышло бы на арену мировой истории.
Таким образом, изучение истории обнажает земные корни Корана — древнеарабские домусульманские легенды, сказания и мифы, элементы различных религий — иудаизма, христианства, зороастризма и других — и его чисто земной, рукотворный характер, ибо составляли его, согласовывали и договаривались о единообразном понимании его текстов богословы, люди вполне земные. Исследования историков и исламоведов указывают и на естественные, чисто земные причины возникновения ислама и его распространения, на подлинную роль Мухаммеда в создании ислама, движимого не волей Аллаха, а чисто историческими условиями и нарождающимися потребностями древнего Хиджаза и всей Центральной Аравии, сумевшего после неудачи своей проповеди в Мекке почувствовать эти потребности и приспособить к ним свое учение.
Понятна та огромная роль, которая придается в исламе толкованиям Корана. Ведь именно толкования делали и делают его в глазах мусульман современным для различных эпох, именно толкования помогают объяснить, санкционировать или порицать различные, часто прямо противоположные события и поступки. Именно толкования помогают духовенству утверждать, что в Коране содержится вся мудрость мира, что ни одно современное достижение науки и техники не противоречит его содержанию и даже что в Коране изложены основы социалистических идей.
Когда Асилдинов пришел к пониманию того, что в религии нет истины, он, естественно, совсем по-другому стал подходить и к Корану. Под влиянием прочитанной исторической литературы у него сложилось правильное представление о роли Корана в духовной жизни народов, находившихся под влиянием ислама.
Будучи первым письменным памятником арабской словесности, Коран быстро стал основой и законодательства и средневековой науки. Богатая и обширная литература толкований Корана углубила его содержание, создала вокруг него огромный мир понятий, символов и образов, ставший своеобразной кладовой для всех областей средневековой культуры. Без знания Корана и его толкований невозможно было понять очень многое в духовной культуре, уходящей своими корнями в эту кладовую, питавшуюся хранящимися в ней сюжетами, образами, символами и понятиями. Поэтому каждое последующее поколение творцов духовной культуры было вынуждено, независимо от степени своей религиозной потребности, изучать и Коран и его толкования, что опять-таки не могло не отразиться в их творчестве и что вынуждало последующие поколения идти тем же путем.
Как бы то ни было, но ореол святости, которым был окружен Коран в глазах Асилдинова, развеялся. И это было началом его пути к истине, которую он так и не смог найти в «священной» книге ислама.
Л. ЧЕРНЯК
ПОД СЕНЬЮ «СВЯТЫХ ДАРОВ»
Разные причины побуждают людей стремиться к своему прошлому. Одни ищут в нем забвения от повседневных хлопот и забот, другие именно в прошлом видят лучшую пору своей жизни, третьи, вновь и вновь вглядываясь в него, извлекают опыт из былых ошибок и промахов.
Жалею ли я сейчас о том, что моя жизнь сложилась именно так, а не иначе? Конечно, жалею, ведь многие годы оказались истраченными впустую. И теперь, когда пришло истинное понимание смысла и сути бытия, нет уже ни прежних сил, ни прежнего здоровья. Но, с другой стороны, вряд ли моя жизнь могла сложиться иначе, во всяком случае та часть ее, что приходится на детство и юность.
Родился я в религиозной семье и веру в бога воспринял столь же естественно и неизбежно, как своих собственных родителей. Жили мы тогда в деревне Огородники Калинковичского района Гомельской области.
Вскоре началась Отечественная война. Отец ушел на фронт и погиб. Белоруссию оккупировали гитлеровские полчища. Наша деревенская жизнь, и без того не очень-то бурная, совсем притихла. По вечерам опасливо собирались по хатам — кто поговорить о тяжких временах, кто вспомнить родственников и друзей, ушедших на фронт или в лес, к партизанам, а кто-то помолиться господу богу, как им казалось, единственной надежде во всех бедах.
Помню, как примерно с трех лет мать водила меня в молитвенное собрание христиан веры евангельской — пятидесятников. Всего в деревне и на окрестных хуторах их было человек тридцать. Руководила ими сестра моего отца. Иногда в молитвенном собрании появлялся и Петр Журавель — пресвитер калинковичской общины, в которую входили группы верующих подобно нашей, обосновавшиеся в разных деревнях района.
Первой моей книжкой была Библия. По ее иллюстрациям, да еще по разговорам взрослых, у меня и складывались первые представления о мире, о жизни, о добре и зле. Бог казался мне идеальным человеком, одновременно похожим и непохожим на знакомых мне людей. Похожим — чисто внешне, мой разум отказывался представить себе какой-то дух. А непохожим — потому, что он обладал таинственными, недоступными моему пониманию свойствами. Жил бог, по моим понятиям, где-то высоко на небе, все знал, за всем наблюдал и управлял.
В молитвенных собраниях мне было интересно, хотя проповеди я тогда еще не воспринимал. Но от посещения богослужений, от библейских текстов, от разговоров взрослых во мне постепенно крепло чувство защищенности благодаря нашей вере от мирских бед. Позднее, когда я стал взрослеть, это ощущение перешло в уверенность в избранности и своей и своих единоверцев. Может быть, этого и не случилось бы, если бы окружающие относились бы к нашей религиозности с большим пониманием. Но и в деревне и даже в школе среди учителей находились люди, не способные удержаться от насмешки над нами и нашей верой. «Ну как, святые, скоро на небо полетите?» — это было, пожалуй, самой распространенной и безобидной «шуткой».
Были, конечно, и такие, как наш учитель Ананий Петрович. Помню, как, ставя мне пятерку за ответ, он с сожалением и остро запомнившейся грустью сказал: «Жаль только, что эта пятерка тебе на самом деле ни к чему, — ведь приобретаемые знания не помогают тебе разобраться в том, где подлинная истина, а где лишь обманчивое подобие ее…»
«Губишь ты, Леня, свое будущее», — не раз повторял он. Его слова отзывались во мне сомнением в своей правоте. Но то, что было заложено с детства, то, что выделяло меня и моих единоверцев из «греховного» мира, каждый раз оказывалось сильнее. Да и насмешки делали свое дело. Я все больше и больше убеждался в правоте проповедников, которые говорили, что мы избранный Христом народ и поэтому каждый из нас должен быть готов принять сораспятие — ибо сказано Христом: гонимы будете во имя мое. И конечно же все насмешки над нами и всякую мелкую обиду, неприятности, каких в обыденной жизни хватает у всех, я воспринимал весьма остро — как приметы гонения и вместе со своими единоверцами готовился к сораспятию. Оно представлялось мне торжественным и героическим актом. Поэтому особенно нравились мне в школе рассказы о Зое Космодемьянской, о Павлике Морозове, короче, истории о героической смерти, принятой во имя идеи. Всю же остальную школьную программу я воспринимал так, как объяснили мне в общине: бог сотворил землю и всю Вселенную по своим законам, а ученые постепенно открывают лишь наиболее простые из этих законов, — вот их-то и проходят в школе. А то, что при этом учителя утверждают, что бога нет, так это потому, что высшие, божественные истины доступны только избранным.
Возможно, что учеба в школе как-то и повлияла бы на меня, если бы с раннего детства и мать, и старшие «братья» по вере не внушали мне, что общаться с неверующими грех, что надо быть всегда готовым к тому, что в любой день и час все неверующие могут погибнуть за свои грехи и безбожие, а истинно верующие, то есть мы, христиане веры евангельской, будем выведены, как евреи из Египта, в другие места, где откроется новое государство— без Советской власти и социалистического строя.
Конечно, у меня не было и не могло быть никаких претензий ни к Советской власти, ни к социалистическому строю, за которые отдал жизнь мой отец. Но я уже знал, что наши молитвенные собрания устраиваются тайно, что о них ничего нельзя говорить посторонним, иначе, как утверждали старшие «братья» и «сестры», всех нас подвергнут пыткам за нашу веру и отправят в холодную и страшную Сибирь. Поэтому нет ничего удивительного, что я с опаской относился не только ко всему, что хоть в какой-то мере олицетворяло собой официальную власть, но и ко всем неверующим вообще, как к исчадиям греха, уже осужденным на гибель. И конечно же «исхода» в благословенные земли ждал, как осуществления самой заветной мечты.
Кстати, верил и ждал этого со дня на день не только я — ребенок. Хорошо помню, как осенью 1949 года, придя с молитвенного собрания, мать сказала, что озимую рожь сеять не будем, так как до весны бог обещал вывести свой народ в обетованную землю…